– Нам все равно отсюда уходить нежелательно. Рано или поздно ваша дочь придет сюда вызволять своего… даже не знаю, как сказать, чтобы не задеть. Пресловутые капсулы произвели на меня огромное впечатление одним своим внешним видом. В них чувствовалась огромная разумная мощь, внешнее их оформление впечатляло, как вид очень дорогой машины – «бугатти» или «мазератти». Когда смотришь на нее – понимаешь, что вся эта роскошь не просто так, а с большим значением и смыслом. Они стояли острыми никелированными носами друг к другу, словно встретившись на великосветском рауте, и оставались явно довольны встречей. Генерал обошел их кругом, он был возбужден, похоже даже разрываем некими предвкушениями, потирал руки и оскаливался. Директор посматривал на часы, хотя что они могли ему сказать, кроме того, что вокруг ночь. – А знаете что? – спросил он вдруг. – Что? – поинтересовались все мы, даже медсестры, как раз вернувшиеся из рейда по коридорам. Генерал мигнул им – пока свободны. Девушки поглядели на директора, но он никак не отреагировал на то, что командование в данной ситуации переходит к другому человеку, и удалились. – Так вот, – начал Пятиплахов, шумно вдыхая и выдыхая воздух. Модест смотрел на него почти затравленно. – Да не волнуйтесь вы так. Насколько я понимаю в литературе, дочь ваша не только член этой организованной, так сказать, организации, но и подруга лидера. Эта последняя правда добила директора, он приложил лоб к холодному никелевому боку одной из капсул. – Вот! – перехватил его движение генерал. – Пока то да се, мы испытаем в действии ваши чудо-приборы. Не давая никому опомниться, Пятиплахов втолковал директору, что надо сейчас же включить одну из машин и провести сеанс с живым человеком. В «космонавты» он предложил меня. Я сумел только выпучить глаза, так же, впрочем, как и директор. Мы смотрели друг на друга и были очень похожи с ним на две капсулы. А Пятиплахов бодро вываливал свои аргументы. Они были разные: и веские, и глупые, и те, которые еще надо обдумать. – Я все равно пока не могу лезть внутрь, вы, Модест Михайлович, нуждаетесь в моей поддержке, а Евгений Иванович – посмотрите, в каком он состоянии, он на грани нервного срыва. Он за гранью нервного срыва! В первый момент мне хотелось что-то возразить. Но уже во второй я должен был согласиться, что нуждаюсь в какой-то поддержке своей расшатанной психической конструкции. Пусть даже и в «промывании мозгов». Какая великолепная идея: вычистить всю ненужную грязь из башки! И тогда, наверно, уймется эта нудная, ноющая тревога, от которой нет никакого спасения вот уже сколько дней. Пострадает личность? Да пусть, черт с ней, страдает! Что уж такого в моей личности ценного? К тому же не я первый. Сколько там перебывало народу! – вспомнил я список Пятиплахова. Это ведь даже не операция, это с гарантией возврата. Я согласился раньше Модеста Михайловича. Но и тому от генерала было не отбиться. Он умел убеждать, тем более что директор изводил себя мыслью о дочери, а генерал умело поворачивал в его сердце рукоять этой тревоги, когда было необходимо. Как-то он сумел связать накрепко вместе идею моего засовывания в капсулу с фактом влюбленности дочери директора в спящего неподалеку экстремиста. – Раздевайтесь, – в конце концов было сказано мне. Тут я вдруг задергался. Не будут ли со мной делать чего-нибудь… Когда стал упираться я, тут уж включился директор, словно ему стало обидно за то, что кто-то смеет отвергать его помощь и в ней сомневаться. Пришлось всего лишь скинуть пиджак, рубашку и ботинки, подогнуть брюки. Сестры работали в четыре руки, меня вмиг облепили датчиками, как при кардиограмме, да еще и кучей неизвестных приспособлений. Внутри капсулы было достаточно просторно, мое ложе, видимо, электрически подогревалось, руки и ноги располагались вольно, нигде ничего не жало, не давило. Сестра, безболезненно запустившая мне в вену катетер, мило, подбадривающе улыбнулась и прошептала – не волнуйтесь, это почти приятно! Я тоже попытался улыбнуться в ответ. Судя по ее лицу, на моем выразилось что-то несообразное. Это потому, что в самый момент улыбки на меня накатила мысль: а зачем ты все это затеял, Евгений Иванович? Ты во что впутываешься?! Но поздно, поздно что-то менять. Начала набегать на мое лицо тень – это опускалась крышка. Чей-то голос – не директора, не генерала, не медсестры, сказал: «Поехали». Наверно, это был голос самой медицинской машины. * * * Модест Михайлович и Пятиплахов стояли рядом и смотрели на табло, встроенное в бок капсулы, утыканное лампочками и маленькими экранами, на которых резвились цифры и дергались стрелки. Капсула издавала негромкое, солидное гудение. В квадратном окошке, ближе к носу капсулы, хорошо просматривалась голова журналиста. Он лежал с закрытыми глазами, и выражение лица у него было безмятежное. Сестры деликатно держались в некотором отдалении, чтобы не мешать. Особенно пристально всматривался в застекленную амбразуру генерал. То прищуриваясь, то втягивая и задерживая воздух, то выпуская его длинной струей. Было понятно, что ему тяжело, но он считает нужным держаться. Модест Михайлович покачивался с носка на пятку и обратно и дергал щекой. Мыслями он был далеко. Но не все время. Вернувшись в здесь и сейчас, он косился на генерала и прикусывал нижнюю губу. – Послушайте, – сказал он неожиданно. – Что? – спросил генерал, не отрываясь от однообразного зрелища. – Где вы взяли этот дурацкий список? – Какой список? – Который мне дал этот псих. Список ведь от вас, правда же? – Правда, – равнодушно признал генерал, так и не повернув головы. – Что он означает? – Я откуда знаю? Вернее, забыл. Взял из папки. Список и список. Мало ли у меня в документах всяких списков. Директор кивнул и вздохнул. – Да я сразу понял – вам просто нужен был предлог, чтобы приехать сюда. Напрямую обратиться вы почему-то не захотели. А выйти из запоя надо. Где-то уже месяц, да? Белочка на горизонте. Зря вы стали затевать маскарад, тащить сюда этого писаку придурковатого. Вы слышали, что он нес? Какие-то бабушки сбитые, автобусы с деньгами, почку кому-то не тому пересадили… Мы бы и так все сделали. – Вам не понять. Директор похлопал ладонью по боку капсулы. На губах появилась нехорошая улыбка. – Чего уж тут не понять, тоже мне бином. Притащили вы его, чтобы, так сказать, промерить глубину. Если с ним ничего не случится, тогда и вы рискнете, да? Алкоголики и наркоманы иногда проявляют чудеса предусмотрительности и дьявольскую хитрость. – Что?! – Пятиплахов скосил на директора страшный красный глаз. – Он мой друг. Вернее, однокурсник. – Все правильно. Кому попало вы бы не доверились, только другу. – Я тебя застрелю, – сказал генерал, вплотную приблизив лицо к стеклянному окошку. В следующее мгновение он зажмурился, как от сильной боли. Модест Михайлович махнул рукой сестрам: – Ну что, не будем тянуть? Начинаем? – Когда я закрываю глаза, под веками мелькают все время какие-то тени. И проплывают оранжевые круги, – сказал генерал. – И тараканы бегают по столу, правильно? – ласково улыбнулся доктор. Пятиплахов закрыл глаза. – Значит, начинаем, – повторил Модест Михайлович. Когда одна из сестер помогала генералу снимать пиджак, он негромко проревел: – Удостоверение останется при мне. На сестринском посту раздался звонок. Модест Михайлович бросился туда и схватился за трубку. Работы по разоблачению Пятиплахова прервались. – Да. Да? Мне сейчас не до твоих оправданий. Важно то, что уже два часа она где-то неизвестно где. Ну и пусть свернула халат, запихнула под одеяло, ну и что?! Не надо мне рассказывать сказки! Тоже мне хитрость. Модест Михайлович неожиданно, как будто внезапно потяжелел на центнер, сел на табурет медсестры, тот пискнул и покосился. Директор быстро перевел взгляд на одну из сестер. – Маша, пойдите проверьте… Нет, пойдем вместе. Он вскочил с места, и быстро двигая толстыми ногами, выскочил в коридор. Сестры бросились следом. – Где его палата? Распахнув дверь, Модест Михайлович бросился к кровати, рванул край одеяла. Девушки ахнули. – Он где-то здесь. Ищите! * * * Я внимательно следил за своим состоянием. В груди как бы на плаву лежала льдина, по которой еще к тому же внезапно проходили извилистые трещины, а поверх всего этого неслась сразу во всех направлениях колючая поземка. А иногда прилетали откуда-то и падали на льдину тяжелые капли. Вот ты какая, неврастения моя. Насколько я понял Модеста Михайловича, его машина должна была начать с приглаживания поземки, непрерывного шершавого раздражения нервов, а потом уж и запустить процесс таяния основного ледового тела. Какое-то воздействие на мою взъерошенную и одновременно подмороженную психику исподволь началось, потому что я теперь уже не просто надеялся, что мне помогут, но сделался непререкаемо уверен. * * * – Здесь, – сказал молодой человек с удлиненным черепом, показывая на картину Серова. В руке у него был короткий черный тубус, и в полумраке кабинета его можно было принять за длинную толстую руку. Высокая девушка в куртке с капюшоном подошла к парню и обняла одной рукой. Несколько секунд они молча смотрели на картину, едва различимую в темноте, потом юноша передал подруге тубус, а сам стал ощупывать раму.