Часть I Глава 1 Май 1938 г. До сегодняшнего дня Дюмель никогда не видел этой женщины, беседующей в стороне с пожилым Паскалем, приходским священником. Всех прихожан Дюмель знает в лицо: располагающаяся почти на самом западном краю Парижа небольшая церковь, где он поставлен в помощь для служения, каждый день принимает не более полусотни верующих, все они — постоянные гости, поскольку живут в ближайшей округе. Вот покинуло Божий дом семейство Дидье, а вон излечившаяся пожилая Лане Маргар, поддерживаемая под руку дочерью, приближается к мраморному образу Богородицы, чтобы поблагодарить Святую Матерь за еще один день на земле. А эта невысокая стройная женщина с короткой темно-русой стрижкой, в серо-голубом драповом пальто, что просяще всматривается в лицо настоятеля в поисках поддержки, никогда ранее здесь не бывала. Как, впрочем, и юноша, со скучающим видом стоящий недалеко от нее в проходе между церковными рядами. Он покачивался на носке туфли, заложив руки за спину, сминал в кулаках кепку и без особого интереса обозревал церковные витражи. Дюмель переключил внимание с женщины на молодого гостя. Тот совсем недавно вышел из подростковых лет, среднего роста, крепко сложен. Его отличал прямой и решительный профиль со слегка скошенным большим лбом и вздернутым подбородком. Темные непричесанные волосы и серо-карие глаза с острым взглядом даже в минуту спокойствия много говорили о характере гостя. Юноша повернул голову в сторону Дюмеля и встретился с ним взглядом. В груди Констана на секунду кольнуло и вспыхнуло, когда он увидел приятное лицо, но в следующий миг юноша развернулся в сторону женщины, которая позвала его по имени: — Лексен! Тот быстро подошел к ней. Она посмотрела на него и положила ладонь на спину. Это его мать, понял Дюмель. Женщина что-то еще сказала Паскалю, он понимающе кивал ей. Юноша сложил руки перед собой, покачивая кепи, и молча смотрел в пол. Дюмелю хотелось узнать подробности разговора, но он понимал, что преподобному запрещено разглашать подробности беседы с прихожанами с младшими и начинающими служителями, ближайшими сопровождающими его церковных таинств. Но вдруг священник обернулся к Дюмелю и позвал его, сделав знак рукой. — Констан! Подойди к нам. Дюмель склонил голову, поставив очищаемый канделябр на белую скатерть, и подошел к Паскалю, взглянул на женщину и ее сына, поздоровавшись с ними. — Констан, это Элен Бру́но и ее сын Пьер-Лексен. В их семью несколько лет назад пришло горе, которое до сих не отпускает юного Пьера, — негромко сказал настоятель, повернувшись к Дюмелю. — Следует вернуть юношу на путь светлой жизни и воскресить в нем веру в себя и окружающих. Поручаю это тебе. Будь его воспитателем и наставником. Это хорошая практика для тебя. Ты приобретешь новые для себя навыки и разовьешь знакомые, открыв в себе иные пути для совершенствования. Пьер постарается быть с тобой откровенным, насколько это возможно. Правда? Священник, улыбнувшись сквозь посеребренную бороду, добродушно посмотрел на юношу поверх очков. Тот закатил глаза и неопределенно мотнул головой. На его щеках и у губ прорастала новая, едва заметная щетина. — Прошу, Лексен. Ради меня. — Быстро зашептала женщина, дергая сына за рукав пиджака. Дюмель стоял рядом и смотрел на юношу. — Пьер, как часто посещаете церковь? — спросил преподобный. — В последнее время никогда. Вообще — крайне редко, — негромко ответил молодой Бруно. Голос, высокий, почти окрепший баритон, соответствовал его мужественному не по годам виду, что редко встретишь среди юношей, стоящих на пороге взрослости, подумал Дюмель и обратил внимание на священника, который коснулся его плеча: — Оставляю вас. Можешь приступать к своей «практике» уже с завтрашнего дня. Обговорите всё насущное вместе. Паскаль указал на выход из церкви. — А на сегодня, Констан, твой долг выполнен. Можешь быть свободен. Да, смотри, чтобы ваши встречи не повлияли на твое служение и занятия на вечернем отделении. Это не смягчает твой крест и не одаряет привилегиями. Это возможность постичь Бога в таинствах разговора, когда тебе откроется душа этого молодого человека. Это хороший опыт. Я знаю, ты справишься. У меня на тебя большие надежды. — Паскаль улыбнулся. — Благословите, преподобный. — Дюмель склонил голову, повернувшись к священнику. Тот совершил над его головой крестное знамение и подал ладонь. Констан, взяв ее в свои руки, приложился к ней губами и лбом. Затем настоятель удалился, а Дюмель приглашающим жестом указал семейству Бруно на выход из церкви в парк с искусственным прудом под пышными каштановыми гривами. Почти все прихожане вечерней службы разошлись. Лишь пожилая Маргар медленно ступала вдоль аллеи, опираясь на трость и руку дочери. Дюмель указал женщине на деревянную скамью у площадки перед церковью под тенью единственной на весь парк лиственницы. Та поблагодарила и села, посмотрев на сына. Тот качнул головой и, несмотря на оклик матери подойти и присутствовать при беседе, ответил молчанием, приблизившись к пруду и запуская в него мелкие, подобранные с земли камни. Дюмель некоторое время смотрел в спину юноше, на его размах и движение кисти, когда тот запускал очередной камешек, пытаясь попасть в центр едва колышимой водной глади. — Простите его. Как мне к вам обращаться? — поинтересовалась женщина, поставив на колени потертую дамскую сумку. — Просто Констан. Констан Дюмель. — Мсье Дюмель. У моего сына, если можно так назвать, психологическая травма. Я водила его к детскому и взрослому психологу, показывала психиатру в клинике, но результаты от этого были малы. Он подвергался травле в своей школе, поэтому нам пришлось сменить ее. А это, поймите, сложно — поменять обстановку, да еще и на последнем году обучения: Пьер выпускник, летом сдает итоговые экзамены. Я занимала всё его свободное время, отвлекала, лишь бы он не бездействовал и не уходил в себя. Но он так до сих пор и остается замкнутым, немногословным, порой даже со мной. Хотя у него бывают попытки вылезти из своей раковины, но они длятся короткое время… — Простите, что перебиваю, но вы четко так и не упомянули, в чем боль вашего сына, — тактично вклинился в ее повествование Дюмель. — Да, простите. Даже… даже сейчас, спустя столько месяцев сложно об этом говорить… Сын пострадал от изнасилования. Моего бывшего возлюбленного, своего отчима. Сердце Дюмеля ухнуло и забилось чаще. За спиной раздался очередной булькающий звук уходящего под воду камня, брошенного Лексеном прямо у берега. — Эрне был неплохим человеком. Но однажды… Он вдруг начал пить. Постоянно стал срываться на нас с Пьером, бранился. Но никогда не бил, руки не поднимал. До одного дня. Я тогда раньше обычного ушла на дежурство, а Лексен только проснулся и готовился идти в школу. В это время Эрне отсыпался после ночной пьянки с дружками. Что мне тогда удалось узнать от сына, пока он надолго не замкнулся, что он, Пьер, проснулся и увидел над своей кроватью Эрне. Алкоголь и буйство еще не выветрились из него. Он подсел на кровать к Пьеру, зачем-то начал говорить непристойные вещи. А когда сын оттолкнул его, Эрне применил силу. В тот день и пару последующих Лексен пропустил школу. А мне на работу позвонили соседи и сообщили об ужасном происшествии. В этот же вечер Эрне исчез из нашей жизни и больше никогда не появлялся. Дюмель мялся, не зная, стоит ли что-то сказать или промолчать. Промолчал, но сочувственно посмотрел на женщину, которая отвернулась, чтобы сглотнуть подступившие к глазам слезы. Констан посмотрел на Лексена. Тот повернулся против ветра и пытался поджечь дешевую сигарету спичкой. — Пьер! Сколько раз говорить: брось заниматься этой дрянью! — крикнула на него мать, завидев, как сын прикуривает. Тот вжал голову в плечи, нахмурился, нервным движением кинул так и не зажженную сигарету под ноги и с напускным показушничеством под материнским взглядом растоптал ее носком туфли. Значит, юный Бруно тоже прошел через это испытание своего тела. Но оно было совершено против его воли, насильно, грязно, мерзко, в то время как у него, Дюмеля, всё произошло по его личному желанию и согласию. Перед глазами всплыли картинки воспоминаний первого опыта: дальняя стена хозяйственного сарая близ территории католической школы; ему, Констану, едва исполнилось шестнадцать; его товарищ Луи и их подруга из соседнего селения Жозефина (последняя специально сбежала из отчего дома на встречу с мальчишками, которых знала с малых лет) — друзья детства, всего на год старше. Втроем они уединились в назначенный вечерний час и, сбросив с себя одежды, изучили друг друга как вместе, так и попарно, но связь с Луи показалась Дюмелю более искренней, глубокой и нежной. Никто из учеников и преподавателей не узнал об этой тайной запретной встрече, как, впрочем, и о последующих. После продолжавшихся несколько месяцев связей с Луи у Дюмеля больше не было партнеров. С отличием окончив школу, он вернулся в Париж и посвятил себя делам верующего христианина. С той историей из жизни Констана ушли и Луи с Жози. Где они сейчас, чем занимаются, он не знал. Прошедшие годы он нехотя признавался сам себе в личной боли, с которой, кажется, научился жить: несмотря на христианские заветы любви между женщиной и мужчиной, он, Констан, всё же тяготеет к последним, а точнее — к одному, но не решается никому открыться и обуздывает в себе глумные, недостойные мысли. Тем более времени на отношения у него нет: каждый день, с утра до вечера, объят заботами церковной службы и академического учения. Научившись остегивать свои мысли о когда-то возникавших образах Луи, Констан не развращает свое тело. Сегодня его дух очищается Господом, ему дышится легко и свободно. То, что когда-то произошло в школе, — детская шалость, неусмиренное любопытство, веское доказательство близости по духу, высказанное таким неодобрительным верой способом. А теперь, когда Констан встретился с семьей Бруно и услышал, как молодой человек вместо волшебной эйфории от встречи с мужчиной ощутил лишь боль и унижение, в нем вновь проснулись мысли о незабытом, но спрятанном в глубине души влечении. Дюмель, погруженный в воспоминания, не сразу осознал, что женщина продолжила говорить: — И я подумала… Конечно, эта идея приходила мне в голову и раньше, но я всё надеялась, что до этого не дойдет. Обращение к церкви не было среди ведущих, скорее, наоборот, самым последним. Может что-то оттуда (мадам Элен на миг посмотрела вверх, в светлое небо) поможет ему? Может благодаря приобщению к вере, духовности Пьер очистит свою память о том тяжелом дне? — Я понял вас. И постараюсь найти общий язык с Пьером, — доверительным и мягким тоном произнес Констан. — Не столько я и Христос поможем ему, сколько он сам излечит себя, если будет поступать так, как ему велит сердце. Что ведет им, чему он хочет следовать — вот то главное, за что он должен уцепиться и постараться доверить мне, чтобы я смог понять его и помочь. И попытаться унять его боль не на короткое время. Если человек приходит в церковь, это надолго — навсегда. — Спасибо, Констан. Надеюсь, вы станете для Пьера не только наставником, но и другом, — улыбнулась женщина. Дюмель опустил голову, спрятав смущение, и вновь посмотрел на женщину, поднимаясь со скамьи. Та тоже встала, оправив пальто, и позвала Пьера. Лексен, заложив руки в карманы брюк, подошел к матери и Констану. — Мсье Дюмель, когда вам удобно встретиться? — спросила Элен. — Если Пьер будет согласен, то, как говорил преподобный Паскаль, можно попробовать уже завтра. Сразу после службы, хорошо? — Дюмель развернулся в сторону Лексена. — Хорошо, — вздохнул тот, посмотрев куда-то мимо служителя. Сутки спустя Дюмель ожидал, что если не всё семейство Бруно, так один Лексен будет присутствовать на богослужении. Но Констану достаточно было секунды, чтобы, взглянув на прихожан, выходя вслед за священником из врат, осознать, что Бруно среди них нет. Служба уже подошла к концу, последний прихожанин покинул церковь, Констан успел переодеться в темную сутану, а Пьера нигде не было, когда он вышел на площадку перед церковью и огляделся. Дюмель решил, что юноша совсем не придет. А ведь он даже не знает, где Лексен проживал, чтобы лично навестить его и мать и удостовериться, что со здоровьем юноши всё в порядке и лишь что-то важное и безотлагательное помешало ему прийти на беседу в назначенный час. Констан побродил несколько минут у пруда и один раз обошел церковь по кругу, когда, вновь выйдя к церковному крыльцу, увидел, как по аллее быстрыми шагами идет знакомая фигура. Пьер был в той же одежде, но без кепи. Он курил, зажав сигарету между кончиками большого и указательного пальцев. Дюмель остановился у крыльца, скрестив пальцы рук перед собой и не сводя глаз с приближающегося к нему Бруно. У скамейки, где вчера сидела его мать и беседовала с Констаном, Пьер остановился, сделал последнюю глубокую затяжку и выкинул окурок в урну рядом. — Здравствуйте, — выдохнул Лексен с ленивой ноткой, подойдя к Констану и останавливаясь напротив. — Что-то важное задержало тебя, что ты опоздал на нашу первую беседу? — ровным, спокойным тоном спросил Дюмель. Несколько секунд Пьер молчал, бегая глазами по его лицу. — Будете меня попрекать? — произнес он. — Ничуть. Ведь ты в итоге пришел. Значит, заинтересован в излечении своей души. Раз решился поговорить со мной. — Я это делаю ради матери, которая из кожи вон лезет, чтобы помочь мне справиться, — грубовато произнес Лексен, — и я не собираюсь обсуждать свое личное дело со священником или кто вы по статусу. Мне здесь не помогут точно. Пьер поднял голову и осмотрел внешний фасад светлокаменной церкви. Дюмель проследил за его взглядом и вновь посмотрел на юношу. — Простите. Не думаю, что идея была хорошая. Всего доброго, — буркнул Лексен, развернулся и зашагал в обратном направлении вдоль каштанов. — Пьер! — окликнул его Дюмель. Бруно не отреагировал, быстро удаляясь. Констан стоял и смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за выходом из калитки и кирпичной оградой в конце длинной аллеи. Затем молча вернулся в церковь и ушел в дальний ее конец, в свою комнатку, захватить саквояж с вещами. Перед тем как покинуть комнатку, Дюмель посмотрел на образ Богородицы и Христа над столом и перекрестился. «Господи, приведи Пьера-Лексена Бруно в храм Свой и возведи в нем то, что разрушено», — обратился к образу Спасителя Дюмель и вышел. Неделю спустя Паскаль расстроился, узнав от Констана, что назначенная с юным Бруно встреча не состоялась, равно как и последующие, но старался подбодрить Дюмеля. — Твоей вины здесь нет. Значит, его время еще не пришло. Когда его душа достигнет таких мук, когда он не сможет терпеть, он придет, обязательно вернется. — Но отчего бы ему не прийти сейчас, чтобы, наоборот, далее не стало только хуже… — В этом вся человеческая природа, Констан. Человек ждет конца. Края. Темноты. И лишь потом идет к свету. Пока тьма полностью не поселилась в нем, он еще может бороться, но из-за слабости духа своего не умеет. Когда надежды совсем нет, он ищет путь к жизни. — Наша миссия внушить прихожанам, что свет должен литься всегда, продолжаться, не кончаться. Человек должен поддерживать свечу в своей душе, светлый огонь. Не дать ему погаснуть, — рассуждал Дюмель.