— Верно, — пожилой священник кивнул. — Но вспомни себя до прихода к Богу. Напуганного, что не достоин возлагаемой на тебя миссии. Боязливого от встречи с неизведанным, необъятным, невидимым миром Господа. — Паскаль посмотрел на Констана поверх очков и по-отечески усмехнулся. — Мы все такими были, как и Пьер Бруно. Бог есть в человеке изначально. Нужно просто дождаться момента, когда ты будешь нуждаться в Его ответе, как жить дальше и где искать свет, который где-то растерял, встречая на своем жизненном пути тьму. Констан обдумывал слова преподобного и так глубоко ушел в мысли, что не обращал внимания на прихожан вечерней службы. Обычно он всегда, каждый день, уже много месяцев наблюдает за ними и, хоть знает выражение эмоций на каждом лице, всё равно каждый раз по-новому радуется тому, как люди возносят хвалу Господу. А между тем на службе присутствовал, смешавшись с постоянными прихожанами, Пьер Бруно. Дюмель заметил его только к середине службы. Он стоял позади сухощавого главы семейства Дидье. Лицо Лексена было сосредоточено, но не достаточно, чтобы понимать смысл производимых обрядов. Казалось, Бруно просто делает вид, что внимает священнику, но на деле его взгляд периодически блуждал по церковному убранству и надолго ни на чем не задерживался. При виде юноши сердце Дюмеля забилось чаще. Он по-настоящему обрадовался, как не радовался никогда в последнее время. Однажды их взоры встретились. Констан тут же опустил глаза, плохо спрятав улыбку, а Пьер дернул уголком губ, продолжая еще какое-то время смотреть на Дюмеля. Служба окончилась. Прихожане оставили у святых образов зажженные свечи вместе со своими чаяниями и разошлись. Отец Паскаль удалился с нечастой посетительницей церкви в исповедальню. Дюмель, окончив очищение сосудов для завтрашней утренней службы, подошел к Лексену. Бруно стоял напротив алтарного входа перед распятием и смотрел на мучение Спасителя. Констан встал недалеко от него в стороне и ждал, когда Лексен скажет хоть что-то первым. Спустя недолгое время он обернулся к Дюмелю, осмотрел его с ног до головы в одеянии для церковнослужений и произнес: — Я… на улице. — Хорошо. Я скоро подойду. — Констан улыбнулся и удалился в свою комнатку. Он обратился к образам Спасителя и Богоматери, поблагодарив их за указание Пьеру пути к церкви, переоделся в сутану и готов был выскочить в парк, как замялся в дверях, развернулся и подошел к столу. Из ящика он достал новый карманный блокнот с красной тесьмой-закладкой и вышел на улицу. Бруно ждал его, прохаживаясь вдоль края лужайки и глядя на пару белых лебедей в центре пруда. Услышав шорох туфель, юноша обернулся и сразу обратил внимание, что Констан несет в руках книжку. Тот словно прочитал его вопрос в глазах. — Это не Библия. — Дюмель развел руками и улыбнулся, затем протянул ему блокнот. — Этот блокнот я дарю тебе и хочу, чтобы ты записывал сюда все свои размышления и наблюдения. То, чего боишься и стесняешься сказать вслух. То, что не можешь по каким-то причинам разделить с ближайшими к тебе людьми. То, что ты хотел бы знать сам, к чему прийти. Лексен осторожно взял блокнот, покосившись на Констана, и пролистал несколько страниц, убедившись, что это обычная записная книжка. Он засунул блокнот в карман брюк. — Пьер… — начал Дюмель. — Зовите меня Лексен. Мне больше нравится второе имя, — произнес Бруно. — Хорошо. Лексен. Мне радостно, что, несмотря на слова твоей матери о твоей понурости и немногословности, ты сказал мне несколько фраз. Хочешь, чтобы мы продолжили общение? Сколько ты пожелаешь, сколько сам посчитаешь нужным, на тему, которую задашь, — осторожно начал Дюмель, боясь спугнуть внезапное и редкое, судя по словам мадам Элен, желание Бруно поговорить. Юноша хотел что-то произнести и уже приоткрыл рот, но тут же его закрыл и повернулся в сторону, чуть опустив голову. Долгая минута прошла в молчании. — Если ты пришел, значит, понял, что готов. Разве нет? Есть иная причина, по которой ты оказался здесь? — попробовал завести разговор Констан, вглядываясь Лексену в лицо. Что-то необъяснимое тянуло Дюмеля к Бруно. Словно тот был его младшим братом, которого обидели, жизнь которого охвачена беспокойством. Его хочется защитить, помочь ему, не оставить в беде. Обнять, прижать к себе и прошептать: «Всё будет хорошо». Разгладить его непослушные спутанные волосы. Поцеловать в лоб, коснуться щеки — показать, что он находится под надежной защитой. — Я знаю, вы не хотите на меня давить. Хотите помочь. Но я… я пока не сильно готов в очередной раз рассказать чужому человеку историю своих бед… — произнес Бруно, стыдливо взглянув на Дюмеля. — Мадам Элен кратко изложила мне случившуюся трагедию. Мне ясны метания, я глубоко сочувствую тебе. Твое поведение — вполне естественная реакция на подобное, — сказал Констан, пройдя вперед. Сделав несколько неспешных шагов, он остановился, заложив руки за спину, и посмотрел на Лексена, взглядом приглашая его пройтись среди каштанов. Пусть даже в молчании. Сейчас стоило любыми способами, вербальными и нет, показать и доказать юному Бруно, что здесь, в церкви, его смогут понять и отвести от терзающих многие месяцы душу и мысли мучений, чтобы он поверил, что находится под защитой. Лексен, несколько мгновений глядя на Констана, зашагал по правую руку от него. Первые минуты они шли молча. Бруно смотрел себе под ноги, заложив руки в карманы брюк, и пинал попадавшиеся на его пути крупные камешки. Констан посматривал на юношу, заложив руки за спиной, и ждал. — Моя мама работает на почте. — Внезапно произнес Лексен негромко. Констан живо обратился на него. — Почтовое отделение номер пять, прямо в центре города. Она работник среднего звена. Ей платят немного, но она справляется. Обеспечивает и себя, и меня. Нам вроде хватает. — Мои родители тоже небогаты, но и не сказать, что бедствуют. Сейчас отец несет вахту на рыболовном судне в Нормандии, мы с мамой его уже два месяца не видели. Матушка работает в пошивном цехе «У Клюшо». — Мама отдавала туда свое пальто подшить. В нем она приходила неделю назад. — Быстро вставил Лексен, не поднимая головы. — Это пальто подарил ей… он. Еще давно. Дюмель сочувственно покивал, поняв, о ком он говорит. Затем они замолчали надолго, успев обогнуть половину искусственного пруда. Всё это время Лексен озирался по сторонам, глядя то на горожан, спешно пересекающих парк, идущих по своим делам, то переводя взор на позолоченные майским солнцем кроны каштанов. Он следил за перелетом щебечущей птахи с одного дерева на другое и наблюдал колыхание зеркальной поверхности пруда от набегающего резвого и пронзительного ветерка. — Можно попробовать общаться через записки, если словесно открыться сложнее, — попытался вновь завести разговор Дюмель. Он искренне желал помочь юноше, но для этого нужно было хоть что-то о нем знать. А разговаривать тот всё никак не хотел. — Простите. Просто мне отчего-то сейчас так легко находиться здесь, — произнес Лексен, глядя перед собой. — Мне спокойно и хорошо в молчании. Констан его понимал. Он из семьи со средним достатком, может ниже, даже судя по одеждам: хоть пиджак ему в пору, но вид имеет потертый — скорее всего, его приобрели еще несколько лет назад на вырост. Живет он вместе с матерью, которая сильно его любит, но строга и справедлива, что ему не нравится. Обучается в обычной школе без специального уклона и не имеет особых там успехов, был надруган отчимом и после этого лишился лица среди одноклассников, став объектом издевательств. Представляя атмосферу, в которой Лексен живет и существует, Дюмель знал, что любой в такой обстановке способен предаваться отчаянию и гнетущим мыслям, сходить с ума. Бруно раздражает всё, судя по его манерам; он бросает вызов окружающему, хочет казаться решимее, но плохо отбивается от неотступного груза, даже совсем не пытается. Поэтому он так спокоен и расслаблен сейчас, когда никто и ничто на него не давит. Здесь он чувствует себя за пределами душевной боли, он не обращает на нее внимания, даже о ней не думает. «Спасибо, Господи!» — Дюмель посмотрел в небо, жмурясь от солнечных лучей. Их первая беседа по большему счету прошла без слов. Они не спеша обошли весь пруд и вернулись к церковному крыльцу. Констан был уверен, что сегодня юноша преодолел себя, сделал большой шаг: он был наедине с природой и под покровительством неба, которое обнимало его в защитном жесте, и даже если не ощущал незримое присутствие Бога, то явно отдавал себе отчет, что ему сейчас радостнее, когда он не думал и не тревожился ни о чем. — Если у тебя уже после нашей сегодняшней встречи будут мысли, смело записывай их в блокнот. И держи его у себя в таком месте, чтобы никто не нашел, — произнес Констан. Лексен извлек из брюк блокнот, потрогал его обложку, вновь убрал в карман и посмотрел на Дюмеля. — Вы имеете право благословить? Или сказать что-то напутственное? — скромно спросил Бруно. Дюмель, не ожидавший такого от юноши, в первый миг разволновался, но затем совершил то, что посчитал должным: протянув к Лексену руки, он мягко коснулся ими его плеч, произнеся строки из апостольского учения мирянам, а затем положил одну ладонь поверх его волос. В эти секунды что-то теплое и освежающее пронеслось по всему телу Дюмеля. Он снял ладонь с головы юноши. Тот взял в свои обе руки опущенную руку Дюмеля, только что покоившуюся на его макушке, и на миг приник к ней губами. Они были теплые, их касание — крепким. Затем Лексен приложился к ладони Констана лбом и выпрямился, выпустив его руку из своих ладоней. Бруно не знал, можно ли так делать по отношению не к священнику, но душевный благодарный порыв заставил его совершить это. Кончики их пальцев коснулись друг друга. Между ними пробежала искра. — Буду ждать тебя в полдень в этом парке в воскресенье, — сказал Дюмель. Бруно кивнул и, развернувшись на пятках, быстро и уверенно зашагал по аллее. * * * Чувствуя легкость, Дюмель шагнул в свою крохотную комнатку в общежитии. Чувствуя, будто жар обдает всё его тело, Бруно поднялся на второй этаж и толкнул дверь в свою комнату. Дюмель подошел к столу, оставил на его краю свой саквояж, прошел к окну и раскрыл его, впуская свежий ветер: он так кстати среди знойного вечера. Бруно, обойдя свой ученический стол на ватных ногах, кинул на него блокнот, подошел к окну и открыл его, впуская в комнату так кстати налетевшее прохладное дыхание весны, что охладит его и освежит тело. Дюмель сел в кресло у стола и, чувствуя приятную усталость, не спеша расстегнул пуговицы на сутане. Прерывисто дыша, Бруно рухнул в кресло у стены и расстегнул брюки. Дюмель, расстегнув одеяние на своей груди, освободился от колоратки и запрокинул голову на спинку кресла, глубоко вздохнув, положив расслабленные руки на подлокотники. Бруно запустил руки в нижнее белье и запрокинул голову, находя успокоение в самоудовлетворении. Дюмель думал о Бруно. Бруно думал о Дюмеле. Глава 2 Июнь 1938 г. С каждым днем Лексен всё больше ждал новой беседы с молодым служителем церкви как возможности очередной встречи с Дюмелем, чтобы чувствовать на себе его теплый и мягкий взгляд, ощущать рядом его присутствие, невольно, словно бы случайно, касаться его ладони. Если сперва беседы проходили в частом молчании, то постепенно Бруно приоткрывал перед Дюмелем новые страницы жизни, а тот в свою очередь делился своим бытом как в сане помощника священника, так и в роли обычного парижанина. Констан понимал, что спешка ни к чему, что он будет встречаться с Лексеном сколько нужно тому для возвращения к обычной жизни. Он не будет наставлять его. Дождется, когда перед Бруно откроется тот обычный мир, в котором он жил до трагедии, когда юноша вернется к своим радостям, которые будут заполнять всё его свободное время, когда он поймет, что жизнь, искрометная, яркая, свежая, — продолжается. И он, Констан, станет его другом, помощником и проводником. Бог привел Дюмеля к душевному равновесию и благодати. Теперь он, Дюмель, ведомый Господом, раскроет душу Бруно и поместит в его сердце живой огонь, изгнав темноту. Тем более Лексен сам тянется к исцелению: он вел себя спокойнее, стал доверять эпизоды своей счастливой жизни до того страшного случая. Бруно менялся, не только душевно, но и внешне: за полтора месяца на глазах Дюмеля он быстро повзрослел — держался прямо и достойно, как молодой человек, вступающий во взрослую жизнь, готовящийся к ней и уже не терпящий расстаться с детской непосредственностью и подростковыми метаниями. Плечи его расправились, исчезала приобретенная за время душевных мук сутулость, словно уверенность поддерживала его изнутри; щетину он растил гуще, а волосы на голове становились растрепаннее. Когда налетал ветер и хлопал его отросшей челкой в глаза, Бруно поднимал ладонь и быстрым движением отводил волосы назад, приглаживая. Было в этом жесте что-то неуловимое, что нравилось Дюмелю, и он невольно улыбался. Ему нравился этот мальчик, играющий в молодого мужчину. Забавляло, что он напускал на себя уверенность и словно бы непринужденность. Но стоит посмотреть ему в глаза, поймать их взгляд, то мелькает внутри Лексена какое-то легкое опьяняющее чувство, одновременно страх и нетерпение. Констан не мог понять, с чем это связано, но надеялся, что спустя еще несколько встреч Бруно откроет свою тайну. Хотя, признаваясь самому себе, Дюмель желал как можно скорее проникнуть в глубины души Лексена. И не столько, чтобы излечить его внутренние невидные раны. Он хотел узнать, как менялось поведение юноши после насильственных действий со стороны его отчима, и помочь ему разобраться в возникнувших чувствах, призвать не бояться их, не стыдиться, а собрать в один ком и разорвать его на части, не упрятать, а вышвырнуть из души. Обычно регулярные майскими вечерами вторника и воскресенья, в июне встречи юноши и молодого служителя стали проходить реже. Дюмель, посещая религиозные курсы при институте, к началу июня завершил второй год слушаний: студенты академии уходили на сдачу летних экзаменов, и преподаватели не могли тратить время на слушателей вечерней школы, занимаясь с обучающимися и консультируя их. В последний день занятий, побывав в университетской библиотеке, Констан взял на лето книги о философии и истории религий Древнего Востока. Его занимало изучение иных верований, помимо христианских конфессий, отличающихся описанием божественности происхождения мира, а также возможность познать древние языки. Дюмель был сторонником самообразования и, когда выдавалась возможность познать что-то новое и интересное, сразу брался за изучение вопроса, находя ответы в литературе. Лексен через силу готовился к выпускным школьным экзаменам, думая сдать хотя бы на «удовлетворительно», чтобы его не выгнали из школы со справкой — мать не побоится выдрать за уши такого обормота, как он. Каждый раз, садясь за ненавистные предметы, юноша вспоминал Дюмеля. Его образ перед глазами придавал ему сил и вдохновения. Нужно постараться показать себя, продемонстрировать, на что он способен, доказать Констану, что он может и умеет преодолевать трудности: начиная с экзаменов и заканчивая изгнанием черноты из мыслей и сердца. С тоской он сообщил Дюмелю, что уходит на последнюю школьную сессию в своей жизни — ведь из-за подготовки они перестанут так часто видеться. На что Констан, дабы не мешать и так слабой усидчивости Бруно и в то же время не прерывать их встречи, предложил Лексену, когда тот будет свободен, самому подходить к церкви после вечерней службы и дожидаться Дюмеля. Если тот видел его на пороге, они беседовали. Если Констан, обозревая парк, не обнаруживал присутствия Бруно, со спокойным сердцем шел домой. Дюмель не интересовался о записях Лексена во врученном блокноте, словно забыл о своем подарке. Сам юноша также отмалчивался, а в час другой беседы решил признаться, что в нем уже появилась одна объемная запись на три страницы, но он пока не готов поделиться ею, как, возможно, и со следующими. Бруно отказывался признаваться самому себе, не хотел произносить вслух страшные слова о тайном желании, что стало посещать его мысли в первую встречу с Дюмелем. До следующей беседы Лексен был сам не свой и боялся лишний раз показываться на глазах своей матери, а в школе сделался еще более немногословен и угрюм. Он желал частых и более личных прикосновений Дюмеля и ждал от него, как сам понимал, несбыточных ласк, которые бы тоже вручил ему. Бруно понял, чего ему недоставало в этой жизни все последние месяцы: тесной связи, близости с тем, кто поймет его, кто готов будет освободить от душевных терзаний. Всё время на него косо смотрели, осмеивали, воспринимали как чумного — это особо отразилось в школьных стенах. Травля сверстников его добивала, втаптывала в землю, а психиатры ничего не могли сделать. И вот на его жизненном пути внезапно возник Дюмель, едва ли намного старше его, кто воспримет его таким, каков он есть, и поможет справиться с тревогами. Совсем молодой, но уже смело вставший на путь священного служения, обретший свою дорогу, знающий, чего он хочет от этой жизни. Он добр, отзывчив, светел. Он то, к чему стремится Бруно, — к жизни. Но вот не может он пока понять Бога, которого порой упоминает в беседах Дюмель. Бог, даже если Он есть, незрим, невидим, где-то далеко и высоко, а Констан — здесь, рядом, из плоти и крови. Высокий, широкоплечий, с вьющимися волосами чуть ниже плеч цвета спелого колоса и проникающим в душу серо-зеленым взором, даже уставшим излучающий спасительный свет. На его тонких губах всегда играет одобрительная и теплая улыбка, заставляющая верить в чудо. Как же хочется Бруно коснуться этих губ… Душа Лексена, которая едва стала пробиваться сквозь черные плети мрака на свет, вновь заметалась, но теперь не от трагичных воспоминаний, а неистового желания видеть молодого служителя, своего спасителя, каждый день, каждую минуту, секунду. Иисус спас целое человечество. А Дюмель спасет Бруно. Но станет ли он его защищать, если узнает, что он, Лексен, хочет, чтобы Констан стал ему не просто другом, а самым близким в мире человеком, не считая матери, чем-то бо́льшим? Юноша одновременно думал об этом — и одновременно боялся: что встречи обязательно прекратятся, узнай о его помыслах сам Дюмель, пожилой священник церкви и мать. Он не хочет подвергать опасности репутацию Дюмеля, не желает стать причиной, что сведет его с пути постижения Бога, но был не в силах что-либо сделать. Самые первые страницы блокнота после майской встречи были заполнены смазанным и быстрым почерком: Бруно торопился записать всё, как есть, всю правду, открыто и честно, поведать самому себе то, что не произнесет вслух. Он вздыхал по Констану. Между первой и второй встречами прошли всего четыре дня. Но эти дни Лексен всю жизнь будет вспоминать как томительное время, когда ему открылось увлечение мужчиной — тем, кто поможет и спасет своим добром и участием. До средней школы Бруно не знал, как и почему люди влюбляются, начинают встречаться и вступать в интимные связи, хотя всё происходило у него на глазах. Его одноклассники и ребята из параллели начинали оказывать знаки внимания противоположному полу: девочки подмигивали мальчикам и игриво махали им ладошками, мальчишки просто так предлагали девчонкам свой обеденный сэндвич и демонстрировали ловкость на уроках физкультуры, привлекая внимание прекрасной половины. Потом они брались за руки, выйдя за школьную ограду, а потом уже целовались под лестницей, опаздывая на очередной урок. Лексена тогда совершенно не интересовали отношения. Его увлекали встречи с друзьями-мальчишками, футбол, рыбалка — зачем тратить время на девочек, с которыми ни мяч не погонять, ни на озеро съездить! Он также, конечно, слышал краем уха, что на свете живут мужчины, которых привлекают другие мужчины, и женщины, которых привлекают женщины, и первое время даже поражался, но потом и вовсе перестал думать над этим. Всё изменилось после того раннего утра, когда он, проснувшись, увидел над собой Эрне. Сначала Бруно перестал смотреть в людские лица, он не разделял пол и видел одну сплошную массу, состоящую из голосов, рук и ног. Спустя пару месяцев после того случая, когда сознание впервые проклюнулось сквозь воздвигнутую, заградительную от мира стену, он, лежа на своей кровати и пытаясь заснуть, вновь переживал в мыслях то, что старался забыть. Но теперь он думал не о боли, охватившей тогда его тело. Он словно вновь почувствовал грубую хватку рук отчима на своих бедрах, его мягкий волосяной покров на ногах и внизу живота, что щекотал его открытое беззащитное тело. Почувствовал нарастающий, незнакомый зуд между ног и ниже спины. Дотронулся до своих бедер и ягодиц в тех местах, где его схватили руки Эрне, и будто ощутил шероховатость его пальцев, влажность широких и сильных ладоней, которые раздвигали его ноги, чтобы проникнуть глубже, толчки внутри тела. И образы этих, тогда страшных и неприятных, ощущений сейчас его возбудили. Бруно чувствовал напряжение и лежал, не шевелясь. Когда всё отступило, он испугался своих внезапных мыслей, пропитанных пошлостью, вздрогнул и вновь замкнулся, не понимая самого себя. Об этом он никому не рассказывал, ни матери, ни лечащим его врачам. Такое больше не повторялось, до тех пор, пока судьба не свела его с Дюмелем. Выйдя из парка при церкви после первой судьбоносной встречи-беседы, юноша почувствовал, как ниже пояса начинает приятно жечь. В страхе, что не сможет себя контролировать, он ускорил шаг, почти перейдя на мелкий бег, и достиг станции метро. Слава богу, вагон остановился на платформе, едва Лексен спустился на подземную станцию. Юноша запрыгнул в салон и сел в дальний конец у окна, пытаясь свернуться и съежиться, старался думать о чем-то отвлекающем, скрестив руки поверх штанов. Минуты превратились в вечность. Мама еще не вернулась с работы, а соседей по подъезду, когда на дрожащих от волнения ногах он взлетал на свой этаж, к своему облегчению не встретил. Бруно задыхался, он готов был упасть в обморок, пока не успокоил себя руками, усмирив чувства. Он был новичок в этом деле и старался одновременно продлить удовольствие, доселе ему неведомое и оказавшееся приятным, и отпустить от себя тревожные мысли. Вечером того же дня появилась запись в подаренном Констаном блокноте. После первых откровенных страниц следующим утром появился и набросок Дюмеля. Лексен специально не обучался художественному мастерству, но старался максимально точно отразить полюбившееся лицо, руководствуясь своими чувствами. Карандашный набросок выполнил словно уличный портретист: настолько легко, вдохновенно и нежно. Юноша прятал этот рисунок от матери внутри старого сундука, стоящего в его комнате, — наследие деда, итальянского иммигранта, — а ложась спать, иногда клал его под подушку. Теперь почти каждый день Бруно не мог успокоиться: в нем набухало непреодолимое, необусловленное чем-то конкретным чувство влечения к Констану. Временами он доставал свой рисунок, смотрел на Дюмеля и молча любил его в своих фантазиях. К своему внезапному ужасу он замечал, что порой не контролирует себя во сне: просыпаясь по утрам, обнаруживал, что его нижнее белье и простыня влажные, и становилось одновременно стыдно, страшно и волнующе. Излечиваясь от одного страдания, он приобрел другое. И если от первого можно было избавиться, то от второго — с трудом более великим. Бруно никогда не будет счастлив — его любимый человек не падет до такого греха, как он сам. Верующий, христианин, пример правильной жизни молодым людям… Но Лексена не оставляла хотя бы надежда на то, что общение с Констаном никогда не прервется. Что никто и ничто не помешает их встречам. Дни шли за днями. Дюмель всё больше приобщался к Господу и познавал для себя божественные тайны иных верований, изучая труды исследователей восточных религий и культур. Бруно всё больше опускался в своих непристойных мыслях. Констан полюбил юношу за его стремление к исправлению, за эту его непохожесть на сверстников, и думал о его будущем. Лексен окончил школу с двумя «тройками», по всем остальным предметам было «хорошо». Глава 3 Июль 1938 г.