– Я вас самого шлепну, – буркнул Романов, но был смущен. С большевистской диалектикой у него действительно пока не складывалось. Иван Максимович многозначительно протянул: – Мда, тяжело с кретинами. В этом вы правы… Ладно, Надя зашифрует вашу слезницу, Радист отправит. У него в армейском узле связи был свой человек (кличка просто «Радист»), отправлявший с уинстонского трансмиттера шифровки, которые летели по воздушным волнам со скоростью 70 слов в минуту прямиком в Москву, на Ходынскую радиостанцию. Чудеса технического прогресса, еще несколько лет назад совершенно невообразимые. К черному ходу Романова провожала Надя – не для вежливости, а для конспирации: сначала выглянет во двор, проверит, всё ли чисто. В коридоре она шепотом спросила: – Принесли? Он молчал. – Вы же обещали! – Принес, принес… – Алексей сунул руку в карман. Она требовательно протягивала маленькую ладонь, посередине которой розовело круглое пятно. Историю этого шрама Алексей знал – Зуев рассказывал. Летом семнадцатого, еще при Временном правительстве, он впервые начал создавать подполье. Большевиков тогда объявили немецкими шпионами, стали арестовывать. Дочка Надя, которую Иван Максимович много лет не видел, просила привлечь ее к делу, но он отказывал – зачем впутывать ребенка во взрослые игры? И тогда она сказала: «Я не буду тебя уговаривать. Я буду держать руку над огнем, пока ты не согласишься». Зажгла свечку, приложила ладонь. Он думал – через секунду отдернет. Не отдернула. И когда запахло жареным мясом, сдался. «Ничего не поделаешь, мать была такою же», – с гордостью и горечью закончил рассказ Зуев. – Давайте же! – потребовала Надя. Он вынул из кармана плитку шоколада «Эминем-люкс», ее любимого, положил на ладошку. – Держите лучше вот это. Девушка вспыхнула. Руку спрятала за спину. – Как вам не стыдно! Вы обещали! – Зачем вам «браунинг»? В кого вы собираетесь стрелять? – В себя! Если меня будут арестовывать, я живой не дамся! Не хочу, чтобы меня пытали! Романов еще раз взглянул на часы. Черт! – Во-первых, у нас не пытают, Козловский не позволяет, – рассеянно сказал он, двигаясь к выходу. – Во-вторых, если вас арестуют, вы ко мне же и попадете, и я вас вытащу. Так что ешьте шоколад и не думайте о глупостях. – Почему вы с отцом всегда говорите серьезно, а со мной только шутите? Я кажусь вам смешной? Ее голос так мучительно дрогнул, что пришлось остановиться. Романов обернулся. – Вы кажетесь мне прекраснейшей из девушек. А шучу я потому, что, когда я вас вижу, у меня повышается настроение. Она смотрела на него с подозрением – опять шутит? Алексей сделал очень серьезное лицо, и Надя, просияв, улыбнулась. – Не надо меня провожать. Я сам проверю двор, – сказал он. – Ну, без обид? Протянул ей руку, а когда Надя дала свою – не удержался, поднес к губам и поцеловал прямо в шрам. – Вы что?! – ахнула она. От горящей свечи руку не отдергивала, а тут шарахнулась – чуть не упала. Когда Романов вышел, с его лица какое-то время еще не сходила улыбка, но взгляд был уже совсем другой, сосредоточенный. Алексей обдумывал, как будет разговаривать с Седым. Облачное счастье Лучше бы ты писал про войну и мир, чем умничать о том, в чем ни черта не понимаешь, мысленно сказала автору Мона. Она взялась было перечитывать «Анну Каренину», но сразу же отвлеклась. С ней в последнее время такое происходило постоянно. Счастливые семьи у тебя все похожи, ишь ты. С собственной женой не мог разобраться, а дуришь голову читателям. Счастье у всех разное. Например, такого, как в семье у Моны, наверное, еще не бывало нигде и никогда. Чтобы вокруг рушился мир, со всех сторон неслись вести одна ужасней другой, и глад, и мор, и трус, а завтра вообще будет непонятно что – и все-таки огромное счастье. Не безоблачное, конечно. Облачное, еще какое облачное. Небо сплошь в грозовых тучах, которые черны и громокипящи, но от этого счастье ощущается только острей. И так уже четыре месяца! Ну, то есть в первые недели после ранения, конечно, было не шибко весело – боль, беспомощность, лихорадка, а все равно счастье. Потому что самое плохое Мона пропустила, была без сознания. Очнулась уже в госпитале, после операции. Открыла глаза, увидела над собой хмурое лицо благородного мужа – и сразу улыбнулась. Прямо с той секунды жизнь начала улучшаться, а счастья становилось больше, больше, больше. Выражение «благородный муж» она позаимствовала у Масы. Себя «благородной женой» не считала, а к Эрасту оно подходило как нельзя лучше. Так его и называла: «Эй, благородный муж, хватит причесываться, иди завтракать!» Эраст много времени проводил перед зеркалом: подстригал усики, возился с пробором, выстраивал идеальный угол воротничков. Считает, что при такой молодой жене должен выглядеть безукоризненно. Смешной! С другой стороны, и слава богу, что он такой аккуратист и следит за прической – иначе никакого счастья бы не случилось. Пуля, прошившая Мону навылет, ударилась о стальной гребешок в нагрудном кармане у Эраста. Японец потом выцарапал на испорченной расческе иероглифическое изречение и поместил ее в серебряную рамку. Изречение переводилось так: «Взыскующий Красоты побеждает смерть». Сначала Мона месяц лежала в больнице и была счастлива, потому что Эраст приходил к ней каждый день и потому что выздоравливать очень приятно. Потом она выписалась и перебралась к Эрасту, и это было уже настоящее блаженство: жить вдвоем под одной крышей, спать в одной кровати, вместе просыпаться. Квартира, правда, была жуткая – на окраине, с жестяным рукомойником и дощатой уборной, которую Мона называла le nouzhnik, а само пристанище – le chalache, потому что с милым рай и в шалаше. В августе открылся харьковский филиал «Лионского кредита», куда Эраст смог перевести денег со своего американского счета (да-да, благородный муж оказался еще и богат). Тогда счастливая семья переселилась в двухкомнатный люкс «Метрополя», чудесной гостиницы мирового уровня, открывшейся незадолго перед войной. А там мягкие перины, горячая вода, телефон в номере, отличный ресторан и всюду пальмы – как в Эдеме. С этого островка нормальной жизни Мона предпочитала не отлучаться, особенно когда выяснилось, что женская задержка вызвана совсем не ранением, как предполагалось раньше. Лучший городской акушер профессор Либкинд сказал, что вследствие травматического старта беременности вплоть до двадцатой недели велика опасность выкидыша, поэтому предписывается максимальный покой. Следует всемерно «понижать тонус матки». Побольше лежать в постели, желательно на спине и хорошо бы подняв ноги кверху; правильно питаться; ни в коем случае не нервничать. Гостиница “Метрополь” Мона понижала тонус своей матки с огромным удовольствием. Читала в кровати, задрав ноги. Устав лежать, садилась в кресло, делала маникюр и насвистывала. Пила чай с антоновкой, морщась поглядывала в окно. Заоконный мир совсем не манил. Там царило несчастье. По улице тянулись крысино-серые колонны, провозили раненых, спешила куда-то тоскливая толпа. Война. А Моне было наплевать. До заветной двадцатой недели оставался всего месяц. Тогда, с благословения доктора Либкинда, они уедут в Крым, сядут на пароход и уплывут далеко-далеко из страны победивших крыс. Счастье станет безоблачным. Живот увеличивался, но не так быстро, как хотелось бы, хотя Мона ела за двоих. Живот был ее важным союзником. Всякий раз, когда благородный муж, начитавшись газет, начинал мрачно расхаживать по комнате, Мона выпячивала пузо и жаловалась на тошноту, которой ни разу не испытывала – беременность не доставляла будущей матери ни малейших неприятностей. От жалоб благородный муж сразу полошился и забывал о заоконном мире. Еще четыре недели продержаться, а там можно и расслабиться, сказала себе Мона, садясь перед зеркалом и с удовольствием себя рассматривая. Мешки под глазами – отлично. А это что на лбу – новая морщинка? Великолепно! Когда же наконец появится хоть один седой волосок? Ей хотелось выглядеть постарее, чтобы приблизиться к Эрасту по возрасту, а то он, бедняжка, так переживает, что на тридцать лет ее старше. Обедать еще рано. Чем бы таким заняться? Не полепить ли? Надела рабочий халат, вышла из спальни в гостиную. Там сидел Маса, водил кисточкой по бумаге. Третьего дня купил в китайском квартале тушь, кисточки и какую-то особенную бумагу. Теперь рисовал свои каракули, на лбу и кончике носа – черные пятна. – Поработаем? – сказала Мона. Японец встал, почтительно поклонился. Он появился, когда она еще лежала в больнице, то и дело уплывая в забытье. Однажды очнулась и увидела на том месте, где обычно находилось лицо Эраста, круглую физиономию с узкими глазками. Думала – сон, а оказалось, что это благородный муж вызвал телеграммой из Севастополя своего Санчо Пансу. Японец увидел, что больная открыла глаза. Наклонил все туловище, не сгибая шеи (у них так принято). Сказал: – Масахиро Сибата. Прошу любить и жаловать. Мона его сразу и полюбила, и пожаловала. Он ее ужасно забавлял, еще больше, чем Эраст. Маса жил в номере по соседству, но почти всегда находился в гостиной – уж во время отсутствия Эраста всенепременно. Конечно, Мона могла бы держать благородного мужа при себе безотлучно, несчастной беременной женщине слабого здоровья это было бы очень легко, но такого человека держать взаперти, в четырех стенах не стоит – начнет томиться. С Эрастом надо было вести себя иначе: постоянно придумывать для него какие-то небольшие трудные задания. Чтоб всё время был при деле и поменьше задумывался о судьбах мира. Сначала у Моны стали жутко мерзнуть ноги, и чтобы их согреть, понадобились носки из шерсти новорожденного ягненка. Эраст отправился по окрестным деревням на поиски этого грааля, а добыть его было непросто, потому что овец на Харьковщине почти не разводят, да и летом, как известно, ягнята не родятся. Ничего, достал шерсть, а Маса связал носки. Но тут у Моны приступы озноба закончились и начались приступы нервного беспокойства, совершенно ей противопоказанные. Помочь могло только новейшее швейцарское лекарство, и Эраст неделю бегал по больницам и аптекам, собрался даже отправиться в Константинополь, но это уж было бы чересчур. Мона объявила, что ей вполне помогает настой тимьяна. Месяц назад ей захотелось лепить – благородный муж после долгих поисков добыл приличный воск. Затем возникла задача посложней – хорошие краски, всё время новые. Сегодня, например, Эраст был командирован достать светлую охру, которой художница думала поджелтить портрет Масы. Один раз, в августе, муж сорвался-таки с поводка. Мона очень старалась не нервничать, убеждала себя, что даже царица Омфала иногда отпускала пленного Геракла поохотиться. Слава богу, продолжалось это недолго, всего два дня. И Маса был с ним. «Выбирай: или ты берешь с собой Масу, или остаешься, – заявила Мона, когда поняла, что Эраста в номере не удержать. Я отлично обойдусь одна». Кстати говоря, заслужила этим горячую признательность японца, а то он поначалу, кажется, ревновал. Теперь-то они стали не разлей вода, и Мона твердо знала, что при любом споре с мужем Маса будет на ее стороне. С мужчинами иметь дело легко, особенно с сильными. Будь с ними слабой, во всем спрашивай совета и проси рассказывать о былых подвигах. И еще – совсем пустяк: когда Эраст и Маса делали свое дурацкое рэнсю, молотили друг дружку кулаками или деревянными палками, она всегда болела за японца. Муж на это немножко обижался, но его она могла утешить тысячью других способов. Готовясь позировать, Маса сел к окну, где на столике круглел большой ком воска. Придал физиономии грозное и надменное выражение. Мона взяла объект за колкую макушку, повернула как надо.