Дело было в Арзамасе. Я тогда решил вернуться к серьезным делам, раз рухнули проекты трудового обогащения – я имею в виду издательство наше несчастное, «Серебряные веки». Собирались сорить Северяниным и Кузминым на книжных развалах, а кончилось все буклетами, меню да пригласительными билетами на дрянные перформансы. Нет, сказал я себе в очередной раз, все же было у меня за спиной и кое-какое краеведение, и культурологические порывы, отчего же не одуматься! Стал обзванивать знакомых – нет ли какого-нибудь приличного, но денежного дела, например, написать очерк о прииске или колбасном заводе; если какой-нибудь солидный монастырь нуждается в продвижении на московские печатные арены, – я готов. Иные из знакомых обрабатывали мемуары состоятельных егерей или пивоваров, – тоже работа. Сейчас все кинулись отращивать себе прошлое. Мне помогли в журнале «Снасть». В сфере его интересов были в основном рыбалка и охота. Редактор некоторое время ковырялся карандашом в ухе, я даже отвернулся, мне не хотелось думать, что он оттуда добывает для меня идею. Он предложил мне съездить в Арзамас. Одна новенькая фирма из тех краев задумала выйти на столичный рынок с идеей «настоящего рождественского гуся». Я должен написать очерк – «Гусиные сапоги». Дело в том, что, по легенде, в старину из арзамасских краев гусей гнали стадами до Питера, и им это было не в тягость, потому что от густой местной грязи у них на лапах образовывалась керамическая обувь. Заведомая чепуха, но деньги предлагались хорошие. Я поехал. И уже там на месте как-то пересекся с делегацией московских историков, прибывших на Никоновские чтения. Выпили вечером в буфете гостиницы, сошлись. Оказались отличные ребята. А утром я на правах нового друга потащился на заседание в местный пединститут. Там такие были борения! Оказалось, что до сих пор с Расколом все так неясно. И Никона некоторые считают выдающимся государственником, а другие – исчадием ада. Причем чувствовалось, что местные, арзамасские, несмотря на хозяйскую обязанность угождать гостям, стояли против москвичей каким-то невидимым фронтом. И москвичи, чувствуя сопротивление, немного мямлили, жались, одна только девушка Василиса рубила с плеча, выступала от чистого научного сердца. Вечером в специальном институтском зале сели за стол. Пили. Тут же стояло пианино, затеялись песни. Хорошие, душевные – «Вот кто-то с горочки спустился» и тому подобное. Много говорилось, что провинция – это не Москва, она лучше, она поет душевнее и хранит что-то такое, что в Москве разбазарили, расторговали, и мелодий нет после Свиридова, с чем я был согласен, хотя про себя думал, что не все в этой правде правда. В какой-то момент я оглянулся на оставленный стол. И увидел жутковатое зрелище. Кандидат наук Василиса сидела на дальнем краю, а к ней с двух сторон клонились бороды шести или восьми суровых арзамасских знатоков. Василиса бойко и твердо отвечала во все стороны, но было понятно, что ей не совсем по себе. Я пришел на помощь. Сел рядом. Мгновенно разобрался в ситуации: наивная никонианка отбивалась от самых натуральных, хотя и ученых староверов. Это были не современные люди, а просто Аввакумовы кумовья. Они так сверкали глазами, что можно было подумать – только мысль о возможном привлечении к ответственности мешает им обойтись с ней по своему желанию. Образование у меня незаконченное химическое и заочное журналистское – значит, никакого, но я собрал ошметки знаний, прибавил немного цинизма и юмора, и тремя этими плетками отогнал бородачей на безопасное расстояние. В этот вечер я был за свое речевое рыцарство вознагражден. Тут дело было именно в этом, в благодарности спасителю. Разумеется, ни мои интеллектуальные способности, ни мои внешние данные были ни при чем. Никонианке и правда понравился мой поступок. Интерес усугубился тем, что я честно признался: все случившееся для меня – удивительный анекдот. Я уже предвкушаю, как буду веселить своих московских знакомых. Оказывается, не все живут так. Помню только имена деда и бабки, да и то лишь по материнской линии. А прадед сливается с серыми народными толщами где-то на достолыпинской Украине, и это ни в малейшей степени меня не волнует. Мне даже и детство собственное не вспоминается. Вот будущее – интересно. Очень, очень меня занимает – что там впереди! Юмор же нашей ситуации в том, что вдруг на обычном институтском банкете, самая что ни на есть густая история вырастает из черной чащи бород в натуральную величину и норовит схватить тебя за горло реальными староверскими руками. В общем, у каждого свой Арзамасский ужас, пошутил я, демонстрируя начитанность. Она, конечно, завела песню о том, что человек без прошлого, и народ без прошлого – это и не человек, и не народ. Что «былое грядет». Да, уважаю, уважаю я все это – и Карамзина, и Соловьева, и Минину с Пожарским кланяюсь, не говоря уж про Курскую дугу. Но самому мне лично лень и скучно рыться в архивах и выращивать карликовые генеалогические дерева. Василиса решила после той ночи, что она меня спасет от моего же беспамятства. Она раскопает все о моих предках, она заставит меня обернуться и вглядеться. «Падение нравственности начинается в тот момент, когда культ предков заменяется культом потомков». Про потомков я промолчал. В Москве мы больше не встречались. Только телефонные контакты. Я не скрывал от Василисы, что веду жизнь определенного рода. Она относилась к этому со спокойной иронией. Считала, что переживет все мои мелкие, лишенные исторической перспективы увлечения. И она принесет мне в приданое хорошо исследованную историю моего рода. В моменты слабости я думал – а вдруг она права? Ведь не страшненькая, даже милая. Со своей жилплощадью. Образованная. Вяжет. Хорошая жена, хороший дом… – Я получила ответ из Барнаульского архива, не надо бросать трубку, там правда имеется очень интересный поворот. – Извини, Василиса, мне совсем-совсем не до этого. – Это не то, что ты думаешь! – Я вообще не хочу сейчас думать в этом направлении. И не могу. Я устал, лег спать, заболел и ушел. Если считаешь нужным обидеться, обижайся. Последнюю фразу я не сказал вслух, только подумал, но она ее явно услышала. – Ладно. Выберем более подходящий момент. Я с облегчением вытянулся на диване. За окном ветер качал березку, и свет фонаря, стоявшего за нею, превратился в безумную азбуку Морзе. Кто-то трагически информированный пытался сообщить мне явно неприятную новость. Все хотят довести до моего сведения какую-то чепуху в последние дни. Вот и Василиса. Надо ей позвонить как-нибудь, нехорошо обижать хорошего человека. Но если позвонить, она вообразит, что наши «отношения» развиваются. Нет, никакой истории и никаких историй сегодня. Как только я это решил, подал голос подполковник. По-хорошему, надо бы просто послать его – негрубо, так же аккуратно, как Василису. Ну что, что он мне может сделать? Можно ведь просто пойти в ближайшее отделение милиции и накатать какую-нибудь бумагу. Пошлю, но не прямо сейчас. Сейчас нет сил. – И это все? – спросил он, выслушав мою информацию про автобусный взрыв и воскресшего в воображении Майки Вивальди. Кстати, само предположение Майки его не рассмешило, реакция относилась к скудости добытых сведений по взрыву. Он сказал, что «все это» он узнал, сидя в своей камере. – А вы все еще в камере? – не удержался я. – А где же мне еще находиться, дорогой?! Она на первом этаже, отсюда не выпадешь с балкона, и самосвал сюда не въедет. – Пожалуй. – Кроме того, раз я в камере, то нахожусь не только под защитой, но и как бы под следствием. У нашего дедушки, а он, чувствуется, законник, нет оснований на меня ничего такого насылать. Вдруг меня еще покарают в законном порядке? – Он помолчал. – Если он уже знает, что третьим был я. Чтобы что-то сказать я промямлил: – Да дедушка этот… – Что, есть новые идеи? – Нет. Я заходил к нему. – И? – Его нет. – Кто бы мог подумать! – Тон был настолько уничижительный, что я ринулся доказывать, что я не совсем ничтожество, хотя это было совсем не в моих интересах в данном случае. Выложил и про Кувакинский дворец, и про сталинский институт, и напомнил, что трагический наезд совершился именно в тех местах. А там такая антенна. Толком еще не успел закончить доклад, как подполковник вскрикнул: – Он там! Я опять прикрыл трубку и застонал. От ненависти к себе. Что за гнусное свойство характера, притворялся бы и дальше неспособным дебилом, мент бы и отлип. Так нет, надо блеснуть сообразительностью. Теперь расхлебывай. Что и оказалось. – Завтра поедешь туда. – Куда? Я не знаю, что там сейчас, – соврал я. – За ночь я все выясню. – Если там просто руины какие-нибудь… – Там не руины. Там учреждение. Лечебное. Повторяю, твое появление будет подготовлено. Разведаешь, присмотришься. Ты парень сообразительный, я вижу. – Не могу. – Брось. – Я не хочу! – А это ты вообще брось! – У вас же куча народу – сыщики, или, как их, опера. – Слишком долго вводить в курс дела. Да и ржать вдруг начнут. Они и так мне идут навстречу с этой камерой. Требовать от них еще воображения – слишком. А ты не волнуйся, пойдешь под прикрытием, мое слово кое-что значит на прилегающей территории. Я бы, понимаешь, сам, но нельзя же мне выходить на открытое место. Пока он это говорил, я во все более ярких и реальных образах представлял себе, сколькими неприятными хлопотами и даже неизвестными опасностями грозит эта прогулочка. Да, боюсь, и Ипполит Игнатьевич не будет рад, если я его отыщу. Если он в «имении». Может получиться что-то вроде предательства с моей стороны. Вдруг он там прячется. – Нет! – сказал я решительно. Страх оказаться стукачом и наводчиком на секунду сделался сильнее страха перед подполковником. Так часто бывает у людей из нашей среды, их порядочность – результат выбора между двумя гадостями. Марченко сразу понял смысл этого моего душевного извива. Самое противное было в том, что съехав в омут рефлексии: предательство – не предательство, я как бы признал важный практический факт – старик скрывается возле антенны. С чего я решил, что это так?! Но тут уж ничего нельзя было поделать, что называется – заиграно. – Не ной, деда не тронем, ничего ему не будет. – Почему это? – Да я тут думал-думал – никакой он не мститель, и в этих делах с балконом и самосвалом впрямую не виноват. Сам прячется от страха. – Но если он ни при чем, зачем он вам? – Что-то важное он наверняка знает. Зна-ает. Твоя задача сказать ему, что бояться ему нас нечего. Пусть идет к нам, будем вместе бояться. Я согласился подумать. Подполковник сказал, что пришлет машину, и положил трубку. Уже через пять минут я звонил ему, чтобы все-таки отказаться. Ну ни с какой точки зрения мне не следовало мчаться в ту дыру. Кто решил, что он – там? Двенадцатилетняя девчонка и полурехнувшийся подполковник. А если они каким-то чудом правы, и я, предатель, выдам ненормальному менту беззащитного, несчастного старика на расправу? Уверения, что они его не тронут – вранье! Кругом дрянь! Я звонил, звонил, но подполковник был недоступен. Он выигрывал у меня эту партию с закрытыми глазами. Нет, так просто они меня не втравят в свои игры. Растворюсь на время, как тот же Ипполит Игнатьевич. Переночую не дома, к которому Марченко пришлет свою идиотскую машину. Пусть она здесь потомится под окнами. Я набрал номер Петровича. Ему я первому звоню, когда что-нибудь не так. Безотказность – великая вещь. Привыкаешь к ней как к воздуху. И тем более сильно потрясает, когда с воздухом возникают проблемы. Петрович на секунду взял трубку, глухо извинился, и сказал, что выбегает из дому. У него все плохо. Несколько минут я сидел как оглушенный, потом дошло: что-то с его парнем. Если бы ерунда творилась всего лишь с бизнесом, он реагировал бы не так. Еще два телефона, где бы меня могли спокойно принять, не напрягаясь и не заставляя напрягаться, молчали. Другие два телефона, где могли принять, но после церемоний и приседаний, двумя разными дружелюбными и благовидными способами отказали. Даже и не обидишься. Василиса? Нет уж. Живет одна, пока доеду, чего-нибудь приготовит вкусного, и можно сделать вид, что примчался только из-за внезапных барнаульских документов… нет, нельзя!