Дэлглиш прошел внутрь хибары и уселся на лавку возле стены. Ему все равно надо было допросить Мораг Смит, так какая разница, когда это делать. — Знаешь, — сказал он, — я думаю, ты не права. Инспектор Бейли не подозревал тебя. Он мне сам говорил. Она насмешливо фыркнула: — Нашел кому верить, полицейским. Тебя что, твой папаша жить не учил? Он как пить дать подозревал меня. Этот чертов боров Бейли. Мой-то папаша мог бы порассказать тебе кое-что про полицию. Несомненно, в полиции тоже могли бы многое рассказать о папаше, подумал Дэлглиш, но решил не развивать эту тему, она не сулила ничего хорошего. Само имя Бейли вызывало у Мораг желание ругаться, и она явно была настроена дать волю своему языку. Дэлглиш поспешил защитить коллегу: — Инспектор Бейли только выполнял свою работу. Он не хотел расстраивать тебя. Я тоже полицейский и вынужден буду задавать вопросы. Мы все так делаем. Но я ничего не добьюсь, если ты не поможешь. Если Пирс и Фэллон убили, я должен выяснить, кто это сделал. Знаешь, они были совсем молодые. Пирс была, наверно, тебе ровесницей. Не думаю, чтоб им хотелось умереть. Он не был уверен, как Мораг ответит на этот тонко сформулированный призыв к ее чувству справедливости, но видел, что ее маленькие колючие глазки пытливо всматриваются в него сквозь полумрак. — Помогать тебе! — Ее голос был полон презрения. — Не морочь мне голову. Вашему брату незачем помогать. Вы и так знаете, где собака зарыта. Дэлглиш задумался над этой неожиданной метафорой, но за неимением свидетельств противоположного характера решил, что она хотела сделать ему комплимент. Он поставил свой фонарик на лавку так, что его луч давал яркий круг света на потолке, поплотнее прижался спиной к стенке, а головой прислонился к мягкому, как подушка, толстому пучку рафии[28], висевшему на гвозде над ним. Он чувствовал себя удивительно уютно. — Ты часто сюда приходишь? — спросил он дружелюбно. — Только когда мне плохо. — Ее тон подразумевал, что любая разумная женщина должна побеспокоиться о пристанище на такой случай. — Здесь можно побыть одной… По крайней мере, раньше так было, — добавила она с вызовом. Дэлглиш почувствовал упрек. — Прости. Больше я не приду. — Чего уж там, против тебя я ничего не имею. Приходи, коли охота. Тон был нелюбезный, однако в нем безошибочно угадывалась симпатия. Они немного помолчали — спокойно, по-дружески. Прочные стены хибары окружали их, отгораживая этот островок неестественной тишины от завываний ветра. Воздух внутри был прохладный, но устоявшийся, с острым запахом дерева, керосина и перегноя. Дэлглиш огляделся. Домик был довольно благоустроенный. В углу лежала охапка соломы, у стены стояло еще одно старое плетеное кресло, похожее на то, в котором свернулась калачиком Мораг, и перевернутый ящик, накрытый клеенкой, который служил столом. На нем можно было различить контуры примуса. На одной из полок стояли белый алюминиевый чайник и две кружки. Когда-то садовник, наверно, использовал эту хибару не только как сарай для хранения инвентаря, но и отдыхал здесь во время работы весной и летом, подумал Дэлглиш, этот уединенный домик под сенью деревьев и птичьего щебета был, наверное, приятным пристанищем. Однако сейчас самый разгар зимы. — Прости, что я спрашиваю, но разве в твоей комнате не было бы удобнее, когда тебе плохо? Там-то уж точно можно побыть одной? — Там неуютно, в Найтингейле. И в сестринском общежитии тоже неуютно. Мне здесь нравится. Здесь пахнет, как у папаши в сарае на огороде. И никто не приходит по темноте. Все боятся привидения. — А ты не боишься? — Я в них не верю. Вот вам основное доказательство здорового скептицизма, подумал Дэлглиш. Ты не веришь во что-то, следовательно, это не существует. Не мучимый фантазиями, ты можешь вознаградить свою убежденность хотя бы тем, что становишься бесспорным владельцем садового сарая, когда тебе плохо. Просто замечательно. Не следует ли поинтересоваться причиной ее огорчения, подумал он, и, может быть, посоветовать, чтоб она доверилась главной сестре? Неужели причиной таких исступленных рыданий и в самом деле были лишь знаки внимания со стороны Билла Бейли, неужели они вызвали столь горячее негодование? Бейли был хороший сыщик, но не всегда умел найти подход к людям. Нельзя позволять себе быть слишком требовательным. Каждый сыщик независимо от своего опыта знал, что это значит — невольно вызвать враждебность свидетеля. Если это произошло, черта с два вытянешь что-нибудь полезное из нее — а так обычно бывало с женщинами, — даже если неприязнь отчасти и подсознательная. Успех в расследовании убийства зависит в основном от того, сумеешь ли ты разговорить человека, сделать так, чтобы он захотел тебе помочь. Билл Бейли потерпел явную неудачу с Мораг Смит. Адам Дэлглиш тоже в свое время терпел неудачи. Он вспомнил, что рассказал ему инспектор Бейли о двух горничных во время того короткого часового обсуждения, когда передавал дела. «Они здесь ни при чем. Старуха, мисс Марта Коллинз, работает в больнице уже сорок лет, и, если бы страдала манией убийства, это давным-давно проявилось бы. Ее больше всего беспокоит кража дезинфицирующего средства из уборной. Похоже, воспринимает это как личное оскорбление. Вероятно, считает, что несет ответственность за состояние уборной, а за убийство — нет. Что касается девушки, Мораг Смит, по-моему, она полоумная и упряма как осел. Она могла бы сделать это, но сколько ни думаю — не вижу причин. Насколько мне известно, Хедер Пирс ничем ее не расстроила. И во всяком случае, у нее не было на это времени. Мораг перевели из врачебного корпуса в Найтингейл только за день до смерти Пирс. Как я понимаю, ей не слишком понравилась такая перемена, но вряд ли это повод для того, чтобы убивать учениц медучилища. И кроме того, девчонка не испугана. Упряма, но не испугана. Если она и в самом деле убила, сильно сомневаюсь, что вы когда-нибудь сможете это доказать». Они все так же молчали. Он не горел желанием вникать в ее горести и подозревал, что ей просто-напросто захотелось хорошенько выплакаться. Для этого она и укрылась в свой тайник — желала побыть наедине со своими переживаниями, даже если физическое уединение было нарушено. Он сам был очень скрытным человеком и потому не имел склонности интересоваться чужими переживаниями, хотя многие люди тешат себя иллюзией, что таким образом проявляют участие. Он же редко проявлял участие. В нем всегда жил интерес к людям, и никакие их поступки больше уже не удивляли его. Однако он не вмешивался. Вполне понятно, что ей мог понравиться сарай, напоминавший своим запахом о доме. До него вдруг дошло невнятное бормотание. Она вернулась к перечислению своих горестей: — И все-то глядел на меня, прям мочи нет. И все время спрашивал одно и то же. Да еще задавака. Сразу видно: больно много о себе воображает. — Она вдруг повернулась к Дэлглишу. — А ты приставать не будешь? — спросила она. Дэлглиш ответил со всей серьезностью: — Да нет. Я не в том возрасте, чтобы приставать, когда замерз и устал. В мои годы нужен домашний уют, чтобы заниматься этим с удовольствием для партнера и с честью для себя. Она посмотрела на него то ли с недоверием, то ли с сочувствием: — Ты не такой уж старый. А за платок спасибо. И, последний раз с силой высморкавшись, протянула ему платок. Удержавшись от искушения незаметно бросить его под лавку, Дэлглиш сунул платок в карман. Он было поднялся, чтобы идти, когда вдруг краем уха услышал ее последние слова. — Что ты сказала? — спросил он как можно более спокойным тоном, стараясь не выказать излишнего любопытства. — Я сказала, — ответила она угрюмо, — что он так и не узнал, что я пила молоко, чтоб он пропал. Я ему ничего не сказала. — Ты что, имеешь в виду молоко, которое стояло в демонстрационной комнате? А когда ты его пила? Он старался говорить как бы между прочим, словно его это мало интересовало. Но сознавал, что в хибаре стало совсем тихо и что пара колючих глаз уставилась на него. Неужели она действительно не соображала, что она ему говорит? — Это было в восемь часов, может, минутой раньше. Я зашла в демонстрационную поглядеть, не там ли оставила свою банку с полировкой. А на тележке стояла эта бутылка с молоком, и я отпила немного. Совсем чуточку. — Прямо из бутылки? — А откуда чашке-то взяться? Я хотела пить, увидела молоко, ну мне и захотелось. Взяла и глотнула. — Ты только сливки сверху сглотнула? — задал он самый важный вопрос. — Там не было сливок. Это не такое молоко. Его сердце забилось от волнения. — А что ты потом сделала? — Ничего. — А разве ты не боялась, что директриса заметит, что бутылка не полная? — Бутылка была полная. Я долила в нее воды из-под крана. И отпила-то всего ничего, пару глотков каких-то. — А бутылку опять закрыла крышкой? — Конечно. Точь-в-точь как было, чтоб никто ничего не заметил. — И никому ничего не сказала? — Так никто не спрашивал. Тот инспектор спрашивал только, была я в демонстрационной иль нет, а я сказала, что только до семи, когда убиралась. Не собиралась я ничего ему говорить. Да и то: его, что ль, молоко-то, платил он за него, что ль? — Мораг, ты точно-точно запомнила время? — Восемь часов. Во всяком случае, часы в демонстрационной показывали восемь. Я-то поглядела на них, потому что мне надо было помогать во время завтрака, а то у них там в столовой все уборщицы свалились с гриппом. Некоторые думают, что можно сразу в трех местах быть. В общем, я пошла в столовую, а там все сестры и ученицы уже начали есть. Ну и мисс Коллинз глянула на меня, ну, как это она умеет. Что, мол, Мораг опять опоздала! А раз так, стало быть, было восемь. Ученицы всегда в восемь завтракают. — А они все были там? — Конечно, все! Я ж про то и говорю! Они все завтракали. Дэлглиш отлично знал, что они все были там. Двадцать пять минут — с восьми до восьми двадцати пяти — единственный промежуток времени, когда все женщины-подозреваемые находились вместе, завтракая под присмотром мисс Коллинз и в поле зрения друг друга. Если Мораг говорит правду — а он ни секунды не сомневался, что это правда, — тогда рамки расследования чрезвычайно сужались. Было только шесть человек, у которых не было твердого алиби на весь промежуток времени с восьми часов до восьми сорока, когда вся группа собралась в классе. Разумеется, ему придется проверить показания, но и так было известно, что он в них обнаружит. Он был приучен вспоминать такого рода сведения, когда только нужно, и сейчас в его памяти послушно всплыли имена. Сестра Ролф, сестра Гиринг, сестра Брамфетт, Гудейл, Ленард Моррис и Стивен Кортни-Бриггз. Он ласково помог девушке встать. — Пошли, Мораг, я провожу тебя до общежития. Ты очень важный свидетель, и я не хочу, чтобы ты схватила воспаление легких до того, как я смогу взять твои показания. — Не буду я ничего писать. Я не больно-то знаю грамоте. — Кто-нибудь напишет за тебя. Тебе надо будет только расписаться. — Ну, это еще куда ни шло. Уж имя-то свое написать сумею. А ему придется побыть рядом и проследить, чтобы она это сделала. Он подозревал, что сержант Мастерсон преуспеет с Мораг не больше, чем инспектор Бейли. Надежнее будет самому записать ее показания, даже если придется выехать в Лондон позже, чем он предполагал. Но время будет потрачено с пользой. Повернувшись, чтобы поплотнее закрыть за собой дверь сарая (замка не было), он понял, что ему повезло второй раз после того, как он нашел никотин. Теперь дело сдвинулось с мертвой точки. В общем и целом день прошел неплохо. Глава седьмая. Смертельный танец I На следующее утро без пяти минут семь сержант Мастерсон и констебль полиции Грисон были уже на кухне Дома Найтингейла вместе с мисс Коллинз и миссис Манси. Было так темно и холодно, что Мастерсону казалось, будто еще только середина ночи. В кухне приятно пахло свежеиспеченным хлебом — ностальгический и уютный запах деревни. Только мисс Коллинз совсем не походила на добродушную и гостеприимную повариху. Подбоченясь и поджав губы, она следила, как Грисон ставил полную бутылку молока на среднюю полку холодильника, с самого краю. — И какую бутылку они должны взять? — спросила она.