— Повиновение законному начальству — прежде всего. Ваша работа основана на дисциплине, так что не мне вам рассказывать. Только когда повиновение становится автоматическим, когда дисциплина признается и даже приветствуется, только тогда можно приобрести мудрость и мужество, необходимые для того, чтобы без риска выйти за рамки правил в нужный момент. Ум и творческий подход в уходе за больным опасны, если они не основаны на дисциплине. Значит, она не такая простушка и не такая упрямая конформистка, как кажется или как старается казаться своим коллегам. И у нее тоже есть творческий подход. Может, именно эти качества Брамфетт знает и ценит Мэри Тейлор? И все же он был уверен, что первые впечатления его не обманули. В сущности, Брамфетт не была умна. Скорее всего даже сейчас она излагала не свою, а чью-то теорию, и, возможно, словами того, другого человека: «…мудрость и мужество, необходимые, чтобы выйти за рамки правил». Что ж, кое-кто в Доме Найтингейла вышел за рамки, у кого-то хватило мужества. Они смотрели друг на друга. Дэлглиш вдруг подумал: уж не околдовал ли его каким-то образом Дом Найтингейла, не начала ли гнетущая атмосфера этого дома влиять на его рассудок? Потому что ему померещилось, что взгляд за толстыми стеклами очков изменился, что в нем улавливается настойчивое желание сказать что-то и быть понятой и даже мольба о помощи. Потом это наваждение прошло. И опять перед ним сидела самая обыкновенная, самая бескомпромиссная и самая примитивная из всех подозреваемых. И допрос подошел к концу. V Было уже больше девяти часов, а Дэлглиш и Мастерсон все еще сидели в кабинете. Прежде чем отправиться на покой, им предстояло еще часа на два работы: проверить и сравнить показания, постараться найти несоответствия, за которые можно было бы уцепиться, составить план действий на завтра. Дэлглиш решил оставить Мастерсона продолжить начатую работу и, позвонив по внутреннему телефону в квартиру главной сестры, спросил, не может ли она уделить ему двадцать минут. Вежливость и благоразумие требовали, чтобы он держал ее в курсе дел, а кроме того, была еще одна причина, чтобы увидеться с ней, прежде чем он покинет сегодня Дом Найтингейла. Ожидая его, она оставила дверь квартиры открытой, и он сразу прошел по коридору к гостиной, постучался и вошел. И сразу попал в царство покоя, тишины и света. И холода. В комнате было на удивление прохладно. В камине горел яркий огонь, но его тепло едва ли доходило до дальних уголков комнаты. Пересекая гостиную навстречу хозяйке, он заметил, что она одета соответствующим образом: коричневые вельветовые брюки, сверху — светло-бежевый шерстяной свитер с высоким воротом, рукава свитера подвернуты, обнажая хрупкие запястья. На шее шелковый шарфик ярко-зеленого цвета. Они сели рядом на диван. Дэлглиш заметил, что она работала. У кофейного столика стоял, привалившись к ножке, открытый портфель, а на поверхности стола были разложены бумаги. На камине стоял кофейник, и уютный запах теплого дерева и кофе наполнял комнату. Она предложила ему кофе и виски, но больше ничего. Он согласился на кофе, и она встала, чтобы принести вторую чашку. Когда она вернулась, налив ему кофе, он сказал: — Кажется, я говорил вам, что мы нашли яд. — Да. И Гиринг, и Ролф заходили ко мне после разговора с вами. Это означает, как я полагаю, что все-таки было совершено убийство? — Думаю, что так, если только Фэллон не спрятала эту жестянку сама. Но это кажется маловероятным. Создание нарочитой таинственности вокруг самоубийства с помощью предмета, причиняющего максимум беспокойства, было бы характерно для эксгибициониста или неврастеника. По-моему, эта девушка не принадлежала ни к тем, ни к другим, но мне хотелось бы знать ваше мнение. — Я согласна с вами. Я бы сказала, что Фэллон была, по сути, рациональной личностью. Если она решила наложить на себя руки, значит, были какие-то причины, которые показались ей тогда основательными, и, думаю, она оставила бы короткую, но ясную записку, объясняющую эти причины. Очень многие самоубийцы кончают с жизнью, чтобы причинить неприятности другим людям. Но не Фэллон, она не такая. — Я бы тоже так сказал, но мне хотелось спросить кого-нибудь, кто действительно знал ее. — А что говорит Маделин Гудейл? — Гудейл считает, что ее подруга наложила на себя руки; но мы с ней беседовали до того, как нашли никотин. Где — он не сказал, а она не спросила. Он не был намерен говорить кому-либо в Доме Найтингейла, где именно найдена жестянка. Ведь один человек наверняка знал, где она была спрятана, и, если повезет, мог нечаянно выдать свою преступную осведомленность. — У меня еще один вопрос, — продолжал он. — Мисс Гиринг говорит, что вчера вечером она принимала у себя гостя; говорит, что провожала его через вашу квартиру. Вас это не удивляет? — Нет. Я оставляю квартиру открытой, когда уезжаю, для того чтобы старшие сестры могли пользоваться черной лестницей. Это дает им хотя бы иллюзию уединенности. — Разумеется, за счет вашей собственной? — Думаю, понятно, что они не заходят внутрь квартиры. Я доверяю своим коллегам. А даже если б не доверяла, здесь нет ничего, что могло бы представлять для них интерес. Все деловые бумаги я храню в своем кабинете в здании больницы. Конечно, она права. Здесь нет ничего, что могло бы представлять интерес для кого-то, кроме него. Несмотря на определенную оригинальность, гостиная была почти так же незамысловата, как и его собственная квартира над Темзой, в Куинхиде. Может быть, именно поэтому он и чувствовал себя здесь как дома. Ни фотографий, которые наводили бы на досужие размышления; ни письменного стола, забитого уймой ненужных мелочей; ни картин, которые выдавали бы вкус их владельца; ни приглашений, которые говорили бы о разнообразии или даже просто о существовании светских увлечений хозяйки. Он всегда держал свою квартиру запертой: невыносимо было бы думать, что посторонние могут без спроса войти или выйти оттуда. Но здесь он видел даже большую скрытность — независимость женщины настолько замкнутой, что даже окружающие ее личные вещи не позволяли ничего узнать о ней. — Мистер Кортни-Бриггз говорит, — сказал он, — что он был какое-то время любовником Джозефин Фэллон, когда она училась на первом курсе. Вы знали об этом? — Да, знала. Так же, как знаю почти наверняка, что вчерашним гостем Мейвис Гиринг был Ленард Моррис. В больнице сплетни распространяются как бы осмотически. Не всегда даже можно вспомнить, кто и когда рассказал тебе очередную сплетню: просто узнаешь об этом, и все. — И много можно узнать? — Наверное, больше, чем в иных заведениях, где не так обнажены чувства. А что здесь удивительного? Мужчины и женщины, которым приходится ежедневно наблюдать, как страдает человеческое тело, агонизируя и разлагаясь, вряд ли будут чересчур щепетильны, когда можно потешить собственную плоть. Интересно, подумал он, когда и с кем она сама нашла утешение? В работе? В той власти, которую, несомненно, дает ей эта работа? В астрономии, прослеживая долгими ночами пути блуждающих звезд? С Брамфетт? Не может быть! Только не с Брамфетт! — Если вы думаете, — сказала она, — что Стивен Кортни-Бриггз пошел бы на убийство, чтобы защитить свою репутацию, то я этому не верю. Я знала об этой связи. И не сомневаюсь, что половина больницы тоже знала. Кортни-Бриггз не очень-то осторожен. Кроме того, подобный мотив преступления был бы оправдан только для человека, которому небезразлично общественное мнение. — Так или иначе, каждому человеку небезразлично общественное мнение. Она вдруг устремила на него пристальный взгляд: — Разумеется. Безусловно, Стивен Кортни-Бриггз так же способен на убийство, чтобы избавить себя от драматических переживаний или общественного порицания, как и любой из нас. Но не для того, по-моему, чтобы помешать другим узнать, что молодая и привлекательная женщина захотела с ним переспать или что он, несмотря на свой возраст, все еще способен удовлетворять свои плотские влечения с кем захочет. Не послышалось ли в ее голосе презрение или даже негодование? В какой-то момент ему показалось, что она вторит сестре Ролф. — А дружба Хилды Ролф с Джулией Пардоу? Об этом вы знали? Она как-то горько улыбнулась. — Дружба? Да, знаю и, кажется, понимаю. Хотя не уверена, понимаете ли вы. Если бы об этой связи узнали, то, очевидно, все бы решили, что Ролф развращает Пардоу. Хотя если эту молодую особу и развратили, то, подозреваю, это случилось задолго до того, как она попала в нашу больницу. Я не собираюсь вмешиваться. Здесь все разрешится само собой. Через несколько месяцев Джулия Пардоу станет дипломированной медсестрой. Я случайно узнала, что у нее есть определенные планы на будущее, в которые не входит намерение остаться работать здесь. Боюсь, что сестре Ролф предстоит тяжкое испытание. Но мы должны быть готовы к этому, когда придет время. По ее тону он понял, что она все знает, за всем следит, держит все под контролем. И что это не предмет для дальнейшего обсуждения. Он молча допил свой кофе и встал, чтобы уйти. У него не было больше вопросов, и он вдруг заметил, что стал чересчур болезненно реагировать на каждое изменение ее голоса, на каждую паузу, которая могла подразумевать, что его присутствие становится обузой. Вряд ли оно могло быть желанным — это он знал. Он привык быть предвестником в лучшем случае дурных вестей, в худшем — несчастья. Но по крайней мере мог постараться не навязывать ей своего общества дольше, чем требовалось. Когда она поднялась, чтобы проводить его до двери, он сказал что-то вскользь об архитектуре здания и спросил, как давно оно принадлежит больнице. — Это трагичная и довольно страшная история, — ответила она. — Дом был построен в 1880 году Томасом Найтингейлом, владельцем местной фабрики по производству веревки и канатов, который преуспел в жизни и хотел, чтобы дом достойно отражал его новое положение. Для нас название оказалось подходящим случайно: оно не имеет никакого отношения ни к Флоренс, ни к птице[27]. Найтингейл жил здесь со своей женой (а детей у них не было) до 1886 года. В январе 86-го на дереве в парке обнаружили труп одной из служанок, девятнадцатилетней девушки по имени Нэнси Горриндж, которую миссис Найтингейл взяла из сиротского приюта. Когда сняли и осмотрели тело, стало ясно, что с девушкой систематически жестоко обращались, били и даже мучили ее в течение многих месяцев. Это был преднамеренный садизм. Самое ужасное в этой истории было то, что остальные слуги наверняка догадывались о происходящем, но ничего не предпринимали. С ними, несомненно, обращались хорошо: на суде они трогательно отзывались о Найтингейле как о справедливом и заботливом хозяине. Это, наверно, очень похоже на некоторые современные случаи жестокого обращения с детьми, когда только один член семьи подвергается насилию и небрежению со стороны родителей, а остальные не протестуют против такой жестокости. То ли из склонности к садизму чужими руками, то ли в отчаянной надежде сохранить собственное благополучие. И все-таки это странно. Ни один из них не выступил против Найтингейла, даже когда после суда страсти в городе накалились до предела. Найтингейла с женой осудили, и они провели много лет в тюрьме. Кажется, и умерли там. Во всяком случае, сюда они не вернулись. Дом был продан владельцу обувной фабрики, который, прожив в нем всего два года, решил, что ему здесь не нравится. Он продал его одному из членов правления больницы, который прожил здесь последние двенадцать лет своей жизни и завещал его больнице Джона Карпендара. Этот дом всегда был для больницы как бельмо на глазу: никто не знал, что с ним делать. Он не очень-то подходит для медицинского училища, но трудно представить, для чего он вообще может подойти. Существует легенда, что в это время года с наступлением темноты в парке можно услышать, как рыдает призрак Нэнси Горриндж. Сама я никогда никаких рыданий не слышала, но мы стараемся, чтобы наши учащиеся не узнали об этой легенде. Этот дом всегда был несчастливым. А теперь стал еще несчастливее, думал Дэлглиш, возвращаясь к себе в кабинет. К жестокости и ненависти, царившим здесь в прошлом, теперь добавились еще два убийства. Он сказал Мастерсону, что тот свободен, и уселся за стол, чтобы напоследок самому просмотреть все документы. Не успел сержант уйти, как раздался телефонный звонок. Звонил начальник лаборатории судебно-медицинской экспертизы сказать, что анализ завершен. Джозефин Фэллон умерла от отравления никотином, а никотин был взят из банки с инсектицидом для роз. VI Прошло еще два часа, прежде чем он наконец запер за собой дверь Дома Найтингейла и направился к «Гербу сокольничего». Хотя дорога и была освещена старомодными фонарями, они отстояли далеко друг от друга и светили тускло, так что большую часть пути Дэлглиш пробирался в темноте. Он не встретил ни души, но вполне мог понять, почему ученицы избегали ходить по этой пустынной дороге ночью. Дождь перестал, зато поднимался ветер, стряхивая последние капли с переплетшихся ветвями вязов. Дэлглиш чувствовал, как они падают ему на лицо и просачиваются за шиворот, и в какой-то момент даже пожалел, что сегодня утром решил обойтись без машины. Деревья росли очень близко к дороге, отделенные от нее лишь узкой полоской дерна. Несмотря на поднявшийся ветер, было тепло, легкий туман шевелился среди деревьев и окутывал фонари. Дорога была футов в десять шириной. Когда-то она, наверное, была главной дорогой к Дому Найтингейла, но так нещадно петляла среди рощиц вязов и берез, словно прежний хозяин дома надеялся с помощью длинной подъездной дороги усилить впечатление собственной важности. Идя по дороге, Дэлглиш вспомнил Кристин Дэйкерс. Он увиделся с ней в три сорок пять. В платном отделении в это время было затишье, а сестра Брамфетт если и находилась где-то поблизости, то старалась не попадаться ему на глаза. Его встретила и проводила к Дэйкерс дежурная палатная сестра. Девушка сидела в постели, опершись на подушки, с жизнерадостным и ликующим видом роженицы, только что разрешившейся от бремени, она приветствовала его так, словно ожидала поздравлений и цветов. Кто-то уже прислал ей букет нарциссов; кроме того, на надкроватном столике рядом с чайным подносом стояли два горшка с хризантемами, а поверх одеяла были разложены пестрые журналы. Рассказывая о себе, она старалась говорить беспристрастно и сокрушенно, но игра ее была неубедительной. На самом деле она вся светилась от счастья и радости. А почему бы нет? Ее навестила главная сестра. Она исповедалась и получила прощение. Ее переполняла сладостная эйфория отпущения грехов. И более того, подумал он, те две девушки, которые могли бы представлять для нее угрозу, исчезли навсегда. Дайан Харпер покинула больницу. А Хедер Пирс умерла. И в каком же грехе исповедалась Дэйкерс? Отчего такое необычайное состояние душевного раскрепощения? Хотелось бы ему знать. Но он вышел из ее палаты немногим более осведомленным, чем вошел. Хотя, подумал он, она, по крайней мере, подтвердила показания Маделин Гудейл о том, что они вместе занимались в библиотеке. А после завтрака она с чашкой кофе прошла в оранжерею, где сидела и читала «Нёрсинг таймс», пока не настала пора идти в демонстрационную. В оранжерее с ней были Пардоу и Харпер. Все три девушки одновременно вышли из оранжереи, зашли ненадолго в туалет на третьем этаже, а потом направились прямиком в демонстрационную комнату. Очень трудно было представить, каким образом Кристин Дэйкерс могла бы отравить питательную смесь. Дэлглиш прошел уже ярдов пятьдесят, как вдруг остановился на полушаге, застыв как вкопанный: ему почудилось, что он слышит женский плач. Он боялся пошевелиться, стараясь уловить этот леденящий нездешний звук. На какой-то момент воцарилась тишина, казалось, даже ветер стих. Но вот — опять, на этот раз ошибки быть не могло. То, что он слышал, не было ночным криком животного или фантазией уставшего, но перевозбужденного мозга. Где-то слева от него в гуще деревьев надрывно, горько рыдала женщина. Он не был суеверен, но, как человек с богатым воображением, был впечатлителен. Стоя один в темноте и слыша этот женский голос, причитающий под аккомпанемент ветра, он почувствовал мистический ужас. Ему на миг передались страх и беспомощность служанки из девятнадцатого века, словно она сама коснулась его своим холодным пальцем. На одно страшное мгновение он проникся страданием и отчаянием этой девушки. Прошлое слилось с настоящим. Страшная трагедия растянулась во времени. И вот здесь, сейчас разыгрывалось последнее душераздирающее действие. Затем наваждение прошло. Голос был настоящий — голос живой женщины. Включив фонарик, Дэлглиш свернул с дорожки в сплошную темень под деревьями. Ярдах в двадцати от края газона он разглядел маленькую деревянную хибарку; квадратик света из единственного, тускло освещенного окошка падал на кору росшего поблизости вяза. Неслышно ступая по влажной земле, Дэлглиш подошел к хибарке и толкнул дверь. Навстречу ему пахнуло теплым густым запахом дерева и керосина. И чего-то еще. Да, запахом человеческого существа. Сжавшись в комочек на сломанном плетеном кресле, перед опрокинутым ящиком со стоящим на нем фонарем «летучая мышь» сидела женщина. Сразу сам собой возник образ зверя, пойманного в своей берлоге. Молча они уставились друг на друга. Несмотря на исступленные рыдания, моментально прекратившиеся с его приходом, как будто она просто ломала комедию, в глазах ее не было слез, напротив — в них светилась угроза. Вполне возможно, что этот зверек убивался от горя, но он был на своей территории, и все его органы чувств были настороже. Когда она заговорила, в ее голосе послышалась хмурая озлобленность, но ни тени любопытства или страха: — Ты кто будешь? — Меня зовут Адам Дэлглиш. А тебя как? — Мораг Смит. — Я слышал о тебе, Мораг. Ты, должно быть, вернулась в больницу вечером. — Ну да. А мисс Коллинз — нате вам, пожалста, — велела мне тут же явиться в сестринское общежитие. Я уж просилась, коли нельзя оставаться в Найтингейле, так чтоб позволили вернуться во врачебный корпус. Так нет, куда там! Нечего и думать! Слишком хорошо ладила с врачами. Так что ступай в общежитие, и все тут. Помыкают тобой как хотят, это точно. Я просилась поговорить с главной сестрой, так сестра Брамфетт сказала, что ее, вишь ли, нельзя беспокоить. Она прервала перечисление своих горестей, чтобы подкрутить фитиль в фонаре. Стало светлее. Прищурившись, посмотрела на него. — Адам Дэлглиш. Чудное имя. Небось новичок здесь, а? — Я приехал только сегодня утром. Наверно, тебе уже рассказали про Фэллон. Я — сыщик. И приехал сюда, чтобы выяснить, отчего умерли Фэллон и Пирс. Сначала он подумал, что это известие вызовет новый приступ рыданий. Она разинула рот, потом, передумав, судорожно глотнула воздух, и рот резко закрылся. — Я не убивала ее, — угрюмо произнесла она. — Кого? Пирс? Конечно, нет. С какой стати? — А тот, другой, так вовсе не думал. — Кто другой? — Ну, тот инспектор чертов, инспектор Билл Бейли. Я же видела, чего он думает. Всякие там вопросы задает, а сам с тебя глаз не спускает ни на минуту, черт побери. «Что ты делала с утра, когда встала?» Чего он, черт побери, думает, я могла делать? Работала! Вот чего делала. «Нравилась ли тебе Пирс?» «Может быть, она плохо обходилась с тобой?» Пусть бы только попробовала! Да я и не знала ее вовсе. Еще ж недели не прошло, как меня прислали в Найтингейл. Но видела, чего он все добивался. Все они одинаковы. Только и думают, как бы обвинить бедную горничную, черт бы их всех побрал.