Он не договорил, в салоне стало темнее. Четверо крепких парней подошли с разных сторон к машине и теперь, наклонившись, в нее заглядывали. Рыжий водитель что-то невнятно заныл, включил зажигание, схватился за рычаг переключения скоростей. Пассажир с оригинальным черепом взялся левой рукой за руль: – Не делай глупостей. Никуда ты отсюда не уедешь. Один из стоявших снаружи парней положил на капот кирпич. * * * Проходя мимо секретарши Петровича, я отметил краем глаза, что лицо у нее испуганное. Остановился. – Что с ним? Круглые глаза девушки стали еще больше. Сотрудники, насколько я могу судить, шефа своего любили, он был для них не просто начальник, но отец родной. С отцом что-то случилось, все в шоке. Он сидел в углу в кресле, до предела ослабив галстук и откинув голову, как будто таким образом пытался выпростаться из ситуации. Рядом на низком столике стояла квадратная бутылка, на стопке бумаг стакан. Запах алкоголя висел в опрятном деловом воздухе этого кабинета. – А-а, – сказал Петрович, не поднимая голову. – Садись. – Что случилось? – Родя. Сначала я даже немного успокоился. Ну, набедокурил великовозрастный скинхед. Неприятно, но не фатально. Правда, прежде в таких случаях Петрович обращался не к бутылке, а к телефону. Или мчался сам на место несчастья улаживать лажу, устроенную парнем. Я сел. Было понятно – имеем дело с чем-то новеньким. – Ну. Петрович выпрямился. – Как ты думаешь, с одной почкой долго живут? Автомобильная катастрофа? Пырнули заточкой в дворовой драке? Отбили ментовские сапоги? Оказалось, дело в другом. Намного необычнее. Года два назад была у Роди девушка, был с девушкой роман, некоторое время балансировавший на грани брака. Я хорошо помнил – это была забавная пара. Угрюмая гора по имени Родя и маленькая тонконогая, ручки-спички, обезьянка с морковными волосами и заплаканным взглядом. Тогда все кончилось внематочной беременностью с соответствующими осложнениями. Петрович, конечно, нашел хорошую клинику с лучшим хирургом, девушку (кажется, Милу) спасли, и даже сохранили детородную способность. Но роман рухнул. Петрович, одной рукой подпихивая Миле деньги, врачей и другие блага, другой рукой уложил в постель к сыну жаркую платную девушку и выбил клин клином. – Вчера она (как я понял – Мила) позвонила ему. Из клиники. Сразу после гемодиализа. Родя, я и подумать не мог, помчался туда. Нужна, оказывается, пересадка. Почки у девчонки ни к черту. Ну, говорю, не проблема, денег нет, но найдем. Для такого дела найдем. – Не сомневаюсь. Он искоса поглядел на меня. Взял бутылку за квадратную талию, показал мне – хочешь? – я отмахнулся. Он налил себе. Но пить не стал. Держа в кулаке стакан, сказал: – Понимаешь, Родя решил, что это из-за него. – Что из-за него? – Ну что почки у нее отказали после той истории. – Так бывает, наверно. – Хрен его знает! – нервно рявкнул он и шумно выпил. Потом продолжил объяснения, размазывая капли по губам и щекам: – Дело не в том, как бывает, а в том, что Родя вбил себе это в голову. Чувство вины – жуткая вещь! Стоит только впустить внутрь – сожрет, источит, выест всю нервную систему! Я вздохнул. – Он решил, что отдаст ей свою почку. – Погоди, может, еще не подойдет, не всякий всякому донор… – Он говорит, что уже там что-то проверил, предварительно, и вроде бы все сходится. – Когда он успел? Наверняка это дело не быстрое. – Хрен его знает, – опять дернулся Петрович. – Надо связаться со специалистами. – Да, да, конечно, да. И ты понимаешь, все эти годы – ни одного упоминания о ней! Как будто волной смыло, и один, всего лишь один жалобный звонок – и все с ног на голову. У него же были бабы, потом фашизм этот его дурацкий… Какие тут могут быть почки! лучше бы сел на годик. Я ничего не сказал. – Твердит «меа кульпа», и хоть ты тресни. Причем ни из чего это не следует. Мы же не знаем, как и с кем она жила эти три года. Когда я ему это сказал, он в драку полез. А потом сбежал. – Ты бы послал за ним кого-нибудь. Последить. – Я бы послал, только мои парни теперь по домам сидят – экономия! Я, конечно, позвонил, только где его теперь искать. – У ее больницы. Петрович достал платок, вытер влажные, несчастные губы. – Да. Правильно, что ты приехал. – И объясни там этим лекарям ситуацию. Если он будет настаивать со своей почкой, пусть сначала звонят тебе. Мне было даже немного неловко втолковывать такому умному человеку, как Петрович, столь простые вещи. Чадолюбие отшибает способность к спокойному размышлению. – Мне кажется, что подарить почку так же трудно, как и купить. Куча анализов, документов. Ничего не случится прямо так вот послезавтра. Придумаем что-нибудь. Он кивал и шмыгал носом. – Ты понимаешь, чего я еще испугался? Он меня удивил. Совсем какой-то новый человек. Ребенка же, думаешь, наизусть знаешь, где какие у него кнопки. Тем более что он у меня не вундеркинд, скорей оболтус. За такого, кстати, сердце болит еще сильнее. Хорошо, что у меня никаких детей нет. – Понимаешь, будто у него внутри все переделалось, другое нутро. Как одержимость какая-то. Он и раньше, когда орал, что чурок надо резать и давить, тоже вроде бы как одержимый был, но не так. Сейчас все по-другому. Внешне все вроде и прежнее, но орех другой в прежней скорлупе. Даже страшновато. Я кивал. Родю в последней модификации я не наблюдал, поэтому и не спешил формировать о нем мнение. – Ты съездишь со мной в больницу? Мне было и неловко, и приятно. Неловко видеть морально побирающимся своего сильного друга, и приятно чувствовать, что с моей стороны наконец включился механизм отдачи душевных долгов. Разумеется, поеду, и сколько нужно раз. Что-то надо было сказать этим измученным глазам. – Можешь на меня рассчитывать. Господи, насколько мало готовая фраза выражает то, что хочешь выразить. Завибрировал телефон: конечно – подполковник. – Едем прямо сейчас. Женек, а? – Только один разговор. – Ты скоро? Я встал, чтобы удалиться к себе, не хватало еще и подмосковные масонские тайны сейчас обрушить на голову подавленного отца. Марченко был мрачен. Чего-то другого он ждал от моего визита в «Аркадию». Про внезапно открывшийся мне вслед внимательный глаз Ипполита Игнатьевича я рассказывать не стал. Благоразумно. Подполковник вцепился бы в этот факт. А так что имеем: лежачего инсультника, и вся информация, которой он, возможно, обладает, закупорена в нем, а я ни в коем случае не могу быть рассматриваем как специалист по откупорке. Было даже слышно, как мается Марченко на том конце разговора. О, я его понимал, но нисколько не жалел. Он не может решить, насколько опасно для него выйти из камеры, так пусть сидит себе и взвешивает возможные последствия хоть до полного одурения. Я не собираюсь развеивать его подозрений, что началась мстительная охота на милиционеров-убийц какого-то советского графа Монте-Кристо, отсидевшего по ложному обвинению двадцать лет, выигравшего в казино миллиард и теперь тратящего его на подкуп лихих дальнобойщиков, чтоб те наезжали на оборотней в погонах. Я не прощу Марченке своего вонючего соседа и не польщусь на его бредни о расплывчатом мировом правительстве. Не только не стал развеивать жгучего сомнения в его душе, но, наоборот, кое-что сгустил. Живо описал ему странное поведение Модеста Михайловича на фундаменте масонского храма. Пошел даже на небольшой обман, сказал, что к зданию «алхимической лаборатории» меня не пустили, хотя я и всячески пытался к ней прокрасться. Что-то там в «Аркадии» нечисто – таков был смысл моих намеков. Марченко нарастающе сопел как вентилятор, когда всю его мощь вызывает работающий на пределе своих возможностей процессор. – «Аркадия» – это современное название, сам Кувакин называл свое заведение «Эсхатон».