* * * Глава 1 Ты нужен мне Ты нужен мне. когда снега заносят к сердцу путь, Ты нужен мне. когда мосты нет сил перешагнуть, Когда с подругой тишину уже не разделить, Когда душе не замолчать, а телу- не остыть. Когда в нависших облаках нет места синеве, Когда из тысячи дорог моя - ведет к тебе. Когда три слова на губах сверкают янтарем, Когда нуждаешься в огне сырым промозглым днем. Как хорошо тебя найти. Как хорошо сказать: «Ты нужен мне. Ты... нужен мне!» И навсегда обнять. - Светлана Анатольевна? -Да, Егор? - Белуга нашлась! -Где? - Ездила в электричках и попрошайничала. Контролеры сняли! - Как она? - Неважно. Ревет и кусается. И никого не подпускает. Может, ей укол сделать? От бешенства? Вдруг она заразная? - А может ты не будешь городить ерунду и вспомнишь, что она твой друг? - Да какой она друг?! Плевать ей на нас! Зачем вы вообще с ней возитесь? - Иди уже, Егор. И предупреди, пожалуйста. Ольгу Валентиновну о приезде инспектора, мне только что звонили из социальной защиты. Скажи, пусть пока не трогает Наташу. Я сейчас приду. И знаешь, что еще... -Что? - Загляни на кухню. Попроси Агеевну сделать для Наташи сладкий чай и... что она еще любит? - А почему вы у меня спрашиваете? - Потому что знаю: тебе не все равно. - Ну. борщ, наверно. О! Ленивые вареники! - Егор, речь идет о Белуге. - Да зуб даю, она их тоже любит! А еще «Баунти» и соленые крекеры! Только у Агеевны «Баунти» нет! - Хорошо. Я сама схожу куплю. - Светлана Анатольевна! -Да? - А знаете, вы такая красивая, когда хмуритесь... - Остряков, я тебе говорила, что не люблю подлиз? - Так я же правду! Светлана Анатольевна! - Ну, хорошо, Остряков. Что на этот раз? - Журнал «Большой футбол». Помните, вы как-то приносили несколько? Еще сказали, что это журналы вашего отца. Там на последней странице были классные магниты - фото чемпионов. Я теперь их собираю! - Ладно, принесу. - Ну, тогда я побежал? - Давай, Егорка. И не забудь к Агеевне заглянуть! - Понял! А вы там сильно с Наташкой не цацкайтесь! Все равно она через неделю снова сбежит! Третий побег за два месяца. Не просто так - беспутную мать выпустили из мест лишения свободы. Кто сказал - не дознаться, но вести, словно поганые грибы ползут из земли в детские души. Трудная девочка, сложный ребенок. Десять лет, а словно три раза по десять и старше тебя самой. Глаза умные, глубокие, повидавшие такое, что лучше из этих глубин не доставать. Пока есть надежда на нормальную жизнь - утопить бы все и засыпать песком. Залить бетоном, похоронить так, чтобы не осталось и креста в памяти! Тонкая работа, кропотливая, но если не я, то кто? Сама выбрала себе путь и призвание. Самой и отвечать. Белуга сидит, сжавшись на стуле у стены, и смотрит волчонком - ни дать ни взять выпавший из гнезда тощий птенец, сломавший о свободу крылья. Волосы спутались, брюки на коленях изорваны, на щеках грязь... Она не ела толком несколько дней, прыгая из поезда в поезд, проскальзывала невидимкой через турникеты, просила и подбирала, отдавая вокзальным падальщикам дань. Выживала, и все ради того, чтобы найти мать. И прокормить. В мире Белуги детей метят особыми бирками - кто полезнее, тот и ценнее. Я захожу в комнату с холодными серыми стенами и светлыми крахмальными шторами и сержусь про себя. Снова закрытый бокс. Сколько раз просила заведующую не приводить сюда детей, но каждый раз все повторяется снова. Медосмотр, трехдневный карантин и одиночество. Изоляция от общества уже однажды тебя отвергшего. Все бесспорно оправданно, когда под твоей ответственностью сто тридцать два ребенка, но все равно ужасно несправедливо. Я захожу, но оставляю дверь открытой. Мы обе с Белугой знаем, что отсюда не сбежать - за следующей дверью дежурит медсестра, но пусть уж девочке останется хоть эта маленькая иллюзия - скоромный, как пост, мнимый глоток свободы. Я не подхожу близко. Не повышаю голос, не поднимаю рук. Я просто какое-то время присутствую, давая девочке возможность меня принять. Разделить со мной застывшее, озлобившееся против нее пространство. Начинаю говорить о сторонних вещах. О том, что на улице весна и если она захочет, мы можем пойти погулять. Что в нашем саду первый раз зацвела черемуха, и запах от нее стоит необыкновенный. О том, что у дворняжки Масяни на заднем дворе смешные щенки, а еще о том, что ее подруга очень по ней скучала. - Надя сплела для тебя браслет из бусин и бисера, очень красивый, так что к летнему балу у вас будут самые настоящие украшения. Белуга не отвечает. Здесь все молчуны, я привыкла. Колючие души, замкнувшиеся в панцирь из недоверия и обиды. Хмуро смотрит в окно, за которым ветер качает цветущие ветви старой акации, и рвет нитку на растянутом рукаве старой шерстяной кофты. - Наташа, ты, наверно, давно не ела. Что ты хочешь? Я попрошу Агеевну принести тебе горячего. У тебя ничего не болит? Как ты себя чувствуешь? Я вижу, что ниже уха на щеке у девочки наклеен грязный пластырь. Наклеен неумело, широкой полосой, из-под которой на коже виднеются желтоватые пятна уже сходящей гематомы. Скорее всего след, оставшийся от крепкой пощечины или падения. Результат возвращения к матери, а может, бродяжничества? В подземке метро десятилетнему ребенку так легко что-то с кем-то не поделить. Мне еще предстоит выяснить причину его происхождения, но сначала надо вернуть Белугу назад. Вернуть людям, обществу, себе. Пока не поздно, пока еще не потух окончательно свет детства в светлых глазах, и пока еще есть надежда помочь ей забыть. Я помню, что девочка любит читать. Питер Пен и Венди. Русалочка. Пеппи Длинныйчулок. Рисунки к любимым книгам до сих пор висят на стене в ее спальне. Вряд ли она читала последнее время, но все равно не замечает стопки книг, которые я принесла с собой и положила на стол. Она странно застыла, продолжая смотреть в окно - маленькое съежившееся существо, застывшее в точке неприятия, непонятно какого пола. Если бы не волосы до плеч - светлые от рождения, а сейчас практически бурые и спутанные от грязи, так сразу и не сказать, что девочка. Мне кажется, что Белуга спокойна, и я делаю к ней шаг. - Наташа... Но видимость обманчива. Ребенок как пружина, загнанная в паз, и быстрый взгляд колких глаз подтверждает, что пружина готова выпрыгнуть, сорваться, выстрелить. Мчаться туда, где ее понимают и ждут. Где ее любят странной любовью, которая проступает гематомой под пластырем. - Пошла ты! Ничего не хочу! Я вас всех ненавижу! Поняла? Ненавижу! Белуга вскакивает и роняет стул. Начинает реветь. Пятится в угол, утирая рукавом сопливый нос, под которым вдруг раздуваются пузыри. Я сделала всего лишь шаг, и этого шага хватило, чтобы девочка сорвалась и заплакала навзрыд - десятилетний ребенок, не удержавший в себе ком отчаяния. - Она меня ждет, а я не приду! Ты понимаешь?! Ждет! Ненавижу вас всех! Ненавижу! - Наташа, успокойся, прошу! Сзади раздаются шаги, и в комнату входит медсестра - крупная, рослая женщина лет пятидесяти с мужскими чертами лица, на котором главенствуют крючковатый нос и тяжелый подбородок. Она могла бы правдиво сыграть женщину-инквизитора, задействуй ее какой-нибудь режиссер в этой роли, но природа иногда шутит, облачая доброту в непривлекательную обертку. И имя у нее такое же грубо-отточенное - Ираида Борисовна. Она слышит плач, и это служит сигналом вмешаться. Входит важно, с серьезным видом держа в руке пакет со средствами санитарной обработки. Подходит и опускает мне ладонь на плечо. - Все хорошо, Света. Я лучше сама. Наташке сейчас команда нужна, как дальше жить, не слышит она тебя. Вот выплачет свою беду, а после и про черемуху поговорите. У Ираиды своя философия и своя правда жизни. В прошлом и сама воспитанница детского дома, она лишена излишнего такта. Но я уже не раз убеждалась, что ее тактика порой срабатывает куда лучше моей. Она подходит к девочке близко, без спроса вторгаясь в личное пространство. Достает из кармана салфетку и уверенно вытирает сопливый нос. Ударить Ираиду сродни кощунству, через ее руки прошло не одно поколение воспитанников, и Белуга, сделав несколько попыток вырваться, затихает, но по-прежнему вздрагивает в плечах. - Ну давай, Наташка, раздевайся... Какая ты грязная у нас. Это у тебя суп, что ли, застыл на рукаве или сопли? Самой-то не противно, нет? Ты же девочка. Ну, чего ревешь? Дома ты, как ни крути. Дома! Дай посмотрю тебя... Свет! - Ираида зовет меня, и я откликаюсь: -Да? - Включи в душевой обогреватель. Не нравится она мне. Как бы бронхит не подхватила - хрипит и кожа под глазами синюшная. А у нас тут полный набор! - со вздохом сообщает. - Колтуны и педикулез. Так что вещи, Наташка, я твои изымаю. Ты же не хочешь, чтобы эти твари тебя живьем съели? Ну? - Только не брейте, - всхлипывает девочка, но уже не сопротивляется. Просит упрямо: - Не хочу, чтобы все знали! И смеялись - не хочу! Насмешки и одиночество - вот самые большие страхи в стенах детского дома. Мы с Ираидой переглядываемся, и я киваю, наблюдая, как медсестра, вслед за грязной кофтой, стаскивает с ребенка футболку и брюки, обнажая тощее тельце. Поворачивает девочку осторожно, отвлекая разговором, позволяя мне бегло ее осмотреть. Слава богу, видимых синяков и ссадин нет, только болезненная худоба. Кивнув Ираиде, я ухожу в душевую, чтобы включить обогреватель. Возвращаюсь за полотенцем и слышу, как женщина искренне удивляется. - Да ты что, детка! Как можно! Вот меня в детстве не раз брили, так я на всю жизнь тот стыд запомнила. А сейчас ученые такие препараты придумали - десять минут и каюк тварям. Обработаем и забудешь! Заодно и ногти острижем. И будешь ты у нас не замухрышка сопливая, а снова умница Наташа Белугина. А то стыдно же людям на глаза показать, распустила сопли по колено. Подружка твоя Надя что скажет, когда увидит тебя такую? - Не обрежете? Обещаете? А то я снова сбегу! - Напугала. Отъешься для начала! Вот вырастешь, станешь ученым, и не такое придумаешь. Уже в душевой, когда я помогаю Ираиде вымыть девочку, Белуга говорит без слез: то ли и вправду успокоилась, а то ли смирилась на время, пока не понять. - Не хочу ученым. Я буду сказки писать. Хорошие и добрые. Про маму... Не уходите, Светлана Анатольевна, пожалуйста, - просит, цепко поймав пальцам мое запястье. - Я вас вспоминала, честное слово!