– Я зарабатывал этим нормальные деньги. А сейчас никуда не берут, только на эти шоу дарований и детские праздники. Не так все хорошо, как прежде. У них теперь этот клятый Интернет есть. Ох, парни, вы же на меня не наябедничаете, а? Они же хотят, чтобы мы слова лишнего не сказали. – Ни хрена не скажем, – ответил Леонард. Старик рассмеялся. – У вас ничего выпить не найдется, а? Мы сознались, что нет. – Ну и ладно. Просто спросил. Он немного тряхнул куклу, поднялась пыль. – Рядовой Джонсон пообносился. Жена раз ножом его ткнула, а еще меня им по голове молотила. Повреждения были и у меня, и у него. Сознание потерял, старый пердун, а очнулся в памперсе. Усмехнувшись собственной шутке, он продолжил: – Денег не было, чтобы его починить. Приходится по ходу представления делать вид, что закрытый глаз – то, что и было задумано. Это добавляет изюминку. – Еще бы, – сказал я. – Вы их сразите наповал. Оставалось надеяться, что он не сразит наповал себя. У него было красное лицо, он тяжело дышал и выглядел так, будто у него в любой момент может случиться инсульт. Может, насчет старого пердуна и обморока он и не шутил. Мы все стояли, выстроившись в ряд и глядя в сторону сцены. Там выступали танцоры. Группа играла и пела, словно хор умирающих коров, а танцоры плясали так, будто у них были деревянные ноги. Потом выступал молодой горбоносый парень, игравший на скрипке так скверно, как будто он бревно пилил. От такого визга даже зад сморщится. – Сестры конкурс выиграют, – сказал старик. – Я их еще не видел, но они скоро покажутся. Сучки с дырками сушеными. Каждую неделю выходят и выигрывают пять сотен долларов. Гимны клятые. Заставляют народ вспомнить об Иисусе, и все считают себя обязанными за них голосовать. Блин, мне пора. Старик заковылял на сцену в обнимку с жуткой куклой, подобрав по пути табурет. Его выступление было таким ужасным, что мне хотелось повеситься на веревке от занавеса, но все-таки я восхитился стариканом. Не сдается. Свистит, хрипит, но старается владеть голосом. К концу выступления кукла выглядела здоровее его самого. Он вернулся, с табуреткой и куклой. Сел на табурет. – Попытался взять высокую ноту, когда рядовой должен был запеть «Буги-вуги Багл Бой», и чуть не обгадился. Такое ощущение, что ребра сместились. – Вы хорошо выступили, – сказал я. – Хорошо я выступал полсотни лет назад, весенним утром, перед этим всласть потрахавшись. Вот тогда я хорошо выступал. По крайней мере, так мне приятнее об этом вспоминать. Может, это было и днем посреди лета, и я с телкой в лесу трахался. – Просто присядьте и отдохните, – сказал я. – Уж ты прав, – ответил он. – Точно ничего выпить нет? – Точно. На сцену вышла другая танцевальная группа, следом за ними должен был выступать парень, который жонглировал кеглями из боулинга. Мы с Леонардом принялись оглядываться. Место не выглядело так, будто здесь могли бы держать проституток. По крайней мере, если их не использовали забесплатно, пока не затрахают окончательно. Оно не выглядело как место, где кто-то продает наркотики. Просто было похоже на место, где проводят скверные шоу. Конечно, хорошее прикрытие, но я засомневался. Я заметил, что тех, кто закончил выступление, уводят одной и той же дорогой и что по обе стороны входа на темную лестницу стоят крепкие парни. На церковных дьяконов они не походили, но я решил так их для себя называть. Оставив Леонарда, я подошел к ним и заглянул дальше. – А что там такое? – спросил я. – Частная собственность, сэр, – сказал один из них, выходя вперед. Я вернулся к Леонарду. – Там наверху целый этаж еще, – сказал я. – С другой стороны от сцены тоже лестница, – ответил он. – Даже отсюда видно. И тоже быки на охране. Я поглядел. Точно. Еще двое парней. Если те двое, что поближе, уж точно не дьяконы, то те даже не из хора. Почему-то я сомневался, что наверху хранились книги с гимнами. – Бастер с черной братвой не водится, – сказал Леонард, – одни белые громилы. – Не так уж давно такие, как он, вообще твоих братьев не впускали и, возможно, привыкли к этому. – На самом деле не так, – сказал Леонард. – Они сюда входили, и ты это знаешь. – Ага, в качестве уборщиков, – ответил я. – А еще по лестнице сзади, и садились только там, на балконе. – Деньги ниггеров ничем не хуже других, – сказал Леонард. – Знаю. Как-то раз сидел там на балконе и плюнул на голову белому парню. – Не делал ты такого, – сказал я. – Нет, но помечтать-то можно. Мы шепотом обсудили план представления, и вдруг объявился коротышка, который нас регистрировал. – «Сладкие Девушки» заболели, – сказал он. – Кто? – переспросил я. – Певицы, что госпелы поют, я же говорил, – сказал старый чревовещатель, подходя к нам. – Памперсы для взрослых скомкались, вот и выйти не могут. Или услышали, что выйдет петь молодая девушка, и решили слить. Знаю, они здесь. Я их видел, этих самодовольных задниц. – Хватит уже, – сказал коротышка. – Простите, – сказал чревовещатель и заковылял обратно к табурету. Я думал о других вещах и не заметил молодой девушки, на самом деле. Но вроде бы вспомнил, что она исполняет песню Пэтси Клайн, и неплохо. – «Сладкие Сестры» сказали, что заболели, – повторил коротышка. – Обе сразу? – спросил Леонард. – Это случилось с ними внезапно, так что вы двое следующие. – Ого, – сказал я. Леонард схватил меня за локоть. – Ладно тебе, я еще помню «Старый обветренный крест». – Издеваешься? Мы действительно выйдем на сцену? – Я пою в душе, – ответил Леонард. – Все сделаю, как надо. – Вот черт. Ну, мы вышли, и я тоже вспомнил старую песню. Я атеист, но хорошие госпелы мне нравятся, время от времени. Своего оркестра у нас не было, но местный знал мелодию, типа того, хотя я не помню, чтобы в ней было соло на тубе. И мы начали. Леонард пел хорошо, на самом деле очень даже. Я, типа, подпевал, когда он подымал руку, давая мне знак, но потом забыл слова и начал петь всякую ерунду. – Уволен, – сказала мне старая леди в первом ряду, в кресле-каталке. Леонард допевал, а я прищелкивал пальцами, пытаясь выглядеть круто. Будь у меня темные очки, я бы их скинул. Когда мы более-менее закончили, все явно были счастливы, что мы уходим со сцены. Кто-то даже кинул в меня смятым бумажным стаканчиком, но промахнулся, обормот. Мы вышли со сцены. – Проклятье, Хэп, ты все запорол, – сказал Леонард. – Мы могли выиграть деньги. Вернее, я мог. – Я не смог петь дуэтом, поскольку до сих пор мы ни разу не пели вместе. Да и вообще выходить на сцену не собирался. – А я вот всегда хотел. – Ты пел отлично, только не думай, что это станет твоей второй работой, – сказал я. – Что до тебя, так тебе нечего и думать о такой. Ладно, посмотрим, сможем ли найти Тилли. – Если она жива. – Она жива, и они за все это заплатят. А если она мертва, то заплатят с процентами. Тилли мне не особенно нравилась, но мне нравилась Бретт. А Бретт называла Тилли согнутой веточкой. «Хэп, она согнутая веточка. Согнутая, но не сломавшаяся, – говорила она. – Она может выдержать бурю и остаться целой». Но до сих пор она была посреди бури, как я понимал, и если информация правильна, то она этого не заслужила. Это даже хуже того, что следовало бы делать с политиками. Мы двинулись к лестнице с той стороны, где вышли со сцены, рядом с мальчиками из хора. Стоящий рядом мужчина показал в сторону выхода. Упитанный парень в линялом лиловом костюме из синтетики, достойном музея. – Плохо было, парни, – сказал он. – Реально плохо. Не обращая на него внимания, мы пошли к лестнице.