– Ну, а ты кто? – спросил усатый Скукина. – Музыкант. Из Москвы. Там есть нечего. Пробираюсь на юг. – Где ж твой струмент? Подполковник достал флейту. – Сыграть? Засвистел «Камаринскую». – «Пошла плясать, ногой топнула, ажно хата покачнулась, и дверь хлопнула» – подпел усатый, шлепнул Скукина по плечу. – Давай к нам, музыкант. Подхарчишься. Мону он спросил не так, как других: – Ты, тетка, при ком? Очевидно, в его мире не предполагалось, что женщина может быть сама по себе. – Дочка это моя, – ответил за Мону отец Сергий. – С Белгорода мы, обое. И баркас мой. Энтих двоих не знаю. За плату взял, по дороге. – Что ж ты из Белгорода так далёко заплыл? – В Луганск нам надо. Там больница психическая. Добрые люди присоветовали. Дочка у меня не в себе. Бесноватая. Все посмотрели на Мону. От неожиданности она замигала. – Так-то она ничего, тихая, – вздохнул отец Сергий. – Но от мужиков сатанеет. Как найдет на нее бабья течка – кидается. Говорят, психические дохтора от этой хворобы лекарствие дают. Вот и поплыли. – Пускай накинется, мы не против, – сказал конопатый солдат. – Правда, дядя Семен? И все, включая командира, засмеялись. – Зря ты так, сынок, – пригорюнился отец Сергий. – Сбереги тя от такого Господь. Моя Федосья, когда у ей припадок, мужику рожу царапает, зубами горло грызет. Одному чуть хозяйство с корнем не вырвала. Беда! Мона ему подыграла. Поглядела конопатому на пах, облизнулась. Парень попятился. – Ладно, послушали вас, – досмеялся командир. – Теперя поглядим. И начал рыться в мешках, не торопясь, тщательно. У Канторовича нащупал за подкладкой какие-то бумаги. Вынул. – Что за цифирь? Шифровальные коды, догадалась Мона. Штабс-капитан рассказывал, что похитил их у красных. – Леший знает. На раскурку подобрал. Усатый покопался еще. Вдруг выпрямился и ударил Канторовича кулаком в лицо. – Это тоже на раскурку?! Гнида золотопогонная! В другой руке он держал развернутую тряпицу. В ней поблескивали эмалью ордена. Мона увидела белый крестик офицерского «георгия». В лоб штабс-капитану уперлось дуло винтовки. Он сидел побледневший, сплевывал кровь. – Та-ак, – протянул командир, увидев на траве скукинский ремень с кобурой и его же кожаный футляр с морским биноклем. – А это чье? – Мое, – сказал Канторович, которому терять теперь было нечего. – Я человек военный. И между прочим, я не говорил, что я не офицер. На войне я командовал пулеметной ротой. – Подымись-ка. И ты тоже, второй! – приказал дотошный сыщик. Примерил Канторовичу ремень – оказался мал. Зато Скукину пришелся в самый раз. – Офицерье. Брехуны! Вяжи их, ребята. Офицерский орден Св. Георгия 4 степени Штабс-капитану и подполковнику скрутили руки, обоих обшарили. Нашли и маленький пистолет в скукинских галифе, и нож в сапоге у Канторовича. – Это вы с вашими побрякушками виноваты! – зло сказал Скукин штабс-капитану. – Вы что, и в Красной армии их хранили? Идиот! Из-за вашей чертовой сентиментальности… Командир двинул его в скулу: – Заткнись, благородие! Побалакаешь еще. Повернулся к Моне и отцу Сергию, всё еще сидевшим. – Поплыли, папаня с дочкой. У нас в Зеленях дохтура не хуже, чем в Луганске. Полечат. А своим сказал: – К директору доставим, пущай разберется. Неспроста эта цифирь, ребята. Я такую на фронте, в штабе видел. «Шифра» называется. Все погрузились на баркас, который от тяжести низко осел. Поплыли. Из-за рокота мотора не разговаривали. Мона испуганно смотрела на своих рыцарей, оказавшихся не такими уж надежными. У Канторовича зло подергивался разбитый рот, Скукин напряженно о чем-то думал – наверняка прикидывал, как будет выкручиваться. Безмятежным выглядел только отец Сергий, который, надо отдать ему должное, держался молодцом. С другой стороны, у него было меньше причин для тревоги, чем у офицеров, и руки не связаны. Минут через сорок моторного хода, то есть, вероятно, верст на десять ниже по течению, на высоком правом берегу, неблизко от реки, показалось селение. Было оно изрядное, в сотню или две белостенных мазанок, а посередке блестели железные крыши каменных домов и золотились купола пятиглавой церкви. – Вот они, наши Зеленя. Может, здеся навсегда и останетесь, – зловеще сказал командир. – На перегной пойдете. Будет от вас земле польза. С этим напутствием, под дулами винтовок, арестованные поднялись по крутой тропинке от пристани на обрыв. Наверху был большой зеленый луг. Пастух гнал к домам стадо толстых коров, болтающих тугими выменами. До вечера, впрочем, было еще далеко – в конце мая дни длинные. Вдаль, насколько хватало взгляда, тянулись распаханные, уже покрывшиеся яркой зеленью поля. Меж хат белели и лиловели сиренью сады – даже издали несся ее одеколоновый аромат. У самой околицы, на пустыре, учились штыковому бою юнцы в гимнастерках, с уже знакомыми зелеными повязками. Поочередно разбегались, с криком втыкали штык в чучело, выдергивали, возвращались в строй. Командовал усач с хорошей военной выправкой. У него на рукаве тоже была повязка, с двумя белыми кружками. – Где «гочкиса» добыл, Семен? – крикнул он. – Да вот, офицера? подарили. Вечерять скоро думаешь, сотенный? – Полчасика ишшо мальков погоняю – тогда. Заходь, десятник. Таисья борщу наварила. – Зайду. Говорили мирно, по-соседски, будто и не было никаких арестованных, из которых двое шли со связанными за спиной руками. Село оказалось зажиточное. Дома все чисто беленные, заборы ровные и даже крашеные. На лавках сидели старики со старухами, глазели на чужих, но без большого любопытства. Видно, зрелище было привычное. Улица вывела на площадь с рыночными рядами, где, несмотря на предвечернее время, шла бойкая торговля. Имелись и лавки – много, десятка два. Мона пробежала глазами по вывескам. «Мясо», «Булочная», «Москательные товары», «Бакалея», «Мануфактура», «Сапоги-галоши». Даже «Книги»! Да здесь больше магазинов, чем на полумертвом Невском, теперь Проспекте 25-го октября! Каменные дома, окружавшие площадь, тоже выглядели нарядно – это при всероссийской-то разрухе. Из открытых окон длинного дома с вывеской «Четырехклассное народное училище» доносилось стройное пение – там занимался детский хор. Картина была бы совсем идиллической, если б в толпе не преобладала блеклая зелень фуражек и гимнастерок. Задержанных подвели к особнячку в четыре колонны, с широкой лестницей. «Волостное правление», прочла Мона на скучной казенной табличке. Но выше, прямо по штукатурке, огромными затейливыми буквами было выведено «ДИРЕКТОРСКАЯ». – Глаз не спускать, – приказал Семен конвою и взбежал по ступеням. – Пойду доложу директору. Украинское село Минут через пять, показавшихся Моне бесконечными, дверь правления с нехорошим скрипом начала открываться, да замерла. Кто-то собирался выйти, но приостановился. – Считаешь, расстрелять? – спросил властный, далеко слышный голос. – Сейчас поглядим. Мона приготовилась увидеть кого-то очень страшного.