– Погоди, я не понимаю. В глазах Коноплева появился испуг, он заспешил: – Я понимаю – это слишком серьезное для тебя решение. Можешь подумать. Я немного подожду. Мне еще с Ниной надо поговорить, хотя предварительно уже было, кажется… Она меня поняла, но надо еще окончательно. Главная проблема – Рудик. С Рудиком все неясно. Было понятно – разговор будет не таким, какого я хотел. Мне сейчас трудно было сосредоточиться на чем-то кроме «конца света». Коноплев обманул мои ожидания. Я с трудом скрывал раздражение. Мне хотелось его как-то уесть. – А я ведь следил за Ниной. – Что? – Он не мог разобраться с сигаретой и зажигалкой. Нервы. Мне не жалко твои нервы, Коноплев! – Целый день. Пару дней назад. Могу, если хочешь, кое-что тебе рассказать, чем она занимается. Зачем я это говорю? Понимаю, что одной ногой уже вступил в грязь, но сразу не затормозишь. – Да знаю я, чем она занимается, – отмахнулся он дымящей сигаретой. – Жрать-то надо. Майку надо учить… – Ну, в общем, у нас любой труд почетен, – улыбнулся я, чувствуя, что улыбаюсь подло. Он тоже, как говорится, осклабился. – Не заставляй меня на тебя злиться. Ты мне прямо ответь – ты против моего предложения? Я закашлялся – непреднамеренно, просто напал вдруг кашель. Он продолжал: – Предлагаю тебе – отойти. Ты и так не хотел, ты отказывался изо всех сил, даже вон следил, явно компромат на Нинку собирал. В общем, я тебя готов освободить от твоей трети ответственности. – Хочешь удочерить Майку? – Я давно уже понял, куда он клонит, и теперь больше прислушивался к себе – какую реакцию эти его слова вызовут там, внутри. Правда ли я так уж не хочу хотя бы на треть считаться отцом этого маленького чудовища? – Да, хочу. Если ты согласишься, мне будет проще. Рудика я уломаю. – Его будет труднее уломать. Нет-нет, погоди, я еще не согласился. Главное, было ясно – Коноплев поплыл. Теперь и его накрыло. Как уравновешенный, критически мыслящий соратник, или хотя бы собеседник, он для меня потерян. Но вот Майка… Она меня раздражает, она явная и безусловная обуза, но чтобы так вот взять и отстегнуть ее от своей жизни… Может, у меня никогда и не будет детей. А тут хотя бы тридцать три процента отцовства. Такая неизвестность – скорее благо. – Даже если я откажусь, ну, то есть соглашусь с тобой, все равно ведь останется неясным, чей она ребенок. – Скорей всего, не твой. Поверь. То есть почему?! – Почему?! Почему ты так уверенно говоришь, Коноплев? – Нет, не надо, не злись, я не хочу оскорбить тебя как мужика. Не твой, в смысле тебя меньше всего к ней тянет в отцовском смысле. Согласись. Надо было соглашаться, это была правда. Но… – Но экспертиза?! Ты усыновишь, а там потом… – Подошли к сути. Ты откажешься письменно, по-настоящему, чтобы потом никаких поползновений. Раз и навсегда. И тут я понял, что мне все же не хочется этого делать. Тем более – раз и навсегда. Какая-то волна начала подниматься изнутри. В ответ на этот прилив неясных чувств я мысленно заорал на себя: «Ты что?! Должен же хоть кто-нибудь оставаться трезвым! Пусть Коноплев сходит с ума, пусть они пилят на двоих с Гукасяном девочку Майю, ты-то должен сохранить ясность в башке, ты-то ведь понимаешь, что происходит!» – Ты, надеюсь, принес все бумаги, и можно их подписать? – спросил я, зная наверняка, что ничего у него нет. По лицу Коноплева пробежала гримаса. – Нет, насчет бумаг я пока не подсуетился. Но завтра-послезавтра… Я удовлетворенно кивнул. Почему-то мне такой расклад нравился больше, чем окончательное решение. Какой-то люфт, временной лаг… Кто знает, что произойдет до послезавтра. – До послезавтра! – сказал я бодро Коноплеву. И сразу же пошел вверх по бульвару в сторону Чистых прудов. Он крикнул мне вслед: – Ты дал слово. Женя, ты дал слово! * * * Почему я выбрал этот храм? Конечно же не знаю. Главное – подальше от дома. Значит, был заранее уверен, что произведу не самое лучшее впечатление. Хорошо, что в Москве теперь много действующих церквей. Вошел в ограду, оглядываясь и следя за тем, как себя веду. Как будто пришел в гости. Наверно, это неправильно. Должен был испытывать какие-то другие чувства, но не знаю какие. Остановился перед входом, перекрестился, радуясь тому, что делаю это без чувства легкой неловкости, как иногда бывало прежде. Войдя внутрь, устроился немного сбоку, в стороне от нормальных прихожан. Не потому что отделял себя от них, а скорее, чтобы не мешать своим любительским присутствием профессионалам веры. Все уже, как я понял, заканчивалось. В глубине, перед приоткрытой дверью стоял священник, держа наклонно боль шой крест. К священнику медленно продвигалась несуетливая очередь. Люди кланялись, целовали крест и руку священнику. Не все, кто был в церкви, стояли в очереди. По каким причинам – не знаю. Я решил, что, скорей всего, отношусь к тем, кому в очереди не место. Я скорее зевака, чем прихожанин. Подошла старушка – вся в черном, вся в своей служебной заботе. Она стала ловкими руками прорежать горящий лесок свечек на подставке перед большой иконой. Она не дотронулась до меня даже краешком одеяния, не произнесла в мой адрес ни звука, но меня прямо-таки отдавило в сторону, и я не обиделся, признавая, что стоял тут не по надобности, а просто чтобы где-то стоять. Мне надо было поговорить со священником. Разумеется, не в храме. Дождусь на улице. Купил дорогую свечку и поставил на подставку, где свечей горело больше, чем на других подставках. Мне не хотелось отделяться от большинства. Хоть в чем-то быть со всеми. Соборность. Выйдя наружу, некоторое время стоял напротив входа. Люди входили и выходили, крестились, кто-то кланялся до земли. Священники не появлялись. Я сообразил: у них есть служебный выход. Обошел храм вокруг. В тылу нашел одноэтажное строение, вытянувшееся вдоль ограды – церковная лавка и какие-то службы, должно быть. Голые железные столы в ряд под навесом. Тут на Пасху светят куличи. Открылась дверь в стене храма, появились двое в рясах, у одного книга под мышкой. Добродушно переговариваясь, они двинулись к лавке. Я сделал было к ним шаг, но остановился. Нет, сразу перед двумя священниками мне будет стыдно выступить со своей легендой, ставшей казаться мне ужасно жалкой, нелепой. Потом появился еще один. Слишком классического вида. Крупный, румяный, с бородой больше лопаты, чуть одышливый – священство, смешанное с сановностью, исходило от него. Хотя это, кажется, был и не священник, а дьякон. Или не дьякон. Не знаю. Он прошел мимо. И сразу же четвертый. Невысокий, рыжий, молодой. Надо решаться. – Извините, пожалуйста. Он приветливо улыбнулся. Он был намного моложе меня, но мне не казалось противоестественным сказать ему «отец». – Извините, святой отец, мне нужно с вами поговорить. Я не отнимаю у вас время? Он не стал говорить, что у него всегда есть время помочь человеку, нуждающемуся в помощи, но выражением лица показал именно это и кивком пригласил – говорите. Я почему-то нервно оглянулся, как будто имело значение, видят нас или нет, и, осознавая глупость этого оглядывания, еще больше зажался внутренне. – Знаете, я работаю в медицинском учреждении, – начал я, – врачом. Врачом-психотерапевтом. В каком-то смысле, мы с вами даже немного коллеги. Я иронически хмыкнул в свой адрес. Он никак не отреагировал, – считайте так, если вам угодно – таков был его молчаливый ответ. – И вот с недавнего времени – явлению этому всего около месяца – среди моих больных, моих постоянных пациентов, начала нарастать… в общем, пошли люди, одержимые можно сказать, апокалиптическими страхами. Их всегда есть какое-то количество, постоянный небольшой процент, но тут вдруг рост в разы. Рыжий священник кивнул: мол, понятно. – Но тут очень важное «но». Поймите, я совсем не специалист, с предметом знаком в общих чертах, но мне бросились в глаза какие-то несоответствия в их, если так можно говорить, показаниях. Я ждал, что собеседник мне поможет, спросит хотя бы – что я имею в виду. Он просто внимательно молчал. Свежий ветер слегка шевелил его рыжие волосы, глаза у него чуть-чуть слезились от того же самого мартовского ветра. – Ну, как, собственно, вам рисуется апокалипсис, я у них спрашиваю. Нарастание всяческих безобразий, преступлений страшных. Катастрофы, наводнения, пожары, землетрясения… Солнце и Луна светят не по порядку, деревья потеют кровью, камни болтают, брат идет на брата, друг на друга, все как будто сходят с ума, никто ничего не может объяснить, как будто нет уже мудрецов. Но, вы сами видите, говорю я им, преступления, конечно, творятся – взятки, машины подожгли кое-где – но такое бывало и раньше, а в остальном никаких особых особенностей ведь и нет. Ни деревья кровью не истекают, ни камни не заговорили. Погода, как нарочно, спокойная, ясная. Не говоря уж о землетрясениях. Священник только несколько раз кивнул на протяжении моей речи. Становилось холодно, этот двор за храмом напоминал аэродинамическую трубу, так нас освежало. Солидного вида дьякон прошествовал из церковной лавки обратно в храм, не поглядев в нашу сторону. – И главное, говорю я им, а их не один человек, и не пятеро – больше. И люди в общем не глупые, личность, в общем, у всех сохранна, как у нас говорят, только отклонения некоторые. Так вот, говорю – а мессия где? Они не могут ответить. Президент, я имею в виду – наш президент, это президент, мы его знаем. Не Обама же. Может, для кого-то он и кажется похожим на мессию, но, честно говоря… Одним словом, я у них спрашиваю, вернее, говорю им: нет, нет никаких признаков вашего конца света. А они говорят – есть! И очень настаивают. Иногда до скандала. Про скандал я, конечно, присочинил, но уж больно хотелось его пронять. Священник достал платок и промокнул нос. Я продолжал, дошел до самого важного момента и был уверен, что вот тут-то он раскроется. – И начинают, вы представляете, приводить примеры, разные случаи. Причем все эти случаи, конечно, сомнительного, я бы сказал, свойства. Один говорит, что у него сын хочет отдать почку какой-то малознакомой девушке, а то она умрет, другой говорит, что в детский дом перевели вдруг миллионы денег, милиционеры, виновные в наезде и пытавшиеся уйти от ответственности, гибнут один за другим, охранники отказываются от мелких взяток, взрывается автобус, и страдают только виновные… Я остановился, хотя собеседник готов был слушать и дальше. Просто я почувствовал, что на таком свежем ветру, в лучах такого яркого, холодного солнца мои истории кажутся какой-то путаной, жалкой чепухой. И еще я понял – он мне не поможет. Надо выгребать к концу разговора самостоятельно. – У меня к вам такой вопрос… Нет, скорее просьба… Есть набор наших обычных психотерапевтических приемов, с помощью которых мы купируем такие состояния, такие фобии, но поскольку тут налицо явная и большая, так сказать, религиозная составляющая, мне хотелось бы просить вас о помощи. Убей меня, Бог, он молчал. – Вы, наверно, знаете, что психиатры, некоторые психиатры, в некоторых случаях, полагают, что отдельных больных надо не таблетками пичкать, а отправить к бесогону. И не считают это своим профессиональным поражением. Шизофрения и одержимость – не одно и то же. Да, так вот, скажите, как вы у себя в церкви успокаиваете таких, поджидающих конец света? Да скажет он хоть словечко?! Словечко! Я ведь ждал, что в ответ на свои откровения получу как минимум товарищеские объятия. Конечно, друг дорогой, и у нас почти то же самое. Массовое нашествие непонятно откуда берущейся справедливости на нашу обычную жизнь. Безумные старухи на исповеди не обвиняют друг друга в попытке отравить друг друга, а восхваляют соседей, дворовые хулиганы превращаются в тимуровцев, воры и растлители принародно каются, лупя шапками о землю! А злостно нераскаявшиеся покрываются, как Ирод, экземой или схватывают открытую форму туберкулеза.