– Свет включить? – Нет. Сразу заметят. Девушка направилась к окну, намереваясь задернуть тяжелые плюшевые шторы. – Лучше закрой дверь изнутри. Девушка тут же повернулась и, достав из кармана куртки связку ключей (видимо, краденых отцовских), пошла мимо длинного стола для заседаний к двери в предбанник. – Как все просто! – усмехнулся молодой человек. Картина отъехала в сторону, утонув в выступе стены, обнажая панель с экраном и тумблерами. – Послушай, – молодой человек обернулся к подруге, – а это точно то самое? Никаких запоров. Даже подозрительно. Она сбросила капюшон, обнажая бритую голову, обернулась. – То. – Уверена? Не ловушка для идиотов? Девушка заперла дверь и двинулась обратно. Ее бледное, удлиненное лицо при голом черепе и общей сильной худобе придавали ей вампирское очарование. – Не ловушка. Папа мне это все показывал, когда я еще была маленькая. – Ты и сейчас еще маленькая, – сказал молодой человек. Девушка приблизилась, и они, без всяких предварительных движений, слились в тяжелом, длинном поцелуе. Дочь Модеста Михайловича, не прерывая поцелуя, высвободила руку из объятия и побежала на ощупь пальцами по пульту, подумала немного, выбирая между двумя тумблерами, и решительно щелкнула, изящно изогнув тонкую гибкую кисть. Стена рядом с камином наполнилась сдобным гудением. – Да, – сказал молодой человек, отрываясь от подруги, – надо работать. Открывай. Девушка поставила тубус вертикально и тою же самой изящной кистью стала отламывать у него верхушку. Молодой человек заинтересованно рассматривал пульт. Тубус был открыт, и из него появился средней длины обрезок арматуры. Рука молодого человека медленно протянулась к пульту, щелкнул тумблер. Экран после короткого раздумья осветился. – Может работать, как телевизор, – сказала девушка, вручая другу приготовленное железо. Он взял его в левую руку, правую оставляя для манипуляций с тумблерами. Влюбленные снова начали страстно целоваться. Девушка делала это самозабвеннее. Зажмурилась, оплела длинными кожаными руками туловище своего гения. Он же глаз не закрывал и обнимал подругу лишь локтями, оставляя свободными кисти рук. * * * И вот я где-то лечу. Вокруг не полностью черно, но ничего не видно. Хотя я даже не знаю, открыты ли у меня глаза, но точно знаю, что это не имеет никакого значения. Что с сознанием? Громоздкая метафора с льдиной и поземкой сильно ускромнилась, и теперь отыскать в себе я могу лишь буквально какой-то мазок несчастной прохлады в области потухшего солнечного сплетения. К тому же понятно, что и это вот-вот перестанет иметь хоть какое-нибудь значение. Страшно? Если только заставить себя задуматься над этим, но это трудно, соскальзываешь мыслью в расслабленное равнодушие. Главное – отчетливое ощущение полета, и причем вне заостренной скорлупы, в которую я так легкомысленно улегся. Сам лечу. Куда, не знаю. Кажется, сейчас начну что-то видеть. Световой коридор? Самого себя из-под потолка? Неполная темнота становится все более не темной. * * * Не прерывая длинного, замедленного поцелуя, молодой человек с удлиненным черепом, удерживал на весу кусок арматуры правой рукой, левой переключал каналы. Экран, занимавший половину площади пульта, работал, как обычный телевизор, причем только в режиме передачи новостей бегущими в два этажа строками. «Заказчики убийства А. Политковской наперегонки дают показания!» «Борис Гребенщиков признался, что автором песни “Город золотой” является не он, а господин Хвостенко». «Китайские спортсмены в массовом порядке отказываются от золотых медалей Пекинской Олимпиады, утверждая, что принимали страшные дозы неизвестного допинга». «Роман Абрамович передает свою яхту дому престарелых моряков в Мурманске». «Американские солдаты и офицеры согласились вернуть ценности, награбленные в музеях Вавилона». «Польское правительство выступило с заявлением о том, что признает вину своего государства за гибель 85 тысяч русских солдат из армии Тухачевского в лагерях военнопленных после войны 1920 года из-за нечеловеческих условий содержания». «Приходится признать удивительную вещь: во время взрыва автобуса, набитого деньгами, пострадали только те, кто был виновен в расхищении средств из кассы фирмы “Строим вместе”». «На Старую площадь к зданию Администрации Президента явился гражданин Белогривов Иван Семенович и потребовал, чтобы у него приняли ксерокс. Старый, уже не работающий прибор. Он утверждает, что это тот самый ксерокс, в коробке из-под которого были вынесены знаменитые 500 тысяч долларов. Гражданин Белогривов тогда вынес сам ксерокс». «Психотерапевта-маньяка Галухина Г. И. судит суд присяжных, в составе которого, по удивительному совпадению, одни только бывшие его пациенты». «…каждый раз ему удается необъяснимым образом исчезнуть из-под стражи. Все подвергшиеся нападению музыканты рассказывают примерно одно и то же: пожилой человек лет шестидесяти, в странном одеянии набрасывается на них, появившись неизвестно откуда и крича, скорей всего, по-итальянски, пытается прервать исполнение. Камзол и башмак, оставленные им в одном из отделений милиции, отданы на исследование и датируются специалистами как относящиеся к середине XVIII века. То есть можно предположить, что, перед тем как напасть на музыкантов в подземном переходе, этот человек еще и обворовывает какой-нибудь музей. Самое удивительное, никто не может объяснить, куда он исчезает всякий раз из-под стражи». Почему-то именно после этого сообщения молодой человек обрушил свое металлическое орудие на беззащитную поверхность пульта. Полетели в разные стороны куски стекла, замигали испуганные лампочки, включилась невидимая и очень истеричная сирена. Подруга героя схватила с отцовского стола «кремлевскую» лампу и присоединилась к избиению техники. * * * И вот: где это я, сердешный? Куда меня вынесло? Как это понимать? Кривая улица, когда-то мощенная булыжником, только теперь больше луж и кусты сухого бурьяна под заборами тут и там. Деревянные домишки из почерневших бревен тускло поблескивают маленькими, сильно скошенными окошками на эту смертельную захолусть. Если присмотреться, и сами домишки вроде как немного заваливаются вправо и влево к себе во дворы, выдавая кривую улочку в неизвестную даль и вверх к серому низкому небу. И вижу я все это снизу, вроде как бы лежа на спине. Будто меня принесли сюда на носилках и положили на землю. И никого нет. Сзади – толкотня разных звуков, и никак не понять, что это. Но постепенно, с приближением, составляется из всего этого один сложный звук, что-то понятное: телега подъехала с возницею. Храп коня, збруи звяк, покряхтыванье мужичка, скрип ворот. – Это что ж у тебя, Евсей, за мешки? – И не спрашивай, кум. – А я уже спросил. Тяжкий вздох, шепот: «Прости Господи!» – Евсей, с них же капает. – Этот мешок – то наш секретарь, а этот мешок – то баба его. Порубали их сегодня в Зеркалах. * * * – Стреляйте, генерал! Зачем вы тогда его достали?! Модест Михайлович и медсестры разбежались в стороны и встали спиной к стене. Пятиплахов навел пистолет на дверной замок кабинета и нажал курок. Из пистолета появилось пламя, но беззвучно и вертикально вверх. Зажигалка. Генерал глупо улыбнулся. Директор отступил на несколько шагов от двери и, зажмурившись, заорал ни на что не похожим голосом: – Откройте!!! Врезался плечом в дверь. Она устояла. Изнутри доносились звуки погрома. Модест Михайлович с рыданием и страданием в голосе крикнул: