Умолк он только после того, как врач (свой, из зуевского подполья) сделал укол морфия. Тогда Назаров обмяк, повесил голову. Иван Максимович тем временем свирепым шепотом отчитывал Романова: – Вы что натворили? Завалили явку! Из-за слюнтяйства! Теперь придется отсюда уходить. Предупредить всех наших, что читальня засвечена, быстро не получится! С вами, Романов, я никаких дел впредь не имею. Наши дороги расходятся. – Значит, со мной твои дороги тоже расходятся, – сказала Надя, бледнея. – Алексей поступил по-товарищески, по-большевистски. Никогда не думала, что мне за тебя будет… стыдно. Старик вздрогнул, и Романов подумал: не такой уж он железный. – Поглядите на Назарова, Иван Максимович. Этот человек никого никому не выдаст. И отбил я его не из-за слюнтяйства, а для пользы дела. Через него выйду на Заенко и попробую с ним договориться. Хватит нам действовать поврозь. Черт знает, что больше подействовало – романовская логика или взгляд дочери, но Зуев махнул рукой и только проворчал: – Глядите. Если что – на вас будет… Пошел провожать врача. А Назаров вдруг вскинулся, поднял голову, быстро заговорил – должно быть, это действовал наркотик. – Эх, не взорвали мы бронепоезд! Зазря Мишка сгиб! Всё сделали, как на бумажке написано, да, видно, провод коротко обрезали, раньше нужного рванул! Он прищурился на Романова, стоявшего спиной к окну и оттого плохо ему видного. – Ты почему платок не снимаешь, товарищ? Мне голос твой вроде знакомый. – Нельзя мне лицо показывать. Назаров узнал бы капитана из контрразведки, это было ни к чему. А голос Алексей приспустил еще ниже: – Ты из организации Заенко? – Сначала скажи, кто вы сами такие, – насторожился раненый. – Подпольная группа РВС. Я Алексей, а это товарищ Надежда. Так ты с Заенко? Кивнул. – Надо мне с ним встретиться. Хватит нам по отдельности воевать. Вы вон знали, когда и где бронепоезд подкараулить, но с зарядом напутали, а у нас хороший взрывник есть. Вместе будем вдвое сильней. Назаров молчал, торопить его было нельзя. Пусть подумает. – Сможете отвезти меня куда скажу? Мне тут у вас все равно оставаться нельзя. И папаша, я слыхал, ругается. – Отвезем. Тебе только до извозчика добраться. Опять притворишься пьяным. Я тебе вправду водки дам. Врач сказал, если будет больно, влейте чарку. Он потом тоже приедет куда надо. – Врач у нас свой есть. А водка – дело хорошее, – улыбнулся Назаров. – Но лучше налей две. Про встречу с Заенко, однако, ничего не ответил. Вечером, когда стемнело, Романов зашел снова. Еле вырвался со службы – такой переполох наделало нападение подпольщиков на машину контрразведки. Прочесыванием района, где нашли брошенный «форд», Алексей руководил сам и позаботился о том, чтобы читальню не тронули. Сели вдвоем на извозчика. Вместо платка Романов обвязал щеку бинтом, поднял воротник, опустил козырек кепки, но Назаров в него особо не вглядывался, да и темно уже было. Заехали за Холодногорское кладбище, в район рабочих бараков. – Тут сойдем, – сказал Назаров извозчику. Но шли потом долго, петляли. Два раза раненый просил передохнуть. В третий раз остановился прямо посреди пустыря. – Всё. Дальше сам. Бывай, товарищ. – Что насчет Заенко? Лица Назарова во тьме было не видно, лишь поблескивали глаза. – У папаши там телефон есть. Какой номер? Алексей сказал. – Ждите весточки. От Терентия. И трудно заковылял дальше. А Романов продолжил мысленный спор с Зуевым. Разве можно кидаться такими людьми, как Терентий Назаров? Ради чего тогда всё? На следующий день вечером Алексея на службе позвали к аппарату. – Господин капитан, это Коммерческая читальня, – послышался сухой девичий голос. – Вам доставили книгу Шлихтера. Это был условный сигнал. – Отлично, барышня. Сейчас заеду. – И пояснил Козловскому. – Мне раздобыли пособие по составлению рандомных шифров. Давно жду. Я тебе говорил, что собираюсь поменять всю нашу систему кодировки, нынешняя устарела. Князь угукнул, не отрываясь от оперативной сводки. Ему ночью предстояло ехать к командующему – пить коньяк и докладывать о ходе расследования по обоим взрывам. Первое не двигалось, второе вовсе оборвалось, и Козловский был мрачен. – Папы нет, – сказала взволнованная Надя. – Я одна. Позвонили. Голос незнакомый. Говорит: «От Терентия Алексею поклон. Терентий приболел, просит навестить. В полночь, у насосной станции, в Карповском саду». Я записала слово в слово. В полночь Карповский сад пуст и тих. Хорошее место, осторожное. Всякого человека слышно издалека. Сейчас половина десятого. – Я к себе, переоденусь в штатское. Не в мундире же идти. Еще шлепнут с перепуга. – Погодите. Я должна с вами поговорить. Давно хотела, но то папа рядом, то времени нет… – Надя решительно нахмурилась, но лоб был слишком гладкий и морщился неубедительно. – Никогда меня больше не целуйте. Никогда! Смахнула сердитую слезинку. – Хорошо, – очень серьезно ответил Алексей. – Больше никогда не буду. Слово. – Вы не спрашиваете почему? – А что спрашивать? И так ясно. Вам это не нравится. Вы доказали, что вы не девочка, а боевой товарищ. Так и буду к вам относиться. К его удивлению, Надя рассердилась пуще. – Ничего вам не ясно! Мне нравится. Мне очень нравится! Я влюблена в вас, как последняя дура и мещанка! – Теперь она смотрела на него чуть не с ненавистью. – Нужно думать о важном, о главном, о великом, а я как дура днем и ночью: что он имел в виду, когда сказал то-то или то-то, почему он на меня так посмотрел или почему он на меня не посмотрел… Вчера села у зеркала и не заметила, как просидела полтора часа. А надо было работать с шифровкой… Вы поцеловали меня в ладонь – как электричеством ударило. Поцеловали в щеку – она потом сутки была горячей. Это невыносимо, это стыдно! Пожалуйста, не мучайте меня! Тут Романов сделал то, чего ему ужасно хотелось: прижал девушку к груди и стал целовать мокрое, соленое лицо. – Я же попросила… Я совсем не для этого… Я сейчас умру… И так задрожала, что он испугался и разжал объятья. Его тоже начало трясти, остро закололо в груди. Алексей схватился за сердце. – Что?! Что с вами?! – закричала Надя. – Вам плохо?! Ой, у вас глаза мокрые… – Я не знаю… – лепетал Романов. – Я думал, что уже никогда… Он думал, что это с ним больше не случится. Больше никогда вот так не сожмется грудь, и мир тоже не сожмется до размеров женского лица. Он думал, что его убили там, в семнадцатом, в проклятой траншее, что Алексей Романов похоронен на мертвом поле, а по земле ходит призрак, только зовется тем же именем. – Я… мне нужно… переодеться… – пробормотал он, опираясь о стену. Надежда тоже ослабела, бессильно опустилась на стул. – Да… да. Вы идите. А я посижу. Что-то ноги… Это ужасно. И позже, уже по дороге на важную встречу, Алексей все еще был словно не в себе. Думал не о том, о чем следовало. Про то, что душа – как вода. Ударит мороз – становится холодной и каменно твердой. Кажется, что это навсегда, что зима никогда не закончится. Но приходит весна, и камень тает, сочится капелью, растекается влагой, которая под лучами горячего солнца начинает нагреваться.