Часть 4 из 6 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Так оно и было.
На следующее утро царила суматоха. Мама вытащила меня из кровати, крича, что уже половина восьмого, что она глаз не сомкнула и что папа ушел на работу, не прихватив с собой обед. Она вылила в раковину чайник кипятка.
— Почему ты не ложилась? — спросила я.
— Какой смысл, если через три часа вставать вместе с тобой?
— Но ты могла бы лечь пораньше, — подсказала я, сражаясь с пижамой.
Пижаму мне сшила одна старая женщина, но отверстие для горловины сделала того же размера, что и для рук, поэтому у меня вечно саднили уши. Когда у меня воспалились аденоиды и я на три месяца оглохла, этого тоже никто не заметил.
Как-то ночью я лежала в кровати, думая о славе Господней, как вдруг сообразила, что все кругом стало слишком уж тихим. Я, как обычно, посещала церковь, пела громко — тоже как обычно, — но мне уже некоторое время казалось, будто я одна издаю какие-либо звуки. Я решила, что у меня «состояние молитвенного экстаза» — вполне обычное явление в нашей церкви. Позднее я обнаружила, что мама предположила то же самое. Когда Мэй спросила, почему я никому не отвечаю, моя мама ответила: «Это Бог».
— Что Бог? — растерянно переспросила Мэй.
— Его пути неисповедимы, — заявила моя мать и занялась чем-то еще.
И так — неведомо для меня — в нашей церкви распространилась весть, что я в молитвенном экстазе и что никто не должен со мной заговаривать.
— Как, по-твоему, почему это случилось? — поинтересовалась миссис Уайт.
— Ничего удивительного, ей семь лет, сама знаешь. — Мэй для пущего эффекта помедлила. — Это священное число, странные вещи случаются с семерками, взять хотя бы Элси Норрис.
Элси Норрис (или Глаголющая Элси, как ее называли) была большим подспорьем для нашей церкви. Всякий раз, когда пастор просил привести пример милости Господа, Элси вскакивала и кричала: «Послушайте, что Бог сделал для меня на этой неделе».
Ей нужны были яйца, и Бог их послал.
У нее были колики, и Бог их унял.
Она всегда молилась по два часа в день: в семь утра и в семь вечера.
В качестве хобби она выбрала нумерологию и не приступала к чтению Писания, не бросив кости, которые указали бы ей, с чего начать. «Одна костяшка для главы, другая — для стиха» — таков был ее девиз.
Однажды кто-то спросил ее, как она поступает с теми книгами Библии, в которых больше шести глав.
«У меня свои пути, — чопорно ответила она, — у Господа — свои».
Она очень мне нравилась, потому что дома у нее было много всего интересного. Например, орган — чтобы извлечь из него звук, нужно нажать на педаль. Всякий раз, когда я к ней приходила, она играла «Поведи к благому свету». Она давила на клавиши, а я — на педали, потому что у нее была астма. Она коллекционировала иностранные монеты и хранила их в стеклянном ящике, от которого пахло льняным маслом. Она говорила, это напоминает ей о покойном муже, который играл в крикет за Ланкашир.
— Его прозвали Стэн Тяжелая Рука, — повторяла она всякий раз, когда я ее навещала.
Она никак не могла запомнить, что и кому говорит. Она никак не могла запомнить, как давно хранится тот или иной фруктовый пирог. Как-то раз она предлагала мне один и тот же кусок пирога пять недель кряду. Мне повезло, она ведь не помнила и того, что говорят ей самой, поэтому каждую неделю я приводила одно и то же оправдание своему отказу.
— Колики, — говорила я.
— Я за тебя помолюсь, — отзывалась она.
А самое главное — у нее был коллаж с Ноевым ковчегом. На нем двое Ноев-родителей выглядывали в окошко посмотреть на потоп, а другие Нои пытались поймать одного из зайцев. Наибольший восторг у меня вызвал съемный шимпанзе из губки для мытья посуды — в конце моего визита Элси разрешала мне пять минут с ним поиграть. У меня была уйма вариантов, но обычно я его топила.
Как-то в воскресенье пастор обратил внимание собравшихся на мою глубокую набожность. Он двадцать минут говорил обо мне, а я ни слова не слышала, просто сидела и читала Библию и думала, какая же длинная эта книжка. Разумеется, эта кажущаяся скромность лишь еще больше всех убедила.
Я думала, что никто со мной не разговаривает, а другие думали, что это я с ними не разговариваю, но однажды вечером я поняла, что вообще ничего не слышу, а потому спустилась вниз и написала на листке бумаги: «Мама, в мире очень тихо».
Кивнув, мама продолжила читать. Эту книгу она получила с утренней почтой от пастора Спрэтта. Там было про миссионеров, и называлась она «Другим континентам Он тоже ведом».
Я не могла привлечь внимание мамы, поэтому взяла апельсин и пошла в кровать. Мне пришлось разбираться самой.
На день рождения кто-то подарил мне ксилофон и сборник народных песен с нотами. Подложив себе под спину подушки, я спела пару куплетов «Милого старого Сайна».
Я видела, как двигаются мои пальцы, но никакого звука не получалось.
Я попробовала «Коричневый кувшинчик».
Ничего.
В отчаянии я начала тарабанить ритм «Стариковской реки».
Ничего.
И до утра я ничего не могла поделать.
На следующий день, едва встав, я твердо решила объяснить маме, что со мной что-то не так.
В доме никого не было.
Завтрак мне оставили с короткой запиской на кухне:
«Дорогая Дженет,
Мы ушли в больницу молиться за тетю Бетти, у нее вылетает коленный сустав.
С любовью
Мама».
Поэтому на весь день я оказалась предоставлена самой себе и наконец решила пойти погулять. Эта прогулка стала моим спасением. Я повстречала мисс Джюсбери, она была очень умная и играла на гобое. А еще она руководила хором сестринской общины.
— Но в ней нет святости, — сказала как-то миссис Уайт.
Наверное, мисс Джюсбери со мной поздоровалась, а я ее проигнорировала. Она давно не бывала в церкви, так как уезжала с Симфоническим оркестром Армии спасения на гастроли по центральным графствам и потому не знала, что я будто бы полна святого духа. Она стояла передо мной, открывала и закрывала рот — из-за гобоя он открывался очень широко — и сводила брови к переносице. Схватив мисс Джюсбери за руку, я повела ее на почту. Там я взяла ручку и написала на обороте бланка заявления на детское пособие: «Дорогая мисс Джюсбери, я ничего не слышу».
Она посмотрела на меня с ужасом, а потом, завладев ручкой, написала в ответ: «Что твоя мама предприняла в связи с этим? Почему ты не в постели?»
Но теперь на бланке не осталось места, поэтому мне пришлось писать на листовке «К кому обращаться в экстренных случаях».
«Дорогая мисс Джюсбери, — написала я. — Моя мама не знает. Она в больнице у тети Бетти. В постели я была ночью».
Мисс Джюсбери только смотрела на меня во все глаза. Она так долго смотрела, что я задумалась, а не пойти ли домой. Затем она схватила меня за руку и потащила в больницу. Когда мы туда пришли, моя мама и кое-кто из остальных стояли на коленях вокруг кровати тети Бетти и пели гимны. Когда мама увидела меня, она немного удивилась, но не встала. Мисс Джюсбери тронула ее за плечо и начала снова выделывать всякие штуки губами и бровями, а мама все качала головой. Наконец мисс Джюсбери закричала так громко, что даже я услышала.
— Этот ребенок не исполнен святого духа, — орала она. — Она глухая.
Все в больнице повернулись на меня посмотреть. Я сильно покраснела и уставилась на поилку тети Бетти. Хуже всего было совсем не знать, что происходит.
Потом к нам подошел очень сердитый врач, а потом он и мисс Джюсбери стали размахивать друг перед другом руками. Благочестивые вернулись к своим гимнам, точно вообще ничего не происходило.
Доктор и мисс Джюсбери поскорей увели меня в холодную комнату, в которой было много всяких приборов, и заставили лечь. Врач все время постукивал меня в разных местах и качал головой.
И было абсолютно тихо.
Потом пришла мама и как будто поняла, что к чему. Она подписала бланк и написала мне еще одну записку:
«Дорогая Дженет!
Ничего страшного не случилось, просто ты слегка оглохла. Почему ты мне не сказала? Я иду домой за твоей пижамой».
Что она делает? Почему она меня тут бросает? Я заплакала. Лицо у мамы стало возмущенно-испуганное, и, порывшись в сумочке, она дала мне апельсин. Я его почистила — просто чтобы отвлечься и утешить себя. Заметив, что я немного успокоилась, все переглянулись и ушли.
С самого своего рождения я считала, что мир живет по очень простым правилам, — как наша церковь, только в большем масштабе. А теперь я обнаружила, что даже церковь не всегда знает ответ. В том-то и заключалась проблема. Много лет спустя у меня будет другая проблема, но тогда это уже будет мой собственный выбор. А сейчас она заключалась в том, что со мной станется. Больница, носившая имя королевы Виктории, была большой и пугающей, и мне даже петь было нельзя, потому что я не слышала, что пою. И читать было нечего, кроме каких-то плакатов по гигиене полости рта и инструкций к рентгеновскому аппарату. Я попробовала построить хижину иглу из апельсиновых корок, но они то и дело падали, и даже если бы и не падали, у меня все равно не было эскимоса, чтобы поселить его в хижине. Поэтому мне пришлось придумать историю «Как морж съел эскимоса», отчего я почувствовала себя еще несчастнее. Вечно так с попытками отвлечься — не замечаешь, как втягиваешься в чужой мир.
Наконец вернулась мама, и медсестра надела на меня пижаму и отвела нас обеих в палату для детей. Там было гадко. Стены были бледно-розовые, и на всех занавесках — животные. И притом не настоящие животные, а пушистые и играющие в разные игры цветными мячиками. Я вспомнила про морского моржа, которого только что придумала. Он был злой, ведь съел эскимоса, но все равно лучше этих. Мое иглу медсестра выбросила в мусорную корзину.
Мне совсем нечем было заняться, оставалось только лежать неподвижно и размышлять о своей участи. Несколько часов спустя мама вернулась с моей Библией, раскраской из Союза Писания[16] и бруском пластилина, который тут же отобрала нянечка. Я скорчила грустную рожицу, и нянечка написала на карточке: «Очень плохо, ребенок может проглотить». Я глянула на нее возмущенно и написала в ответ: «Я не хочу его глотать, я хочу из него строить. И вообще пластилин не токсичный, так на упаковке сказано» — и помахала у нее перед носом упаковкой. Нахмурившись, женщина покачала головой. Я повернулась за поддержкой к маме, но та корябала мне длинное письмо. Нянечка начала поправлять постель, а запретный пластилин убрала себе в карман. Я поняла, что переубедить ее не удастся.
Я потянула носом воздух: средство для дезинфекции и картофельное пюре. Тут мама ткнула в меня пальцем, положила свое письмо на тумбочку и высыпала в миску у моей поилки целый пакет апельсинов. Я слабо улыбнулась в надежде на поддержку, но она только погладила меня по голове и была такова. Я осталась одна и стала думать про Джейн Эйр, на долю которой выпали многие испытания и которая всегда оставалась храброй. Мама читала мне эту книгу всякий раз, когда ей было грустно, она говорила, что эта книга дарует ей силу духа. Я взяла ее письмо с дежурными «не волнуйся», «тебя многие будут навещать», «выше нос» и с обещанием упорно трудиться над устройством ванной и не позволять миссис Уайт встревать. Мол, она скоро придет, а если нет, то пришлет папу. Мол, операцию мне назначили на завтра. Тут я уронила письмо на кровать. На завтра! А что, если я умру?! Такая юная и многообещающая! Я подумала о своих похоронах. Сколько слез будет! Я хотела, чтобы меня похоронили с моей куклой Голли и Библией. Может, надо оставить распоряжения? Можно ли рассчитывать, что кто-то их учтет? Уж мама-то в болезнях и операциях разбиралась. Врач сказал ей, что женщина в ее состоянии не должна ходить по улице, но она ответила, что ее время еще не пришло и что она-то знает, куда идет, в отличие от него. В одной книге мама прочла, что от анестезии люди умирают чаще, чем во время катания на водных лыжах.
— Если Господь тебя вернет, — сказала она Мэй, когда той должны были удалить камни из желчного пузыря, — ты поймешь, что у него для тебя есть работа.
Забравшись под простыню, я стала молиться, чтобы меня вернули.
Утром, в день моей операции, медсестры и нянечки улыбались и снова поправляли мне постель, и возводили из апельсинов симметричную башню. Две волосатые руки подняли меня и привязали ремнями к холодной каталке. Заскрипели колесики. Мужчина, который толкал каталку, шел слишком быстро. Коридоры, двойные двери и две пары глаз, смотрящих на меня поверх плотных белых масок. Какая-то медсестра держала меня за руку, пока кто-то еще пристраивал мне на рот и нос дыхательную маску. Я вдохнула и увидела огромную череду людей, катающихся на водных лыжах, — они куда-то падали и не возвращались. А после я вообще ничего не видела.