Я вздохнул, весь напор во мне кончился, я мечтал куда-нибудь исчезнуть из-под взгляда этих весело слезящихся умных глаз. – В общем, как видите, пришел за советом. Как мне быть с этими апокалиптиками? Должна же церковь, тысячелетний опыт… Может, я просто не теми словами, может, я сам слишком поддался этим настроениям? Ведь не только врачи действуют на больных, но и наоборот. – Скажите, а вы сами верующий человек? Голос у него оказался приятный, мягкий. – Я крещеный, но, к стыду, в церкви бываю не часто. Венчания да отпевания. Он понимающе, без всякой иронии и даже без осуждения кивнул. – Вы попробуйте сходить к причастию. Ну, сначала надо попоститься денька три хотя бы, исповедаться. Ничего нельзя получить, не потрудившись. Да, скоро начинается Великий пост. Приходите, послушайте канон Андрея Критского, его еще называют – Покаянный канон. – Но… – Все начнет проясняться само собой. Я опять хотел сказать какое-то «но». Он только улыбнулся мне, перекрестил, хотя я и не просил благословения, и сказал, удаляясь: – И не надо считать, что я был к вам невнимателен. Я был то ли в ярости, то ли в растерянности. Медленно двинулся вон, к выходу из церковной ограды. Этот мальчишка меня просто-напросто щелкнул по носу. Честно признаться, я рассчитывал на другое. Что он мною заинтересуется, что ли. Все же не каждый день к тебе вот так обращается взрослый, незаурядный, – это же видно, – человек, психотерапевт, с серьезным таким вопросом – конец света, блин! Церковь должна привечать, а не отпугивать! Тут храм, а не пресс-хата. Ну, Василиса… а к попам я больше не пойду. Как-то у них все так, что не подступишься. Будто блокировка стоит. Все не для тебя. Да и, надо признать, неубедителен я был. Кроме того, когда вокруг так светло и прохладно, совсем и не верится ни в какой апокалипсис. Нет-нет, все не то, все не то! И тут я чуть не хлопнул себя по лбу. Я же не сказал самого главного. Мысль моя состояла вот в чем: пусть нет очевидного мессии и деревья не истекают кровью, но появились признаки того, что меняется человеческая природа. Люди все в большем и большем числе обуреваемы демоном справедливости. А не есть ли именно изменение человеческой природы верным признаком наступающего апокалипсиса?! И что станет с нашей жизнью, если таких «справедливых» станет очень много? Собственно говоря, разговора у меня со священником этим не получилось. Бежать его искать, чтобы досказать свою мысль? Нет, чепуха! Даже помыслить противно. Эта дорожка, пожалуй, не для меня. * * * На столе уже стояла бутылка коньяка – между тарелкой бастурмы и тарелкой красного лобио. Принесли две бутылки армянской минеральной воды, долму, шашлык. Пока накрывался стол, Гукасян смотрел мне в глаза. У него красивый, чуть заплаканный взгляд. Он вздыхал, можно было подумать – Рудик на что-то решается, или уже решился. Выпили по рюмке. Возможно, мне и не нужно было этого делать. Принявшему угощение трудно отказать тому, кто его угощает. Сказать честно, я догадывался, о чем пойдет речь. О девочке. Она сидела в другом конце кафе. Рядом с ней находилась пожилая восточная женщина в черном платье и черном платке. Она сидела, положив свои натруженные руки на колени, и терпеливо наблюдала, как Майка ковыряется фломастерами в распахнутой тетради. Забавно. Я уступил девочку Коноплеву, а она у Гукасяна. Разбираться в этих неправильностях мне было лень. Я устал. Коньяк был кстати. Я не сопротивлялся его согревающему вторжению. Раньше мне казалось, что Рудика мне будет труднее простить Нине, чем Коноплева. Не потому, что он «не наш». Он, кстати, больше «наш», чем молдавский белорус, он коренной москвич, он больше «наш», чем я сам. А теперь мне совершенно одинаково плевать на то, что она изменяла мне с Гукасяном и Коноплевым. Вот на девочку стало не наплевать. И вместе с тем теперь мне ясно, что поздно на эту тему разводить переживания. – Знаешь, я подумал, что будет справедливо, если она останется у меня. – Справедливо? – Я оторвался от бастурмы. – Справедливо, – подтвердил Рудик и начал объяснять, какой именно смысл он вкладывает в это слово. Он не хотел, чтобы я подумал, будто он подсчитывает количество съеденных Майкой цыплят и абрикосов в его кафе, и он не хотел напомнить, что в «те» времена он фактически содержал Нину. – ? Немного смущаясь, как интеллигентный человек, вынужденный говорить на «неинтеллигентные» темы, он открыл мне, каково было истинное состояние дел в семействе Нины тогда. На самом деле отец ее попал в скверную историю. Да, он был обеспеченный человек, знатный человек, директор института, это верно, но его обвели вокруг пальца какие-то аферисты, и ему пришлось расстаться почти со всем своим имуществом. Даже с шубами жены и дочери. И Нина, и сестра ее Оля ютились в какой-то убогой обстановке, так что та помощь, что оказывалась им Рудиком, помощь продуктами и мелкими вещевыми подарками, была для них «большим подспорьем». Было забавно наблюдать, как он выговаривает слово «подспорье». Да, он коренной москвич, но слово «подспорье» он не приручил. Я спросил про парикмахерскую. Он подтвердил: да, была парикмахерская, но позже он тоже отстранился, когда распался наш треугольник претендентов, за что себя и корит теперь. Не захотел взваливать на себя груз. Он знал, почти знал, что Нина была женщиной свободного, «городского поведения». Это его отпугнуло. За что теперь стыдно. И поэтому теперь он считает – его долг взять на себя все заботы о Нине и девочке. Надо платить за собственное «некрасивое поведение». – Это будет справедливо, – повторил он. Я слушал его и внимательно, и невнимательно. Теперь мне было понятно, почему Нина не приглашала меня тогда домой. Сначала я думал – презирала как плебея, держала на дистанции. Потом я думал, что она стеснялась внезапной нищеты. Теперь, пожалуй, надо думать, она просто не хотела, чтобы я там увидел Рудика или Вадика. Судя по всему, они живали у нее по временам. Рудик хочет взять ее в жены? Кажется, так. Очень подмывало выложить ему результаты своего расследования. Коноплев отмахнулся. Кстати, я не понял: ему все равно или он прощает Нине это? Интересно, что скажет Гукасян. Правда, это будет классическая подлость с моей стороны. Кажется, никогда не делал таких откровенных, явных гадостей. Мои гадости всегда совершались при смягчающих обстоятельствах. Очень подмывало. Что мне этот Рудик? Что мне его доверительность? Подло, но зато справедливо. Он первый начал с этого. Справедливо. И вот что еще: само это слово намного мне интереснее, чем наверченная вокруг Майки ситуация. Справедливо! Именно с этим я сунулся к священнику. Пусть и неловко. – Так что скажешь? – А что я должен сказать? Он засопел, разлил коньяк по рюмкам. Ему было трудно говорить. Это было так смешно, что я засмеялся. – Хочу, чтобы ты согласился: будет лучше, если я на себя возьму заботу о девочке и Нине. Он ждал моего ответа, я жевал виноградный лист с мясом. Очень вкусно. Но ежели вдуматься, то я сейчас продам своего, может быть, ребенка за еду. Правда, я недавно его продал вообще неизвестно за что. – Скажи, Рудик, а вокруг тебя последнее время ничего странного не происходило? Он смотрел на меня с болезненным непониманием в глазах. Я объяснил, что имею в виду. Я уже научился коротко и ясно формулировать свой апокалиптический интерес. Он грустно помотал головой, а потом встрепенулся: – Два мальчика. Два мальчика уехали в Карабах. – Зачем? – Сказали, что там скоро снова будут стрелять. Хотят защищать. Ни с того ни с сего уехали. Хорошая московская работа, прописка, девушки – все было, а они – в Карабах. Я съел еще одну виноградную колбаску. – Да, так будет справедливо. Он резко ко мне наклонился. – Что будет справедливо? – Больше ничего? Других таких случаев не было, странных? Он явно был уже неспособен собраться с мыслями и всем своим видом просил его пожалеть – не путай меня, ответь! – Не знаю я, что будет справедливо, Рудик. Одно могу сказать: я не буду девочку тащить к себе. Но если она сама… – Нет, нет, – радостно засуетился он, – она тебя не любит, и Вадима не любит! Я сам у нее спрашивал! Я посмотрел в сторону старушки и девочки. Он засуетился: – Нет, я не совсем так сказал. Я хотел сказать, что ей здесь, у меня, больше нравится, а у тебя, в смысле с тобой, нравится меньше. Я встал. Мне было немного обидно, что Майке нравится со мной меньше, чем с Рудиком, но я успокаивал себя тем, что по-другому нельзя. * * * Как только я уселся в кресло в своем вроде как закрытом «Зоиле», позвонила секретарша Петровича. Оказывается, он на работе, в столь вечернее время, и «жаждает» меня видеть. Я не понял, чье это выражение, девушки или самого шефа, но появилось нехорошее предчувствие. И не обмануло. Он сидел на полу, прислонившись к спинке дивана. Пиджак косо свисал со стоящего рядом стула, как будто терял сознание. Галстук острием лежал у Петровича на плече. В глазах горело горе. Сколько дней я не был здесь? И он все это время распивает свою некрасивую радость? Или что? – Сядь. Я оглядел кабинет и понял – если куда-нибудь сяду, мне будет его не видно, и остался стоять. Ему было все равно. Он отхлебнул из прятавшейся за его дальним боком бутылки. – Ну, рассказывай уже.