Адам отвернулся от окна и оглядел комнату, словно впервые увидел ее. Свернутое одеяло на спинке кресла у окна и подушка на его ручке свидетельствовали о том, что тетя Джейн ночевала здесь. Вряд ли дело было в тревоге за племянника: он вдруг вспомнил, что Лэтэма сгрузили здесь, в «Пентландсе», и она уступила ему свою комнату. Это почему-то вызвало у Адама раздражение, сменившееся стыдом: неужели он так мелочен, что злится на тетю за заботу о неприятном ему человеке? Неприязнь была взаимной, хотя это его нисколько не оправдывало; да и день ожидался достаточно травмирующим, даже если не начинать его с безжалостной самокритики. Но Лэтэм! И без него тошно… События ночи были слишком свежи в памяти, чтобы предвкушать светскую беседу за завтраком с партнером по ночному сумасшествию. Спускаясь вниз, Адам слышал из кухни невнятные голоса. Оттуда тянуло знакомым утренним ароматом кофе и бекона. Гостиная была пуста. Значит, тетя Джейн и Лэтэм завтракают вдвоем в кухне. Он различил высокомерный дискант Лэтэма, но не голосок тети Джейн. Теперь он непреднамеренно перешел на крадущийся шаг, чтобы его не услышали, и преодолел гостиную на цыпочках, как воришка. Сейчас Лэтэм начнет извиняться, объясняться, даже — что за ужасная мысль! — выражать ему признательность. А вскоре весь Монксмир примется спрашивать, спорить, дискутировать, восклицать! Все, что они скажут, будет для него не ново, а удовлетворение от осознания своей правоты он давно перерос. Ответ на вопрос «кто» Адам знал уже давно, а с вечера понедельника для него перестал быть загадкой и ответ на вопрос «как». Зато большинству подозреваемых наступивший день сулил блаженное торжество, от которого Дэлглиш заранее морщился. Но они пережили страх, неудобство, унижение, и украсть у них заслуженное удовольствие было бы непростительной душевной скаредностью. Просто он пока что не торопился проживать этот день. Гостиную кое-как согревал хилый огонь в камине, плохо заметный на солнце. Часы показывали начало двенадцатого, почту уже доставили. На каминной полке Адама ждало адресованное ему письмо. Даже издалека он узнал крупный почерк Деборы. Адам нащупал в кармане халата собственное неотправленное письмо к ней и, морщась от боли, поставил его рядом с ее письмом. Его мелкий прямой почерк выглядел по контрасту с ее размашистой манерой очень аккуратным. Конверт с письмом Деборы был тоненький и вмещал, видимо, единственную страничку. Догадываясь, нет, зная точно, что она могла написать на одной страничке, он уже боялся ее письма, видя в нем начало мучений этого дня, с которыми правильнее было бы повременить. Злясь на себя за нерешительность и неспособность даже на простой поступок, Адам услышал, как к дому подъезжает машина. Вот и они, его мучители, полные любопытства и предвкушения! Но в автомобиле он узнал «форд» Реклесса. Подойдя к окну, удостоверился, что инспектор явился один. Через минуту хлопнула дверца. Инспектор не спешил, будто опасался приближаться к коттеджу. Под мышкой у него был магнитофон Селии Колтроп. День начался. Через пять минут они сидели вчетвером и слушали признание убийцы. Реклесс, расположившийся рядом с магнитофоном, раздраженно поглядывал на него, словно был заранее раздражен его неминуемой скорой поломкой. Джейн Дэлглиш сидела, как всегда, в кресле слева от камина, неподвижная, со сложенными на коленях руками, слушая голос на пленке самозабвенно, как музыку. Лэтэм картинно привалился к стене, свесив одну руку с каминной полки и прижавшись забинтованной головой к серым камням. Он походил сейчас на старомодного актера, позирующего для рекламного плаката. Дэлглиш сидел напротив тети Джейн с подносом на коленях. Он то теребил вилкой нарезанный кубиками тост, то грел забинтованные руки о горячий кофейник. Погибшая обращалась к ним со своим знакомым раздражающим смирением, но при этом четко, уверенно, обдуманно. Лишь иногда ее тон выдавал волнение, но она быстро успокаивалась. Это была ее победная песнь, но исполняла она ее с убедительностью и отстраненностью профессиональной актрисы, читающей вслух на сон грядущий. «Я диктую свое признание уже в четвертый раз, и оно будет не последним. Пленку можно перезаписывать снова и снова. Совершенству нет предела. В окончательности нет нужды. Морис Сетон всегда твердил это, работая над своими жалкими книжонками, словно они стоили затраченного на них труда, будто кому-то было дело до того, какое слово он употребит. Вероятно, последним станет мое слово, мое предложение, высказанное так робко, так тихо, что он не заметит, что оно произнесено человеческим существом. Я являлась для него даже не человеком, а просто машиной, способной стенографировать, печатать, чинить его одежду, мыть посуду, немного готовить. Не очень-то производительной машиной, конечно, ведь мне не подчиняются ноги. Но так ему было даже отчасти проще. Ведь это означало, что Сетону не обязательно видеть во мне женщину. Он ее во мне и не видел, чего и следовало ожидать. Со временем я сама перестала быть женщиной. Меня можно было попросить работать допоздна, остаться с ним на ночь, в его спальне. Все помалкивали, никому не было до этого дела. Скандала не возникало — откуда? Кто бы стал ко мне прикасаться? О, со мной в доме ему ничего не угрожало. И видит Бог, я тоже находилась с ним в безопасности. Он бы засмеялся, если бы я сказала, что могла бы стать ему хорошей женой. Нет, это был бы не смех, а отвращение. Породниться со мной — все равно что со слабоумной, с животным. Но почему недостаток должен вызывать отвращение? И Морис Сетон такой не один. Я видела это выражение на многих лицах. Адам Дэлглиш. Почему я привожу в пример его? Ему трудно на меня смотреть. Кажется, он говорит: «Мне нравится, когда женщины красивы, грациозны. Я тебя жалею, но ты меня оскорбляешь». Я — оскорбление для самой себя, старший инспектор. Для самой себя! Но не стану тратить пленку на вступления. Мои первые признания были слишком длинными, им не хватало сбалансированности. В конце концов они становились скучны даже мне. Ничего, настанет время, и историю можно будет поведать напрямик, сделать это без сучка без задоринки, чтобы можно было крутить пленку снова и снова до конца моих дней и каждый раз получать острое удовольствие. А однажды я, может, все сотру. Но не сейчас. Вероятно, никогда. Было бы забавно оставить запись для вечности. Единственный недостаток планирования и приведения в исполнение безупречного убийства — то, что его некому оценить. Мне тоже хочется удовлетворения, пусть детского, хочется знать, что после моей смерти я попаду в заголовки газет. Замысел был, конечно, сложный, но тем больше я получала удовлетворения от него. В конце концов, убить человека — дело нехитрое. Сотни людей совершают это каждый год, добиваются короткой известности, а потом их забывают, как вчерашнюю новость. Я бы могла убить Мориса Сетона в любой день по своему выбору, особенно когда мне в руки попали пять зернышек белого мышьяка. Сетон стащил их в музее клуба «Кадавр», подменив содой для печения, когда писал «Чертик из горшка». Бедный Морис, он был одержим тягой к правдоподобию! Не мог писать об отравлении мышьяком, если не держал его в руках, не нюхал, не наблюдал процесс растворения, не испытывал дрожь от заигрывания со смертью. Погружение в детали, тяга к косвенному опыту сыграла в моем замысле центральную роль. Она привела его, намеченную к закланию жертву, к Лили Кумбс, в клуб «Кортес», к тому, кто убьет его. Сетон был специалистом по косвенной смерти. Как жаль, что я не стала свидетельницей того, как он принял реальную смерть! Но сначала мне тоже пришлось кое-что подменить. Соду в музейной витрине клуба Морис заменил на соду — опять. Я подумала, что мышьяк окажется кстати. Так и будет, причем очень скоро. Мне не составит труда положить его во фляжку, которая у Дигби всегда при себе. А потом? Ждать неизбежного момента, когда он окажется один и не сможет больше ни минуты прожить без глотка спиртного? Или сказать ему, что Элизабет Марли обнаружила нечто касающееся смерти Мориса и хочет тайно встретиться с ним на пляже? Сгодится любой способ. Конец будет одинаковый. А когда он умрет, то кто сможет что-либо доказать? Через некоторое время я напрошусь на разговор к инспектору Реклессу и скажу ему, что Дигби с недавних пор жалуется на несварение желудка и заглядывает в аптечку Мориса. Объясню, что однажды Морис прихватил мышьяк из клуба «Кадавр», но заверил меня, что вернул его. А вдруг не вернул? Не смог с ним расстаться? Это так типично для Мориса! Любой это подтвердит. Ведь все будут знать про его сочинение «Чертик из горшка». Соду из музейной витрины возьмут на анализ и сочтут безвредной. А Дигби Сетон погибнет случайно, но не без помощи своего сводного братца. Меня это устроит. Жаль, что Дигби, который, невзирая на свою глупость, очень одобрительно отзывался о многих моих мыслях, придется остаться в неведении о завершающей части моего плана. Я могла бы так же просто накормить мышьяком Мориса и увидеть его смерть в страшной агонии в любой день по своему выбору. Это было бы просто. Слишком просто. Просто и неумно. Смерть от яда не соответствовала необходимым условиям гибели Мориса. Именно эти условия делали таким интересным планирование преступления и обеспечивали удовлетворение от его совершения. Его смерть должна была наступить по естественным причинам. Дигби как его наследник становился естественным подозреваемым, а для меня было важно, чтобы его вступлению в права наследования ничего не мешало. Потом он должен был погибнуть вдалеке от Монксмира; опасности, что меня заподозрят, не должно было существовать. Однако мне хотелось, чтобы преступление связывали с сообществом Монксмира. Чем больше их станут тревожить, подозревать и пугать, тем лучше, мне нужно было свести много старых счетов. К тому же я хотела наблюдать за расследованием. Меня бы не устроило, если бы к преступлению отнеслись как к лондонскому. Следить за реакцией подозреваемых забавно, но важно и другое: чтобы работа полиции происходила у меня на глазах. Я должна все видеть и при необходимости контролировать. Получилось не совсем так, как я запланировала, но в целом очень немногое из случившегося ускользнуло от моего внимания. Ирония в том, что порой мне не удавалось сдерживать свои чувства, зато остальные вели себя по моему плану. И потом, требовалось выполнить условие Дигби. Он желал, чтобы убийство связали с Л. Дж. Льюкером и с клубом «Кортес». Его мотив был, конечно, иным: он не хотел, чтобы Льюкера заподозрили, а всего лишь стремился показать ему, что существует множество способов совершить убийство и выйти сухим из воды. Дигби хотел, чтобы полиции пришлось отнести эту смерть к категории естественных — а ей предстояло стать именно такой, — но чтобы Льюкер знал, что это именно убийство. Потому и настоял на отправке Льюкеру отрубленных кистей. При помощи кислоты я удалила с них почти все мясо — хорошо, когда в доме есть темная комната и запас кислоты, — но все равно не одобряла данную затею. Глупый, ненужный риск! Но я уступила чудачеству Дигби. Традиция требует, чтобы обреченного баловали, шли навстречу его капризам, тем более безвредным. Но прежде чем описать смерть Мориса, я должна покончить с двумя побочными темами. Обе маловажные, но я упоминаю их потому, что обе косвенно сыграли роль в убийстве Мориса и помогли бросить тень подозрения на Лэтэма и Брайса. Смерть Дороти Сетон я взять на себя не могу. Ответственность лежит, разумеется, на мне, но я не собиралась ее убивать. Было бы напрасной тратой сил планировать убийство женщины, склонной к самоубийству. Ждать оставалось недолго. Было всего лишь делом времени, примет ли она чрезмерную дозу лекарств, свалится со скалы, бродя ночью одуревшая от наркотика, убьется вместе с любовником, гоняя с ним по окрестностям, или упьется до смерти. Я даже не была сильно в этом заинтересована. Но после того, как она и Эллис Керрисон в последний раз поехали отдыхать в Ле-Туке, я нашла рукопись. Это была замечательная проза. Жаль, что люди, утверждающие, что Морис Сетон не умел писать, никогда не прочтут ее. Когда ему бывало не все равно, он мог сочинять фразы, прожигавшие бумагу. А в тот раз ему было не все равно. Там содержалось все: боль, сексуальный крах, ревность, озлобление, потребность покарать. Кто мог знать его состояние лучше, чем я? Наверное, доверить все это бумаге стало для него высочайшим наслаждением. Никакой машинки, никаких механических прослоек между болью и ее выражением! Ему нужно было видеть, как из-под его руки рождаются слова. Использовать это он, конечно, не собирался. А я использовала: просто открыла при помощи пара одно из его еженедельных писем к ней и подложила в конверт это. Оглядываясь назад, я даже не могу определить, какого ждала результата. Наверное, это был спорт, хорошая игра, в которую нельзя не сыграть. Даже если она не порвала письмо и предъявила его ему, он не мог быть до конца уверен, что это не он сам по невнимательности отправил ей текст. О, я слишком хорошо его знала! Сетон всегда боялся собственного подсознания, пребывал в убеждении, будто когда-то оно предаст его. На следующий день я наслаждалась, наблюдая его панику, отчаянные поиски, тревожные взгляды на меня, неуверенность, знаю я или нет. На вопрос, не выбрасывала ли я какие-нибудь бумаги, я спокойно ответила, что сожгла немного мусора. Я видела, как Морис просиял. Он надеялся, что я уничтожила письмо, не прочитав. Любая другая мысль была бы для него невыносима, поэтому он предпочитал верить в эту до дня своей смерти. Письма так и не нашли. У меня свое мнение о том, что с ним стало. Но весь Монксмир считает, что вина за самоубийство жены Мориса Сетона в значительной степени лежала на нем. А у кого имелось больше оснований для мести с точки зрения полиции, чем у ее любовника, Оливера Лэтэма? Излишне уточнять, что кошку Брайса убила я. Сам Брайс не должен был бы в этом усомниться, если бы не поторопился снять трупик и обратить внимание на удавку. Если бы он не впал в такое отчаяние и осмотрел веревку, то смекнул бы, что примененный мной метод позволил задушить Арабеллу, приподнявшись из кресла всего на дюйм-другой. Но как я и предвидела, Брайс повел себя иррационально и был далек от размышления. Ему и в голову не пришло, что это сделал кто-то еще, а не Морис Сетон. Может показаться странным, что я трачу время на обсуждение убийства кошки, но у смерти Арабеллы тоже имелось место в моей схеме. Благодаря ей смутная взаимная неприязнь Мориса и Брайса превратилась в активную вражду, так что у Брайса, как и у Лэтэма, возник мотив для мести. Вероятно, гибель кошки — слабоватое основание для убийства человека, и я не очень надеялась, что полиция станет тратить время на Брайса. Другое дело — кромсание трупа. После заключения патологоанатома о естественных причинах смерти Сетона полиция должна была сосредоточиться на мотивах лишения его кистей. Было жизненно важно, чтобы они не заподозрили, почему возникла подобная необходимость. Для большего удобства на Монксмире должны были найтись по меньшей мере двое, оба безутешные и озлобленные, с очевидным мотивом. Но для убийства Арабеллы у меня возникли еще две причины. Что за бесполезное существо! Ее, как и Дороти Сетон, содержал и холил мужчина, вообразивший, будто красота имеет право на существование, при всей глупости и бесполезности ее обладательницы, — только потому, что это красота. Выяснилось, что две секунды конвульсий на конце бельевой веревки — и этой чепухе конец. Кроме того, ее смерть стала в каком-то смысле генеральной репетицией. Мне хотелось испытать свою способность действовать, попробовать себя в напряженной обстановке. Не буду сейчас описывать то, что я про себя выяснила. Никогда не забуду ощущения власти, возбуждения, пьянящего сочетания страха и душевного подъема. С тех пор мне нечасто удавалось испытать подобные чувства. Брайс живо описывает мое отчаяние, мое изнурительное неконтролируемое поведение после снятия кошачьего трупа с веревки. Но все в нем было лицедейством. Вернемся к Морису. По счастливой случайности я открыла одно обстоятельство, оказавшееся чрезвычайно полезным для моих целей: его сильнейшую клаустрофобию. О ней должна была знать Дороти. Все-таки иногда она проявляла снисходительность и впускала его к себе в спальню. Наверняка Сетон будил ее своими ночными кошмарами, как и меня. Иногда я гадаю, насколько много Дороти знала и что поведала перед смертью Оливеру Лэтэму. Но это был мой неизбежный риск. Ну и что, если она проболталась? Никто не докажет, что я знала. Ничто не изменит факта, что Морис Сетон умер по естественным причинам. Ясно помню ту ночь два с лишним года назад. После сырого ветреного дня середины сентября наступил еще более беспокойный вечер. Мы трудились с десяти часов утра, и дело шло туго. Морис пытался закончить цикл рассказов для вечерней газеты. Это не было его специальностью, и он это сознавал; сроки поджимали, а он терпеть не мог работать в цейтноте. Я сделала всего два перерыва: для легкого ленча в половине второго и в восемь, когда приготовила сандвичи и суп. К девяти вечера, когда мы поели, ветер уже завывал вовсю, было слышно, как в берег колотятся волны. Даже Морис вряд ли ждал, что я потащусь домой в инвалидном кресле после наступления темноты. Возить меня домой у него заведено не было, ведь тогда пришлось бы ездить за мной по утрам. Вот он и предложил мне переночевать у него. Сетон не спрашивал, хочу ли я этого. Ему не пришло в голову, что я могу возразить, предпочесть собственную зубную щетку, туалетные принадлежности, постель, в конце концов. Со мной можно было обращаться без обычных для других любезностей. Мне велели застелить кровать в комнате покойной жены, после чего Сетон сам явился поискать для меня ночную рубашку. Не знаю, зачем ему это понадобилось. Думаю, он впервые после смерти жены заставил себя открыть ее ящики. Мое присутствие стало поводом нарушить табу и поддержкой. Теперь, когда я могу носить любое ее нижнее белье или рвать его в клочья, мне трудно не улыбаться при воспоминании о той ночи. Бедный Морис! Он не помнил, насколько эти вещицы, эти яркие прозрачные изделия из нейлона и шелка хороши, тонки, не сообразил, как мало они пригодны для моего изуродованного тела. Я видела, с каким выражением лица он стал их перебирать. Ему было невыносимо подумать о том, что эти вещи окажутся на мне. Наконец Сетон нашел на дне нижнего ящика то, что искал, — старую шерстяную ночную рубашку, принадлежавшую Эллис Керрисон. Дороти надела ее всего один раз по ее настоянию, когда хворала гриппом и обильно потела. Эту вещь Морис не возражал одолжить мне. Была бы его судьба иной, если бы он в ту ночь повел себя по-иному? Вряд ли. Но мне нравится думать, что в тот миг его руки, трясясь над кучей невесомых тряпиц, выбирали между жизнью и смертью. В три часа меня разбудил его крик. Сначала я решила, что голос подала морская птица. Но звук повторялся снова и снова. Я нашарила костыли и направилась к Сетону. Он в полудреме навалился на подоконник в своей спальне, вид у него был растерянный, безумный. Я уговорила его лечь. Это было нетрудно. Сетон по-детски вцепился в мою руку. Когда я подоткнула простыню ему под подбородок, он опять схватил меня за руку. «Не оставляйте меня! — взмолился Сетон. — Подождите, не уходите. Это мой вечный кошмар. Всегда одно и то же: мне снится, будто меня хоронят заживо. Побудьте со мной, пока я усну». И я осталась. Протянула ему свою руку и сидела так, пока не замерзли и не онемели пальцы, пока не стало ломить тело. В темноте Сетон многое поведал мне о себе, о не отпускающем его страхе, а потом пальцы разжались, бормотание прекратилось, он мирно уснул. Во сне у него отвисла челюсть, и вид был дурацкий, уродливый и беззащитный. Раньше мне не доводилось видеть его спящим. Я была рада полюбоваться его уродством, беспомощностью, почувствовать свою власть над ним — это было так приятно, что я даже испугалась. Сидя с ним рядом, слушая его тихое дыхание, я размышляла, как бы использовать это новое знание. Так я стала планировать убийство Мориса Сетона. Утром он не упоминал о событиях ночи. Я не знала, полностью ли он забыл свой кошмар и мое посещение его комнаты. Вряд ли. Скорее Сетон все помнил, просто постарался выбросить из головы. В конце концов, не должен же он был извиняться, что-то мне объяснять. Нет нужды оправдываться за свою слабость перед служанкой или перед животным. Именно поэтому так приятно, так удобно иметь дома такое прирученное существо. С планом можно было не спешить, у его смерти не было срока, и это само по себе добавляло интереса и позволяло мне придумывать более сложное и совершенное преступление, нежели то, которое было бы возможно, будь я ограничена во времени. Здесь я согласна с Морисом. Никто не в силах показать всем, на что способен, когда торопится. Возникла, конечно, срочность, когда я нашла и уничтожила машинописную копию письма Максу Герни о намерении Мориса изменить завещание. Но к тому времени мои окончательные планы были уже месяц как готовы. Я с самого начала знала, что не обойдусь без сообщника и кем он будет. Решение использовать Дигби Сетона для устранения сводного брата, а потом и его самого, было так великолепно в своей рискованности, что я порой начинала бояться собственной смелости. Он не так глуп и гораздо более алчен, чем способны понять окружающие, более практичен, однако слабоват воображением, не то чтобы смел, зато упрям и настойчив. А главное, слаб и тщеславен. В моем плане использовались и способности Дигби, и его недостатки. Я совершила не много ошибок, манипулируя им, и если даже недооценила его в некоторых важных отношениях, то это оказалось не так существенно, как можно было опасаться. Теперь он, разумеется, превращается в помеху, в препятствие, но ему осталось недолго беспокоить меня. Если бы Дигби не так раздражал меня и был бы понадежнее, то я, может, и позволила бы ему пожить еще год. Я бы предпочла избежать пошлин на наследство Мориса. Но я не намерена позволить алчности довести меня до безумия. Сначала я не допустила оплошности и не познакомила Дигби со своим планом убийства Мориса. Я предложила ему всего лишь запутанный розыгрыш. Он недолго в это верил, но веры от него и не требовалось. На этапе предварительного планирования ни один из нас не произносил слово «убийство». Дигби знал, я знала, но мы оба помалкивали. Придерживались версии о подготовке эксперимента — пусть небезопасного, но совершенно беззлобного. Целью являлось якобы доказать Морису возможность тайной переправки человека из Лондона на Монксмир без его ведения и помощи. Это должно было послужить нам алиби. Если бы замысел раскрылся и нас поймали с трупом, мы бы предъявили готовую версию, которую никто не сумел бы опровергнуть. Сетон, дескать, заключил с нами пари, что мы не сможем похитить его, отвезти обратно на Монксмир и не попасться. Ему вздумалось использовать в новой книге такой сюжетный ход. Многие засвидетельствуют, что Морис любил экспериментировать и очень ответственно подходил к мельчайшим деталям. Разве можно было бы обвинить нас в его неожиданной смерти в пути от сердечного приступа? Непредумышленное убийство еще куда ни шло, но только не преднамеренное. Полагаю, Дигби почти поверил в эту чепуху. Не много найдется смелых, сильных духом мужчин, способных хладнокровно спланировать убийство, и Дигби к ним не принадлежал. Ему подавай неприятные факты в подарочной обертке. Он предпочитает закрывать глаза на реальность. На правду обо мне он всегда закрывает глаза. Убедив себя, что все это милая игра с легкими правилами, без персонального риска и с призом в двести тысяч фунтов, Дигби с удовольствием планировал ее подробности. Я не поручала ему ничего, что превосходило бы его способности, не торопила. Сначала он должен был найти подержанный мотоцикл и длинную коляску в форме торпеды. Купить их полагалось по отдельности, за наличные, в таком районе Лондона, где его не знают. Потом арендовать или приобрести квартиру с доступом к гаражу и утаить ее адрес от Мориса. Все это было сравнительно просто, и в целом я осталась довольна старанием своего подручного. Для меня это время было чуть ли не самым мучительным. Я почти не могла контролировать события. После доставки тела на Монксмир я принималась организовывать и управлять, но должна была полагаться на Дигби, действовавшего по полученным от меня инструкциям. Вся часть, относившаяся к клубу «Кортес», целиком зависела от одного Дигби, чей план заманить Мориса в «Каррингтонские конюшни» никогда мне не нравился. Он казался мне излишне сложным и опасным. Я могла бы придумать способы побезопаснее и попроще. Но Дигби настоял на том, чтобы в замысле фигурировал клуб «Кортес». Ему обязательно надо было втянуть в это дело Льюкера, произвести на него впечатление. Я позволила ему действовать — на меня это тени не бросало — и должна признать, что все сработало превосходно. Дигби наплел Лили Кумбс про эксперимент с похищением сводного брата и о том, будто Морис поставил пару тысяч на то, что из этого ничего не выйдет. Лили получила за помощь сотню наличными. Ей полагалось наплести Морису что-нибудь про торговлю наркотиками и направить за дальнейшими сведениями в «Каррингтонские конюшни». Не проглотит наживку — ничего страшного. У меня имелись и другие планы, как заманить его в «Конюшни», и один из них можно было бы пустить в ход. Но наживку он проглотил. Все, что служило его искусству, обладало для него неодолимой силой. При каждой встрече Дигби осторожно намекал на Лили Кумбс и на клуб «Кортес», и Морис завел в своей картотеке соответствующую карточку. Теперь в свой очередной осенний визит в Лондон он непременно должен был появиться в «Кортесе» — это было так же верно, как то, что Морис станет ночевать в своей обычной комнатушке в клубе «Кадавр», в которую он мог подняться, не пользуясь маленьким лифтом, грозившим ему приступом клаустрофобии. Более того, Дигби даже мог бы заранее назвать Лили Кумбс дату его будущего визита. О да, Морис проглотил наживку вместе с крючком! Ради своего писательства он бы сунулся даже в ад. Именно это и произошло. После того как Морис подошел к двери коттеджа в «Каррингтонских конюшнях», задача Дигби стала относительно простой. Нанести резкий нокаутирующий удар, такой, чтобы не осталось следа, но эффективный, для него, бывшего чемпиона по боксу, было пустяком. Переделка коляски для мотоцикла в передвижной гроб — тем более, недаром он собственными руками смастерил свою «Пеганку». Коляска стояла наготове, дом удобно соединялся с гаражом. Человек без сознания, с затрудненным дыханием — Лили хорошо сыграла свою роль, и Морис выпил больше вина, чем позволяло его здоровье, — был благополучно погружен в коляску и надежно в ней закрыт. По бокам имелись, конечно, отверстия для воздуха — в мои планы не входила смерть Мориса от удушья. А потом Дигби выпил полбутылки виски и занялся своим алиби. Мы не могли знать заранее, когда оно понадобится, что нас тревожило. Жаль, если бы Морис умер слишком рано. Но то, что он умрет, и умрет в мучениях, сомнения не вызывало. Вопрос заключался в том, как долго продлятся мучения и когда начнутся. Тем не менее я велела Дигби постараться, чтобы его арестовали, как только он отойдет на безопасное расстояние от дома. Следующим утром, как только Дигби отпустили, он покатил на мотоцикле с коляской на Монксмир. На тело даже не взглянул. Я велела ему не открывать коляску, но сомневаюсь, чтобы у него возник подобный соблазн. Он все еще жил в комфортабельном воображаемом мире замысла, который я для него придумала. Предвидеть, как Дигби отреагирует, когда ему надоест верить, я не могла. Но, тихо покидая тем утром «Каррингтонские конюшни», он все еще находился в образе невинного школьника, считающего, что его розыгрыш удался. Поездка прошла без происшествий. Черный мотоциклетный костюм из пластика и очки оказались прекрасной маскировкой. У Дигби был билет до Саксмундхэма от станции «Ливерпуль-стрит», и перед тем, как покинуть Уэст-Энд, он отправил по почте мое описание клуба «Кортес». Излишне говорить, что манеру печатания подделать легко, а вот саму машинку — нет. Я настучала текст несколькими неделями раньше на машинке Мориса, надев на правую руку перчатку и забинтовав пальцы на левой. Отрывок про изуродованное тело в лодке напечатал сам Морис, я изъяла его из бумаг. Его использование было одним из приятных маленьких ухищрений, которые я включила в свой план, узнав о предложенном мисс Колтроп Морису эффектном начале новой книги. Это было во всех смыслах подарком мне, а не только Морису. В значительной степени это задало всю конфигурацию задуманного убийства, но требовалось еще и блестящее исполнение, что и стало моей задачей. Есть важная часть замысла, о какой я пока не упоминала. Странно, но именно она, которую я предполагала наиболее трудной, оказалась самой простой. Я должна была заставить Дигби Сетона жениться на мне. Думала, что потребуются недели сложных уговоров — недели, которых у меня не было. Все планирование следовало осуществить в те редкие выходные, которые он проводил на Монксмире. Я позволяла ему писать мне, потому что была уверена, что письма сгорят, но сама ему не писала, и мы никогда не созванивались. Уговорить Дигби по почте пойти на эту неприятную, но неотъемлемую часть всего плана не получилось бы. Я даже опасалась: не послужит ли это тем рифом, о который разобьется весь замысел? Но я в нем ошиблась. Не такой уж Дигби был глупец. Будь он глупцом, я бы не рискнула сделать его партнером в деле уничтожения его самого. Он умел смиряться с неизбежным. К тому же это было в его собственных интересах. Чтобы завладеть деньгами, он был обязан жениться. Никакой другой жены Дигби не желал. Ему была ни к чему жена, которая стала бы вмешиваться в его жизнь, предъявлять требования, захотела бы, чего доброго, с ним спать. И он знал о существовании главной, доминирующей причины женитьбы на мне. Никто бы не смог доказать, что мы убили Мориса, если бы ни один из нас не проговорился. А жену нельзя заставить свидетельствовать против мужа. Мы, конечно, договорились развестись через определенное время, и я проявила великодушие по части брачного соглашения. Не чрезмерное, чтобы не вызвать подозрений, а в пределах благоразумия. Я могла себе это позволить. Ему приходилось на мне жениться, чтобы купить мое молчание и забрать деньги. А я должна была выйти за него замуж, потому что хотела всех денег. Как его вдова. Мы обвенчались без церковного оглашения 15 марта в Лондоне. Дигби взял напрокат автомобиль и рано заехал за мной. Никто нас не видел. Да и некому было: Селия Колтроп находилась в отъезде, и ее визита мы не опасались. Оливер Лэтэм и Джастин Брайс были в Лондоне. Дома ли Джейн Дэлглиш, меня не интересовало. Я позвонила Морису и сказала, что заболела и работать не буду. Он разозлился, но поскольку мое состояние его не волновало, можно было не бояться, что он заедет проведать меня. Морис ненавидел болезни. Когда его собаку рвало, он беспокоился, но не более. Морис мог бы выжить, если бы проявил каплю сострадания, заглянул в тот день в коттедж «Дубильщик» и удивился, куда я пропала и зачем ему солгала… Но время на исходе, пленка тоже. Я свела счеты с Морисом Сетоном. Это мой триумф, а не оправдание, а рассказать надо еще о многом. Дигби прикатил в коттедж «Дубильщик» на мотоцикле с коляской в среду к шести часам. Темнело, вокруг ни души. Так всегда бывает на побережье после наступления темноты. Морис был уже, конечно, мертв. Дигби, совершенно бледный, снял шлем и откинул кожух коляски. Думаю, он ожидал увидеть искаженное ужасом лицо, осуждение в глазах мертвеца. В отличие от меня Дигби не читал учебников судебной медицины — настольных книг Мориса. Не знал о расслаблении мускулов после смерти. Спокойное лицо, такое обыкновенное, без всякого выражения, не способное ни напугать, ни вызвать жалость, как будто ободрило его. Но я забыла рассказать ему о трупном окоченении. Дигби не ожидал, что нам придется сражаться с несгибаемыми коленями Мориса, чтобы усадить тело в мое кресло на колесах и спустить к воде. Особенности этого занятия оказались ему не по нутру. До сих пор слышу его нервный хихикающий тенор и вижу худые ноги Мориса в идиотских штанах, торчащие прямо, как у пугала. Дигби принялся бить по ним кулаком, и ноги повисли и стали болтаться, как у ребенка. Это насилие над трупом повлияло на Дигби. Я была готова сама рубить руки и уже хотела взмахнуть топориком, но он отнял его у меня и молча дождался, пока я положу руки мертвеца на банку шлюпки. У меня эта работа получилась бы чище. Но вряд ли она доставила бы мне больше удовольствия, чем ему. Потом я забрала у него отрубленные кисти и положила в пластиковый пакет от плаща. Дигби придумал для них применение: он решил послать их Льюкеру. Но сначала я сама должна была потрудиться над ними в своей темной комнате, одна. Я повесила пакет себе на шею и испытала удовольствие от ощущения рук мертвеца, ползущих по моей коже. Наконец Дигби вошел в море, оттолкнул шлюпку, и ее подхватил отлив. Пятна крови меня не волновали. Кровь из мертвецов течет медленно, если течет вообще. Пятна на велосипедном костюме смыло бы море. Дигби вернулся ко мне из темноты, мокрый и блестящий, со сцепленными над головой ладонями, как после ритуального омовения. Толкая меня в кресле назад к дому, он помалкивал. Я уже говорила, что в каком-то смысле недооценивала его, и только теперь, на обратном пути, на узкой дорожке, сообразила, что от него может исходить опасность. Остальная работа той ночью была самой простой. Согласно плану, Дигби следовало с максимальной скоростью помчаться в Ипсвич. По пути остановиться в безлюдном месте у Сейзуэллского шлюза, отцепить коляску от мотоцикла и утопить ее там, где поглубже. В Ипсвиче он должен был снять с мотоцикла номерные знаки и бросить его где-нибудь в тупике. Вряд ли кто-то стал бы разыскивать владельца старого драндулета. Даже если бы выяснилось, что последним на нем ездил Дигби, даже если бы выудили коляску, у нас имелась в запасе вторая линия защиты: рассказ про эксперимент с похищением Мориса, невинное пари с трагическим исходом. Нашу версию подтвердила бы Лили Кумбс. Я четко проинструктировала Дигби. Сначала избавиться от мотоцикла, затем отправить по почте рукопись Мориса с описанием безрукого тела, принесенного морем. Потом, не снимая комбинезона, ехать на станцию и приобрести билет на перрон. Нельзя, чтобы билетный контролер обратил внимание на пассажира, садящегося на поезд в Ипсвиче с билетом, купленным в Лондоне. Дигби было сказано смешаться с толпой, сесть на поезд до Саксмундхэма, переодеться в туалете, убрать комбинезон в небольшую сумку и в 8.30 сойти в Саксмундхэме. Оттуда ехать в такси в «Сетон-Хаус», а там, в темноте, его буду ждать я, чтобы проверить, все ли прошло по плану, и дать инструкции на будущее. Как я говорила, это была простейшая часть намеченной на ночь работы, и я не ждала никаких проблем. Но Дигби уже ощутил свою силу. Он сделал две глупости. Во-первых, поддался соблазну и, отцепив коляску, промчался на максимальной скорости по деревне, даже показался на глаза Брайсу. А во-вторых, попросил Элизабет Марли встретить его в Саксмундхэме. Первое было не более чем ребяческой показухой, но второе могло оказаться смертельно опасным. Я очень устала физически и была морально не готова к подобному непослушанию. Когда я услышала шум подъезжающей машины мисс Марли и увидела их двоих из-за шторы, зазвонил телефон. Теперь я знаю, что это был всего лишь Плант с обычным вопросом про Сетона. Но тогда я испугалась. Два непредвиденных события одновременно застали меня врасплох. Будь у меня время взять себя в руки, я бы лучше справилась с ситуацией. А так у нас с Дигби вышла ужасная ссора. Лучше не тратить времени на пересказ того, что мы друг другу наговорили, но закончилось все тем, что Дигби со зла укатил в ночь, заявив, что возвращается в Лондон. Я ему не поверила: слишком он во всем этом увяз. Это была всего лишь еще одна ребяческая выходка, доказательство своей независимости, вызванное ссорой и имевшее целью напугать меня. Я до глубокой ночи прождала возвращения «воксхолла», сидя в темноте, потому что не смела зажечь свет, и гадая, сможет ли одна недомолвка перечеркнуть все мои выверенные планы. Еще я старалась сообразить, как помочь делу. Только в два часа я отправилась домой. С утра пораньше я вернулась в «Сетон-Хаус». Машины все еще не было. Только вечером в четверг благодаря телефонному звонку в «Пентландс» я узнала, что произошло. Но к тому времени мне уже не нужно было разыгрывать потрясение. Приятно знать, что скоро Дигби Сетон заплатит за то, что он со мной сделал за те сутки. Признаться, он проявил удивительную смекалку. Его рассказ про фальшивый телефонный звонок был умным ходом. Так объяснялись любые его проговорки о смерти Мориса, которые он мог допустить, пока находился в полубессознательном состоянии. Алиби Дигби от этого только укрепилось, а положение жителей Монксмира, наоборот, ухудшилось. Мне оставалось восхищаться его изобретательностью. И гадать, сколько времени пройдет, прежде чем он решит избавиться от меня. Добавить к уже сказанному остается немного. Вернуть топорик Джейн Дэлглиш оказалось не труднее, чем похитить. Полиэтиленовый велосипедный костюм, порезанный на тонкие лоскуты, отправился в плавание в отлив. Я убрала мясо с костяшек пальцев Мориса кислотой из чулана, и Дигби отослал свою посылку. Все это было просто, в соответствии с планом. Осталось одно небольшое добавление. Пройдет несколько дней, и я вернусь к этой диктовке. Дигби не вызывает у меня ненависти. Я буду рада, когда он умрет, мне нравится представлять его агонию, но желание наблюдать ее отсутствует. Меня не было в момент смерти Мориса Сетона — вот о чем я жалею. Я вспомнила, что не объяснила последнюю важную деталь. Почему меня не устраивало, чтобы его труп остался в Лондоне и валялся в паддингтонской канаве грудой мертвой плоти в тряпках? Причина проста: мы должны были отрубить ему руки. Руки выдали бы тайну: он до кости ободрал себе костяшки пальцев, колотясь изнутри в крышку своего «гроба». Голос стих, но пленка шуршала еще несколько секунд, пока Реклесс не потянулся к магнитофону и не нажал кнопку «стоп». Потом он выдернул штепсель из сети. Джейн Дэлглиш встала, что-то шепнула Лэтэму и ушла в кухню. Адам услышал плеск воды и звяканье крышки чайника. Чем она там занялась? Собралась готовить обед? Варит гостям кофе? Что у нее на уме? Теперь, когда все позади, интересен ли ей этот вихрь ненависти, уничтоживший столько жизней и грозящий испортить еще больше, в том числе ее собственную жизнь? Ясно было одно: если тетя Джейн впредь обмолвится о Сильвии Кедж, то без сантиментов вроде: «Ах, если бы мы только знали! Если бы смогли ей помочь!» Джейн Дэлглиш видела людей такими, какими они были. Раз попытки изменить их бесполезны, то жалость к ним неуместна. Никогда еще безразличие тети Джейн не производило на племянника такого сильного впечатления, как сейчас, никогда не казалось ему столь пугающим. Лэтэм медленно отошел от камина и опустился в кресло. — Бедняга! — выдавил он с натужным смешком. — Погибнуть из-за неудачного выбора ночного белья! Или дело в выборе спальни? Инспектор не ответил, аккуратно смотал шнур магнитофона и взял его под мышку. Уже от двери он сообщил Дэлглишу: — Мы вытащили коляску. Она находилась менее чем в двадцати ярдах от указанного вами места. Еще одна удачная догадка, мистер Дэлглиш! Адам представил всю сцену: приятное утро, солнышко, безлюдье, шлюз, тишину нарушает только отдаленный шум с шоссе, плеск воды, потом голоса людей, тянущих за веревки, чавканье грязи под ногами пятящихся на берег. Наконец из водяного плена появляется кабачок-переросток, весь в водорослях, покрытый блестящей на солнце тиной. Он знал, что находка казалась подтащившим ее к берегу полицейским совсем маленькой. Впрочем, Морис Сетон тоже был недомерком. После ухода Реклесса Лэтэм воскликнул: — Должен поблагодарить вас за спасение моей жизни! — Какое там! По-моему, все было наоборот: это вы сбросили ее с крыши. — Случайность! Я не думал, что она упадет. А как же, усмехнулся Дэлглиш. Случайность, пусть не сомневается! Лэтэму было бы совершенно невозможно жить с мыслью, что он убил женщину, даже в порядке самообороны. Что ж, если он предпочитает запомнить случившееся именно так, то пусть лучше начинает прямо сейчас, потом будет труднее. Да и какая, собственно, разница? Адаму хотелось, чтобы Лэтэм поскорее ушел. Мысль об обмене благодарностями казалась нелепой, да и боль и смятение были слишком велики, чтобы предаваться светской утренней беседе. Но кое-что все же следовало выяснить. — Зачем вы отправились вчера вечером в коттедж «Дубильщик»? — спросил Дэлглиш. — Наверняка вы видели их — Дигби и Кедж? Два квадратных конверта, лежавших рядом друг с другом, белели на фоне серого каменного камина. Письмо Деборы ему вскоре придется открыть. Адам поймал себя на поразительном, унизительном побуждении — бросить его в огонь, не читая, будто одним решительным движением можно предать огню все прошлое… — Конечно, — донесся до него голос Лэтэма. — В первый вечер, когда приехал. Насчет времени я, между прочим, наврал. Я прикатил сюда в шесть часов. Вскоре вышел прогуляться на обрыв, гляжу — две фигуры с лодкой. Сильвию я узнал, мужчину принял за Сетона, хотя мог и обознаться. В темноте трудно было разобрать, чем они заняты, но я понял, что они сталкивают шлюпку в море. Что лежало в шлюпке, я не видел, а потом догадался… Но не встревожился. На мой взгляд, Морис заслуживал такого конца. Вы, как я погляжу, сами догадались, что Дороти переслала мне то его последнее письмо к ней. Наверное, надеялась, что я отомщу за нее. Боюсь, она во мне ошибалась. Я слишком навидался второсортных актеров, выставляющих себя на посмешище в подобной роли, чтобы польститься на нее самому. Хотя не возражал, чтобы кто-то сделал неприятную работу за меня. А когда убили Дигби, я подумал: пора узнать, что затевает Кедж. Селия сказала нам, что сегодня утром Сильвия собиралась встретиться с Реклессом, и осторожность требовала, чтобы я побывал у нее до того. Что толку говорить, что Лэтэм мог бы спасти Дигби, если бы все выложил раньше? Да и мог ли? У убийц была наготове своя версия: пари с Сетоном, эксперимент, завершившийся трагедией; паника, охватившая их при обнаружении мертвого Мориса; решение отрубить ободранные кисти, чтобы, как говорится, спрятать концы в воду… Разве удалось бы, не располагая ничьими признательными показаниями, доказать, что Морис Сетон не умер естественной смертью? Адам прижал письмо Деборы большим пальцем к туго забинтованной ладони и попытался вскрыть его пальцами правой руки, но толстая бумага не поддавалась. — Я помогу! — не выдержал Лэтэм и своими длинными, желтыми от никотина ногтями открыл конверт. Протянув его Дэлглишу, он бросил: — Читайте, не обращайте на меня внимания! — Ничего, — произнес Дэлглиш, — пусть подождет, я знаю, о чем оно. Он развернул страницу. Строчек было всего восемь. Дебора избегала многословия даже в своих любовных письмах, но эти финальные фразы в ритме стаккато отдавали жестокой экономностью. Но почему бы и нет? Они оба стояли перед важной жизненной дилеммой. Можно прожить вместе жизнь, тщательно ее изучая, а можно разделаться с ней в восьми строчках. Адам поймал себя на том, что вновь и вновь считает их, подсчитывает количество слов, с необычным интересом разглядывает разлет строк, особенности почерка. Дебора решила принять предложение работы в американском представительстве фирмы. К тому времени, когда Адам получит письмо, она уже будет в Нью-Йорке. Она больше не могла себе позволить оставаться на периферии его жизни, без конца ждать, пока он решится. Дебора писала, что они вряд ли теперь увидятся. Так лучше для обоих. Фразы были стандартные, почти избитые. Это было прощание без рисовки, оригинальности, почти без попытки сохранить достоинство. Если она писала, испытывая боль, то уверенная рука этого не выдала. Адам слышал краем уха надменный высокий голос Лэтэма, что-то насчет рентгена черепа в больнице Ипсвича. Он звал с собой Дэлглиша, чтобы тому осмотрели руку, злорадно прикидывал расходы Селии на адвоката перед тем, как она наложит лапу на состояние Сетона, снова с мальчишеской неуклюжестью отводил от себя вину в гибели Сильвии Кедж. Дэлглиш, отвернувшись от него, взял с камина свое письмо, сложил два конверта вместе и стал нетерпеливо рвать их. Но задачка оказалась ему не по силам, пришлось бросить письма целыми в огонь. Они горели долго, каждый лист обугливался и сворачивался, чернила тускнели. Под конец Адам увидел, как обвинение себе, собственное стихотворение — серебро строк на чернеющем листе, — упрямо отказывалось умирать, и даже не смог удержать в руках кочергу, чтобы растолочь его в пыль. Тайна Найтингейла Глава первая. Наглядный урок смерти I В день первого убийства мисс Мюриел Бил, инспектор медицинских училищ от Генерального совета медицинских сестер, проснулась в начале седьмого утра, и медленно, словно продираясь сквозь остатки сна, в ее сознании шевельнулась мысль о том, что сегодня понедельник, двенадцатое января — день инспекции в больнице Джона Карпендара. Она уже отметила про себя первые звуки начинающегося дня: вот щелкнул будильник Анджелы, который та выключила чуть ли не раньше, чем услышала звонок; вот сама Анджела, посапывая, чуть слышно передвигается по квартире, словно неуклюжий и добродушный зверь; вот приятное позвякивание, предвещающее приготовление утреннего чая. Она заставила себя открыть глаза, сопротивляясь предательскому желанию вползти поглубже в обволакивающее тепло постели и позволить себе опять унестись в блаженное забытье. И как это ее угораздило сказать главной сестре Тейлор, что она приедет в самом начале десятого, чтобы успеть поприсутствовать на первом занятии учащихся третьего курса? Вовсе не обязательно и даже глупо ехать в такую рань. Больница находится в Хедерингфилде, на границе между Суссексом и Гемпширом, — это почти пятьдесят миль пути, часть которого придется преодолеть еще затемно. К тому же идет дождь: с унылым упорством он шел всю последнюю неделю. (Она слышала отдаленное шипение автомобильных шин на Кромвел-роуд да редкие удары дождевых брызг по окну.) Еще слава богу, она потрудилась посмотреть карту Хедерингфилда, чтобы выяснить точное месторасположение больницы. В дождливое утро развивающийся торговый город, особенно незнакомый, может оказаться для автомобилиста настоящим лабиринтом, где уйму времени потеряешь в заторах. Она чувствовала, что предстоит трудный день, и вытянулась под одеялом, как бы собираясь с духом. Разжимая скрюченные пальцы, она испытывала некоторое удовольствие от кратковременной острой боли в расправленных суставах. Начинающийся артрит. Что ж, этого следовало ожидать. В конце концов, ей уже сорок девять. Пора бы и поберечь себя немного. И с чего это она взяла, что сможет добраться до Хедерингфилда не позже половины десятого утра? Открылась дверь, впустив в комнату луч света из коридора. Мисс Анджела Бэрроуз раздвинула занавески, оглядела черное январское небо и забрызганное дождем окно и опять сдвинула их. — Дождь идет, — сказала она с мрачным удовлетворением человека, который предсказывал дождь и не виноват, что на его прогноз не обратили внимания. Мисс Бил приподнялась на локте и включила лампу на ночном столике. Через несколько секунд ее подруга вернулась и поставила на стол поднос с чаем. Поднос был покрыт вышитой льняной салфеткой, чашки с цветочным рисунком поставлены так, что их ручки смотрели в одну сторону, четыре печенья на тарелочке с тем же рисунком положены аккуратно, по два каждого сорта, а от чайника исходил тонкий аромат свежезаваренного индийского чая. У обеих женщин было пристрастие к комфорту и привычка к чистоте и порядку. Нормы, введенные ими когда-то в отделении для платных пациентов в клинике, где они преподавали, соответствовали их собственным представлениям о комфорте, так что жизнь в квартире не отличалась от жизни в дорогой частной лечебнице.