Конвоир обернулся, подошел. Второй поставил винтовку прикладом на землю, достал спички. Сейчас! – поняла Мона и приготовилась прыгнуть заднему на плечи. Страх опять пропал. Но прыгать не понадобилось. Канторович ударил первого коленом в пах, развернулся, сшиб второго кулаком в переносицу. В следующее мгновение в руках у штабс-капитана оказалась винтовка. Он размахнулся, чтобы пырнуть упавшего штыком. – Не надо! – крикнула Мона. – Не убивайте! – Почему это? – удивился он, застыв. – Они же меня собирались убить. И убили бы, если б не вы. – Раз «если б не я», то ради меня: не надо. Он вздохнул, пожал плечами, но послушался. Связал обоих своей же веревкой, разрезав ее на две части. Ноги стянул ремнями. Вместо кляпов засунул в рты мягкие солдатские фуражки. Конвоиры испуганно таращили глаза, вид с торчащими наружу козырьками у них был нелепый. – Надо бежать! Их скоро хватятся, – сказала Мона. Он надел одну винтовку через плечо, другую дал ей. – Стрелять умеете? Дайте взведу. Держите их на прицеле. Я скоро вернусь. И пошел назад, к селу. Она догнала его. – Вы куда?! Зачем?! – За Скукиным. А где ваш дед? – О нем не волнуйтесь. У него всё прекрасно. – Ну а у Скукина совсем не прекрасно. Надо его вытаскивать. – Вы с ума сошли! – переполошилась Мона. – Скажите спасибо, что сами спаслись! Нужно бежать! – Как это я брошу товарища? – изумился Канторович. – Скукин, конечно, фрукт, но его же шлепнут. Да вы, чудесная Федосья, не волнуйтесь. Скоро стемнеет, а охраны там один лопух-часовой. Плёвое дело. Не успеете соскучиться, а мы уже тут, как лист перед травой. Последний луч солнца окрасил разбитое лицо штабс-капитана пурпурным цветом, и оно вдруг показалось Моне прекрасным. Поддавшись порыву, она притянула Канторовича к себе, обняла за шею и поцеловала в губы. Они были распухшими, солеными от крови. Должно быть, штабс-капитану было больно – он не сдержал стона. А может быть, он застонал не от боли. Мону сжали крепкие руки, зубы ударились о зубы, и потемнело в глазах, и застучало сердце, но всё сразу же и закончилось. Тяжело дыша, он отодвинулся. Глаза у него были не такие, как всегда, а серьезные. – Вы удивительная женщина, – глухо сказал он. – Вы спасли мне жизнь. И вы очень красивая, я только сейчас это разглядел. Но… вам не нужно иметь со мной дело. Я потерял ту, кого любил. И я не могу… Два года скоро, а не могу… Простите. Он совершенно замечательный, подумала Мона. Таких на свете мало. – Я даже не знаю, как вас на самом деле зовут, – сказала она. – Алексей. Алексей Романов. Парисович. Такое у меня смешное отчество… – А я Мона. То есть, собственно, Елизавета Анатольевна Турусова, но друзья зовут меня Моной. И спросила еще одно, важное: – Сколько вам лет, Алексей Парисович? – Двадцать семь. Десять минут назад я шел и сокрушался, что до двадцать восьмого дня рождения не доживу. – Он улыбнулся, но глаза все еще были траурные. – Дурацкая была бы смерть. Спасибо вам, Елизавета Анатольевна. Ради бога простите, что я изображаю из себя Иосифа Прекрасного, – быстро добавил он, видя, как она мрачнеет. – Но я калека, инвалид. Мона помрачнела не от этого. – Ничего, – вздохнула она. – В любом случае вы для меня слишком молоды. Идите за своим товарищем, я буду ждать. Только ради бога осторожно. Вот и этот от меня отказался, думала она, возвращаясь к пленным. Конечно, не по-хамски, как Скукин, а красиво, но все равно горько. Надо как можно скорее привести себя в нормальный вид. Глядишь, и «калека» пойдет на поправку. Конвоиры смирно не сидели. Опустились на корточки спиной друг к другу, пытались развязать веревки. Мона предостерегающе присвистнула, подобрала винтовку. Один что-то угрожающее замычал, козырек фуражки задвигался вверх-вниз. – Ну вот что вы за мужики? – сказала им Мона. – Как вы живете, самим не противно? Позволяете себя сечь розгами. Кто-то за вас решает, можно ли вам отрастить усы. Вина выпить, и то нельзя. Снова мычание. – Не мычать, а слушать! – прикрикнула она. – Сейчас я учительница. Видали указку? И показала штык. Мычание прекратилось, пленные стали паиньками. Но разговаривать с ними Моне расхотелось. – Сейчас просто плохое время. Мужское. Закончится война, настанет время женщин, и все опять станут нормальные, – сказала она не столько им, сколько себе. Поставила приклад на землю, оперлась на дуло, стала волноваться: как там Романов, не попадет ли в беду? Волноваться очень долго не пришлось. Вскоре после того как стемнело, на дороге появились две быстрые фигуры – повыше и пониже. Еще издали донесся сварливый голос Скукина: – А я вам говорю, это очень глупо, что вы не прикончили часового! Он очухается и поднимет тревогу. – Елизавета Анатольевна меня бы не одобрила, – ответил Романов, помахав Моне. – Скажите лучше, генштабовская голова, какая у нас диспозиция? – Добрый вечер, сударыня, – поздоровался подполковник. Его чопорность сейчас не раздражала Мону, а наоборот, прибавляла бодрости. – Как я рада, что вы на свободе! Но сухарь уже не обращал на нее внимания. – Диспозиция? Нужно уйти от села как можно дальше, пока нет луны. Непонятно только, в какую сторону идти. Эти пейзане отобрали мои швейцарские часы, а на них компас. – Повернемся спиной к Зеленям, и давай бог ноги, – предложил Романов. Так и сделали. Правда, через несколько минут Алексей (мысленно Мона называла его попросту, без отчества) повернул с дороги в поле. – Про «спиной к селу» это я для конвоиров, – объяснил он. – На самом деле нам нужно выйти к реке. Она должна быть где-то в той стороне, рано или поздно наткнемся. Вернемся вверх по течению до пристани и сядем в баркас. – Я хотел предложить то же самое, – буркнул Скукин, недовольный, что командует не он. Примерно с час они блуждали в кромешной тьме, вполне вероятно, выписывая зигзаги, но вот впереди запахло сыростью. – Осторожно! – предупредил Романов. – Тут обрыв. Он спускался первым, держа Мону за руку. Подполковник обогнал их. Внизу плеснула вода. – Вверх по течению – это направо. Интересно, далеко ли пристань? Оказалось, что неблизко. Правда, по речному песку идти было легче, чем по траве. Мона уже хотела спросить: с чего вы взяли, что идти надо вверх по течению, а не вниз, но здесь тучи засеребрились, с неба полился печальный свет, и совсем недалеко, в ста шагах, заблестели доски причала. Покачивался там и баркас. – К черту Школу! Уроки отменяются. Свобода! – радостно провозгласил Романов, взбегая на помост. Там он вдруг остановился и бросил винтовку. Вскинул руки, отступил назад. Над лодкой поднялся силуэт. Знакомый голос сказал: – Долго гуляли, офицера. Я уж думал, не ошибся ли, что вы к баркасу вернетеся. Десятник Семен! В руке – револьвер. Сзади заскрипел песок. От темной массы обрыва приблизились еще несколько человек. Романов допятился до Моны, шепнул: