Баба плюхнулась на четвереньки, зашарила под столом. – Нету! Господи, нету! Пропала я! Всю имуществу на иголки поменяла! Шкап с зеркалом, две перины, картохи пять пудов, кольцо золотое, швейную машину! Еще у кума тыщу рублей взяла! Пропасть мне теперь! Уууу! Завыла. – Ай-я-яй, – посочувствовал батюшка. – Особенно с кумом вашим нехорошо. Если он начальником служит, значит, обладает возможностями. Не надо бы его обижать. Одно посоветую, дочь моя. Молиться надо. А Черный оскалился: – Ловко сработано. Аплодирую. Кто это из вас такой ушлый? Я-то наверху был, с полки не падал. – Врешь, фармазонщик! – кинул ему матрос. – Ты тоже спрыгнул. Спрашивается, зачем? – Ой, матушки, ой, беда! Ой, пропала я! – верещала внизу тетка, всё елозя по полу. – Хоть домой не вертайся! Дверь с грохотом откинулась. – Кто тут глотку дерет?! Сказано было: не базланить! Все застыли. В проеме, подсвеченный красноватым светом керосина, в обрамлении черноты, стоял страшный человек. Был он в солдатской шинели и городской шапке меховым пирожком, видно, только что с кого-то снятой. Лицо бородатое, буграми, глаза дикие, в руке обрезанная с дула и приклада трехлинейка. Через плечо у разбойника был мешок. Обрез трехлинейки – Эй ты, на полу! Села и заткнулась! Баба плюхнулась на место. Она продолжала рыдать, но беззвучно. Слезы лились потоком. – Купейные, – с удовлетворением произнес разбойник. – Значится, есть что взять. Сами отдадите или грохнуть кого для острастки? У тебя что? – начал он с гимназиста. – Вот, – показал тот альбомчик. – Марки. Надеюсь поменять на еду. Папу на войне убили. Мы с мамой вдвоем остались. Голодаем. Но вы берите, товарищ. Хорошие марки. Даже Мадагаскар есть. Грабитель только выматерился. Вырвал альбом, стукнул им паренька по голове, швырнул на пол. – У тебя? – нагнулся он к девке. – Дяденька, я с Калиновки, – подняла она чумазое лицо. – Десять верст от Безенчука. Савела-кузнеца дочерь. Может, знаете? – Слышал. А чё грязная такая? Сразу успокоившись, девка сверкнула зубами. – Подумала, вдруг чужие кто, вот рожу и перемазала. Не снасильничали бы. Своих чего бояться. Лихому человеку не понравилось, что его можно не бояться. Он вскинул обрез, выпалил в потолок. Сверху посыпалась труха. Девка завизжала. Заголосили и в вагоне. – Клади в мешок всё ценное! Ну! После кажного обыщу. Если что найду – убью! И передернул затвор. После этого грабеж пошел как по маслу. Первым свесился матрос, отдал часы. Поп, недолго поколебавшись, вытащил серебряный крест. Даже Яша, косясь на дуло, выругался и сдернул с пальца два перстня. – А ты, курица? – замахнулся бородатый на плачущую тетку. Та задрала юбку, шмякнула на стол воблу. – На, забирай последнее, подавись. Нет у меня ничего больше, без тебя ограбили… Ткнулась головой в стол, затрясла плечами. Оставался только японец. Сначала он рассматривал бандита с интересом, но скоро заскучал и даже зевнул. – У тебя что есть, узкий глаз? Знаю я вашего брата. Пошарить, и золотишко сыщется. – Есть, – кивнул Маса и снова зевнул. Его клонило в сон. – Золотые десятки. Грабитель удивился. Наставил обрез. – Давай! Куда запрятал? – Вот сюда. – Маса похлопал себя по груди. Там, в шелковой сумочке, лежали последние восемь червонцев. – Бери сам, круглый глаз. Он еще не решил, сломать ли невежливому нарадзумоно запястье, когда протянет руку, или только вывихнуть. Но нарадзумоно его удивил – сразу, безо всяких проволочек, выстрелил, метя в лоб. Видно, у железнодорожных разбойников человеческая жизнь и правда шла в копейку. От пули, Маса, конечно, уклонился. Еще не распрямившись, выбросил руку, вырвал оружие, сделал ногой подсечку, и плохой человек бухнулся на колени. Поскольку пуля ударила совсем близко от господина, Маса обернулся – и обмер. Эраст Петрович сидел всё так же неподвижно, но на виске остался длинный ожог от пролетевшей вплотную пули. В глазах у Масы помутилось от ярости. – Буккоросу дзоооо!!![1] – взревел он, отшвырнув обрез. Схватил негодяя, потревожившего мирный сон господина, за горло. Другую руку, сжатую в кулак, занес, намереваясь проломить подлому акуто его поганую переносицу. Тихий, скрипучий голос недовольно произнес: – Соннани сакэбу на[2]. Не веря ушам, Маса оглянулся. Глаза господина были приоткрыты. – Дамарэ. Атама га итаи[3], – сказал Эраст Петрович, щурясь. * * * Первый и самый важный долг в жизни человека – благодарность. Она прежде всего. Поэтому сначала Маса поставил на ноги грабителя, сунул ему кошелек с червонцами и поклонился. – Спасибо тебе, посланец доброй кармы… Куда ты? А твое ружье? Последние слова были сказаны уже в спину улепетывающему разбойнику. Ну и Буцу? с ним. Исполнив долг, Маса рванулся к господину. Тот еще что-то говорил, но слов было не разобрать, потому что, едва исчез бандит, снова заревела спекулянтка. – Тише, дура! – прошипел японец, коротко обернувшись. Баба послушно заплакала тише. – Черт, какой яркий свет, – пожаловался господин, хотя свет был совсем тусклый. – Ничего не вижу, слепит. Но я слышу, что плачет женщина. Говорил он хрипло, будто у него заржавело горло. Маса осторожно потрогал пальцем след от пули. Пустяк, даже волдыря не будет. Может быть, после всех сеансов Чанга-сэнсэя не хватало только одного последнего прижигания? – Я хочу знать, почему плачет женщина, – тихо, но твердо сказал господин. – Это единственное, что вы хотите знать? – осторожно спросил японец, вспомнив предупреждение профессора Кири про нарушение интеллектуальных функций. Фандорин поморгал, слегка тряхнул головой. – Нет. У меня много вопросов. Всё какое-то… странное. Но сначала нужно помочь даме. У нее, должно быть, случилось несчастье.