— Желе, Дженет. Я знала, просто знала, что умерла и ангелы предлагают мне желе. Я открыла глаза, ожидая увидеть пару крыльев. — Ну же, поешь, — понукал голос. — Ты ангел? — с надеждой спросила я. — Не совсем. Я врач. А вот она сущий ангел. Правда же ты ангел, нянечка? Ангел покраснела. — Я слышу, — сказала я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Ешь свое желе, — велела нянечка. Я до конца недели могла бы прозябать в палате, если бы Элси не выяснила, где я, и не начала меня навещать. Я знала, что до выходных мама прийти не сможет, так как ждет водопроводчика, — он должен был проверить прокладки. Элси приходила каждый день и рассказывала мне всякие шутки, чтобы меня развеселить, и истории, чтобы я чувствовала себя лучше. Она говорила, что истории помогают понимать мир. Когда мне стало лучше, она пообещала научить меня азам нумерологии, чтобы я помогала ей с подсчетами. Меня охватил восторг, ведь я знала, что мама нумерологию не одобряет. Она говорила, что вера в нумерологию граничит с безумием. — Ну и пусть, — сказала Элси. — Зато это работает. Итак, мы отлично проводили время вдвоем, планируя, что будем делать, когда я поправлюсь. — Сколько тебе лет, Элси? — поинтересовалась я. — Я Великую войну помню, а больше ни словечка от меня не услышишь. Потом она стала рассказывать, как водила машину «Скорой помощи» без тормозов. Под конец моего пребывания в больнице мама довольно часто ко мне приходила, хотя в церкви была горячая пора. Как раз планировали Рождественскую евангелизационную кампанию. Когда мама не могла прийти сама, она присылала папу — обычно с письмом и парой апельсинов. — Единственный фрукт, — всегда говорила она. Фруктовый салат, фруктовый пирог, фрукты в креме, фруктовый пунш. Дьявольский плод, плод страсти, гнилой плод, плоды духа, плоды воскресенья. Апельсины — единственный фрукт. Положенная мне маленькая мусорная корзинка заполнялась шкурками, и нянечки выбрасывали их с недовольным видом. Я прятала шкурки под подушки, и нянечки ругались или вздыхали. Мы с Элси Норрис каждый день съедали по апельсину — пополам. Зубов у Элси не было, поэтому она высасывала сок и перетирала деснами цедру. Я свои дольки глотала, как устриц, заталкивая подальше в горло. Окружающие всегда на нас пялились, но нам было все равно. Когда Элси Норрис не читала Библию и не рассказывала истории, она погружалась в мир поэзии и поэтов. Она много всего мне рассказывала о Суинберне[17] и его бедах, о том, как страдал от непонимания Уильям Блейк. — Чудаков никто не воспринимает всерьез, — любила говорить она. Когда мне было грустно, она читала «Базар гоблинов» одной женщины по имени Кристина Россетти[18], которой один друг как-то подарил замаринованную мышку в банке. Но больше всего Элси любила Уильяма Батлера Йейтса[19]. Йейтс, говаривала она, знал, как важны числа и как сильно меняет мир воображение. — То, что выглядит как одна вещь, вполне может быть другой, — говорила она, и я вспоминала про мое иглу из апельсиновых шкурок. — Если достаточно долго о чем-то думать, — объясняла Элси, — это скорее всего случится. — Она стучала себя по голове. — Все в нашем разуме. Моя мама верила, что если достаточно долго о чем-то молиться, это случится. Я спросила у Элси, а не одно ли это и то же. — Бог во всем, — задумчиво ответила она, — поэтому все и всегда одно и то же. У меня было подозрение, что мама с этим не согласилась бы, но ее с нами не было, а потому это не имело значения. Мы с Элси играли в настольную игру лудо и в виселицу. Перед уходом она всегда читала мне какое-нибудь стихотворение. В одном были такие строчки: Все гибнет — творенье и мастерство, Но мастер весел, пока творит[20]. Вот это я понимала, потому что неделями трудилась над своим иглу из апельсиновых корок. Какие-то дни оборачивались великим разочарованием, какие-то — почти триумфом. Это был подвиг равновесия и видения. Элси всегда меня поощряла, говорила, что не нужно обращать внимания на нянечек и медсестер. — Из пластилина было бы проще, — посетовала я однажды. — Но не так интересно. К тому времени, когда меня наконец выписали из больницы, ко мне вернулись слух и — благодаря Элси — уверенность в себе. Мне на несколько дней пришлось поехать жить к Элси, до возвращения мамы из Уигана, где она проводила аудит Общества заблудших. — Я нашла ноты к новой оратории, — сказала Элси, пока мы ехали на автобусе. — Там есть интерлюдия для семи слонов. — И как она называется? — «Абиссинская битва». Разумеется, это была очень знаменитая викторианская оратория — такая же патриотичная, как принц Альберт. — Что-нибудь еще в церкви случилось? — Да в общем нет, мы с Господом в настоящий момент друг другу не докучаем. Кое-что по дому потихоньку делаю, пока могу. Ничего особенного — по мелочи с плинтусами, ведь когда я с Богом, у меня ни на что времени нет! Когда мы приехали домой, она напустила на себя загадочный вид и велела мне ждать в гостиной. Я слышала, как она шуршит чем-то и бормочет, потом услышала писк. Наконец она, громко чихая, распахнула дверь. — Господи прости! — запыхавшись выдавила она. — Какая же она тяжеленная! И она опустила на стол большую коробку. — Ну, открывай же! — Что там? — Не тяни, открывай! Я потянула на себя обертку. Это была деревянная коробка с куполом, а в ней — три белых мышки. — Седрах, Мисах и Авденаго в пещи огненной[21]. — Она растянула губы в улыбке. — Смотри, я сама нарисовала огонь. На задней стенке коробки мазки воспаленно-оранжевой краски изображали языки пламени. — И к Пятидесятнице[22] может подойти, — предположила я. — О да, весьма разнопланово. Мыши огонь не замечали. — И смотри, что я еще смастерила. — Порывшись в сумке, она достала две фанерные фигурки. Обе были очень ярко раскрашены, одна — явно божественная, с крыльями. Элси посмотрела на меня, победно улыбаясь. — Навуходоносор и ангел Божий. В основании фигуры ангела имелись маленькие штырьки, так что его можно было установить на купол, не тревожа мышек. — Красиво, — сказала я. — Знаю, — кивнула она, роняя кусочек сыра в щель рядом с ангелом. Тем вечером мы испекли хлеб и сидели у огня. Печка в доме Элси была старинная, с портретами знаменитых людей: Флоренс Найтингейл[23] на плитках, Клайв Индии[24], Палмерстон[25] и сэр Исаак Ньютон — у последнего подбородок был опален в том месте, где из топки вырывалось пламя. Элси показала мне стаканчик с игральными костями, купленными сорок лет назад в Мекке. Она хранила их в коробке позади дымохода — от воров. — Кое-кто говорит, что я дура, но на свете есть большее, чем видно глазу. Я сидела тихо, как мышка, и слушала. — Есть вот этот мир. — Она для наглядности стукнула кулаком по стене. — И этот мир. — Она ударила себя в грудь. — Если хочешь понять, что к чему в любом из них, надо приглядываться к обоим. — Я не понимаю, — вздохнула я, раздумывая, что бы еще спросить, чтобы стало яснее, но она заснула с открытым ртом, и вообще пора было кормить мышей. Возможно, я узнаю, когда пойду в школу, утешала я себя, пока тянулись часы, а Элси все не просыпалась. Даже когда она проснулась, она как будто совершенно забыла про то, как рассказывала мне о Вселенной, и решила строить туннель для мышей. И в школе я тоже не нашла объяснений, все становилось лишь сложнее и мудренее. После трех четвертей я начала отчаиваться. Я научилась народным танцам и азам шитья, но мало чему еще. Народные танцы — это когда тридцать три нескладных ребенка в черных кедах и зеленых трико пытаются угнаться за Мисс, которая вечно танцует с Сэром и ни на кого больше не смотрит. Вскоре они обручились, но нам это никак не помогло, потому что они стали ходить на конкурсы бальных танцев и в результате во время наших уроков без конца репетировали свои фигуры и па, а мы шаркали взад-вперед под инструкции из граммофона. Хуже всего были угрозы и то, что приходилось держать за руку кого-то тебе ненавистного. Мы оступались и шлепались, выкручивали друг другу пальцы, угрожая расправой после уроков. Устав от того, что меня задирают, я поднаторела в изобретении величайших пыток — с невиннейшим лицом: «Что, я, Мисс? Нет, Мисс. О, Мисс, я ни за что бы такого не сделала!» Но я делала, я всегда делала. Больше всего девочек пугала угроза погрузить их с головой в помойную яму позади Чугунолитейного завода Рэтбоуна, а мальчиков — все, что угрожало тому, что пряталось у них в штанах. Вот так вышло, что три четверти спустя я сидела на корточках в раздевалке и все больше впадала в депрессию. В раздевалке было темно и воняло ногами — тут всегда воняло ногами, даже в самом начале четверти. — От ног не избавиться, — сказал как-то кисло смотритель. Уборщица в ответ покачала головой. От скольких запахов она в своей жизни избавилась, не перечесть! Она даже в зоопарке как-то работала — «а ты знаешь, как воняют животные», — но ноги школьников оказались ей не по зубам.