Ко мне как начальнику рижского сыскного отделения стали поступать многочисленные жалобы от людей, ставших жертвами каких-то ловких и смелых воров. Кражи обычно совершались ночью, проделывались чрезвычайно искусно, чуть ли не под носом жертв; нередко кое-что из краденого подбрасывалось ни в чём не повинным людям, очевидно, с целью сбить полицию с толку, и в результате воры исчезали бесследно. В течение двух месяцев примерно было совершено краж двести, причём во всех них виднелась всё та же ловкая рука. Усилия полиции не приводили ни к чему, и таинственные воры казались неуловимыми. Из всей серии их преступлений мне особо запомнились следующие два случая. Прислуга одного из пострадавших, видного рижского адвоката, показала: «Барин был в суде, и без него позвонили. Я открыла. Вошёл какой-то высокий господин с дамой, оба хорошо одетые. На моё заявление, что барина нет дома, господин сказал: «Да, да! Мы только что из суда, где видели барина, он обещал через четверть часа приехать и просил его подождать». Я впустила их в кабинет и, не закрывая туда дверь, принялась сметать пыль в соседней комнате. Вытираю тряпкой вещи и нет-нет да и загляну в кабинет. Вскоре пришедшая с господином дама вышла оттуда и, обратясь ко мне, тихонько, со сконфуженным видом, спросила: «А где у вас тут уборная, голубушка?». Я повела её в противоположный конец квартиры, подождала у двери и затем вернулась с ней обратно. Я слышала, как господин несколько раз говорил: «Да что же он не идёт?». Наконец, они оба вышли из комнаты, сказав, что зайдут через полчасика, дали мне двугривенный на чай и ушли. Когда же после их ухода я вошла в кабинет, то сразу заметила, что ящики письменного стола взломаны, вместо замков в них виднелись дыры. Я подняла тревогу». Помимо известной изобретательности кражи эти имели ещё ту особенность, что таинственные воры не специализировались на каком-либо «товаре» и не гнушались ничем. То жертвой их становился ювелир, то мануфактурист или колониальная лавка, то частная квартира и т. д. Я предполагал, что авторами всех этих краж являются одни и те же люди, ибо как не разнородны были кражи, но всё же они носили на себе след незаурядной предприимчивости. Так, местный купец Ш., став очередной жертвой этих грабителей, мне заявил: «Сегодня ночью, господин начальник, у меня разграблена лавка. Мошенники взломали замки с чёрного хода и со двора пробрались внутрь. Похитили до пятнадцати пудов сахару, карамели, чаю и шоколаду. Жулики так ловко орудовали, что я, помещаясь во втором этаже над лавкой, ничего не слышал. Правда, среди ночи я был разбужен шумом на дворе и даже выглянул в окно, но сразу же успокоился и заснул, так как шум этот происходил от ассенизационного обоза, приехавшего для чистки помойной ямы; по крайней мере, запряжённую подводу с бочкой, черпалку с длинной ручкой и людей я различил ясно. Но теперь я думаю, что это и были мошенники». Купец не ошибался. По наведённой немедленно справке оказалось, что обоз, обслуживающий соответственный район, и не думал этой ночью выезжать в указанный квартал. Население Риги было буквально терроризировано этими чуть ли не ежедневными крупными кражами. Местные газеты упрекали меня и полицию вообще в нерадении и никчёмности. Я нервничал. Но вот, наконец, мы раздобыли «языка». На одном из рынков при сбыте куска краденой материи попался один из мелких воришек, захотевший лично меня видеть по «важному делу». Не то желая облегчить свою участь, не то из чувства мести задержанный раскрыл нам имена воров, так долго безнаказанно орудовавших в Риге. Их оказалось всего двое: Сашка-студент и его сожительница Фенька-цыганка. Он указал их точный адрес, но заявил, что поймать Сашку очень трудно, уж больно он ловок, что городовой, дежурящий на перекрёстке близ его квартиры, да и дворник его дома подкуплены Сашкой, служат ему верно, а иногда и помогают при выполнении краж. Ночью после «работы» Сашка никогда не возвращается к себе, не получив сигнала от городового или дворника о том, что «путь свободен». Получив эти сведения, я призадумался. Нагрянуть неожиданно с облавой мне не хотелось, так как, во-первых, воров могло не оказаться в данный момент на месте, а во-вторых, так стремительно не нагрянуть, городовой или дворник могут успеть оповестить Сашку. По той же причине я не мог установить и засады. Убрать же с постов продажного городового и дворника значило бы возбудить подозрение в Сашке, каковой, заметив их отсутствие, не только бы, конечно, не вернулся к себе, но, быть может, убедившись в слежке, вовсе исчез бы из города. На основании всех этих соображений я пришёл к заключению о неизбежности временно изъять городового и дворника под каким-нибудь предлогом, не возбуждающим в них подозрений, и в их отсутствие проникнуть в Сашкину квартиру и засесть в ней с засадой. Я вызвал к себе пятерых агентов и распределил между ними роли следующим образом: двое из них должны были сегодня же к полуночи затеять между собою пьяную ссору, поравнявшись с Сашкиным домом, т. е. под носом у дежурящего на перекрёстке подкупленного городового. В драку свою они должны были непременно втянуть и городового, для чего при надобности могли побить и его. Драка эта, несомненно, должна будет кончиться отводом «пьяниц» в ближайший полицейский участок, где мною были даны соответствующие инструкции, именно: при составлении протокола задержать возможно дольше как городового, так и дворника (последний, конечно, явится на тревожные свистки городового для оказания ему помощи). Во всяком случае, на час времени мы рассчитывать могли. Чуть только городовой и дворник заберут «пьяниц» и направятся с ними в участок, я с двумя агентами проникну в Сашкину квартиру, а третий приведёт открытые нами замки в порядок, заметёт всякие следы нашего вторжения и поспешно скроется. Незадолго до полуночи я выходил из сыскной полиции и со своими людьми направился по указанному адресу. Двое агентов шли в шагах ста впереди, мы поодиночке – сзади. Была светлая лунная ночь, город уже засыпал, и по пустынным улицам наши шаги гулко отдавались. В душе чувствовался какой-то подъём, во мне точно просыпались спортивные инстинкты. Я бодро шагал, вытянув шею вперед, точно высматривая зверя, дыша полной грудью, окрылённый надеждой удачи. Ведь за два последних месяца я так изнервничался в тщетных поисках неуловимых воров, а тут, быть может, близка уже развязка, и общество будет, наконец, избавлено от этих ловких мазуриков. Идти пришлось довольно долго. Но вот мы, наконец, у цели. Мы остановились за угловым домом поперечной улицы и осторожно стали наблюдать за нашими «пьяницами». Разыграли они свою роль хорошо: сначала послышался громкий спор, перешедший вскоре в площадную брань, а затем, поравнявшись с Сашкиным домом, они вступили друг с другом в драку. Подошедший к ним дворник получил тотчас же пару оплеух; той же участи подвергся и подбежавший городовой. На свистки последнего появились с соседних постов ещё двое дежурных городовых, и вскоре «буяны», порядочно пострадав в общей свалке, были скручены. Вся эта компания с криками, руганью и угрозами направилась в участок. Едва они скрылись, как я с агентами быстро приблизился к дому и через калитку, оставленную дворником открытой, проник на двор, куда выходила дверь Сашкиного логовища. Дверь оказалась запертой на ключ, кроме того, ещё висящий на кольцах замок охранял этот воровской притон. Быстро было вывинчено кольцо, отмычка справилась с замком, и я с двумя агентами – у Сашки. Третий агент, как было условлено, скоро запер дверь на ключ, ввинтил кольцо, привёл всё в первоначальный вид и быстро удалился. Мы очутились в полной темноте. Пахло какой-то кислятиной. В душу невольно пробиралась жуть. Вдруг невдалеке от нас что-то зловеще зашипело, но не успели мы схватиться за браунинги, как раздался хриплый бой стенных кухонных часов, и в виде приветствия нам закуковала кукушка. Мы едва не расхохотались. Так как по времени ни городовой, ни дворник не могли ещё вернуться из участка, то я рискнул зажечь электрический фонарик, чтобы сколько-нибудь ориентироваться. Оказалось, мы были в кухне. Соседняя и единственная комната квартиры была скромно обставлена. Слева стоял комод, у окна – стол, пара стульев, а справа часть комнаты была отгорожена ситцевым пологом, за которым находилась широкая двуспальная кровать. Мы расселись на этой кровати, задёрнули полог, потушили фонарь и молча принялись ждать. Не скрою, на душе было тревожно. При всяких подобных засадах никогда не знаешь, чем дело кончится. Конечно, на нашей стороне был и численный перевес, и инициатива; но в Сашкином активе могли оказаться выработанная привычка быть всегда начеку, более знакомая ему «топография» местности, наконец, мог иметь место и порыв отчаяния. Я крепко сжимал рукоятку моего браунинга и напряжённо прислушивался. Всё было тихо, лишь мерное тиканье часов на кухне да изредка шелест за отставшими от стены обоями нарушали царящее безмолвие. Прошло часа полтора. Вдруг кто-то постучал в окно, ещё и ещё. Мы, разумеется, молчали. За окном послышался недовольный голос: «Ишь, черти, где их только носит?!» И снова всё стихло. Надо думать, что это городовой или дворник справлялись о Сашке. Но вот часа через три среди глубокой ночи хлопнула калитка, послышались по двору шаги, и, наконец, во входной двери повернулся ключ. Мы, затаив дыхание, напряжённо ждали. В кухню вошло двое людей: очевидно, Сашка с Фенькой-цыганкой. Сашка, пройдя к нам в комнату, грузно опустил какую-то ношу на пол и сказал: «Где у тебя тут спички?» Фенька пошарила на комоде, чиркнула спичкой и зажгла керосиновую лампу. – Ну и устал же я! – сказал Сашка. – Этакий тяжёлый узел, да чуть ли ни через весь город пёр! – А ты, Сашенька, отдохни тепереча, поработали и будет! Сашка ухмыльнулся: – Да, сработано чисто, что и говорить! Пускай-ка теперь поищут, опять в дураках будут! Помолчав, он сказал: – А хорошо бы пожрать, я что-то проголодался. – Так что же? Я ужо! У меня в печке щи и мясо поставлены, я живо разогрею. – А водка есть? – Да, штоф под кроватью. С этими словами Фенька двинулась к нам, но, толкнув своих людей, я быстро сорвал ситцевый полог, нас скрывавший, и мы втроём предстали перед обалдевшими от ужаса ворами. Фенька не растерялась и мигом кинулась к двери, но была немедленно схвачена агентами. Что же касается Сашки, то с ним произошло нечто невероятное: этот высокий здоровенный мужчина точно нежное женское создание плюхнулся от испуга в обморок, и был нами немедленно скован по рукам и ногам. Это неожиданное обморочное состояние поразило, должно быть, и самого Сашку. Позднее, сидя в тюрьме, он передал мне как-то записку, благодаря за присланный ему от меня чай и сахар, и приложил к ней довольно искусно вылепленную им распростёртую мужскую фигуру из чёрного хлеба с иронической надписью: «Сашка в обмороке». Я немедленно послал агента за усиленным нарядом полиции, приказав ему на обратном пути арестовать и городового, и дворника. С явившимися людьми я принялся за обыск, и вскоре же под полом в подвале мы обнаружили целые склады всякого добра. Чего-чего тут только не было! И продовольствие, и галантерея, и десятки пар сапог, и кипы дорогих мехов, словом, Сашкина добыча за последние 2 месяца. Таким образом, одним ударом был не только ликвидирован вор, отравлявший так долго покой рижских обывателей, но и почти всё имущество жертв его многочисленных краж было возвращено по принадлежности. На этот раз рижские газеты с удовлетворением отметили нашу работу, сказав несколько приятных слов и по моему адресу. Дерби Я, как и всякий человек, обладаю многими недостатками, но моей природе свойственны и кое-какие добродетели: во-первых, я не играю, а во-вторых, я органически ненавижу коньяк. Игроком я не был отродясь, что же касается ненависти к коньяку, то эту добродетель я приобрёл значительно позднее, в зрелые годы. Случилось это так: как-то в Риге были назначены бега с наездниками, лошадьми, тотализаторами, словом, всё как следует. На ипподроме, как водится, толпа, а где толпа, там карманные воры не дремлют. Зная это, я в день бегов откомандировал усиленный наряд на ипподром, приказав моим людям смотреть в оба. К самому началу бегов прибыл и я для контроля моих агентов. – На какую лошадь ставите? – такими криками встретили меня мои знакомые. – Я? Ни на какую. – Да почему же? – Очень просто: я не игрок, да и в лошадях ничего не понимаю. – Вот пустяки, чего тут знать? Ставьте на Рогнеду – верные деньги. Много не получите, так как все на неё играют. А если хотите слегка рискнуть, то ставьте на Бальтазара – у него тоже много шансов прийти и выдачи на него больше. – Нет, Бог с ними: и с Рогнедой, и с Бальтазаром. Не желаю. – Да бросьте же упрямиться, – приставали они. Наконец, чтобы отвязаться, я согласился. – Итак, вы на Рогнеду? – Нет, у меня своя система. И, закрыв глаза и покрутив в воздухе пальцем, я ткнул наудачу в программу. Мой ноготь впился в восьмой номер. Под ним значилась Брунгильда. – Вот и отлично, я на эту немку и поставлю. Моё заявление было встречено бурным хохотом: – Брунгильда? Да это тяжёлая кобыла! Не то что первой, но и предпоследней не придёт. Я почувствовал себя глупо, но почему-то многозначительно сказал: – Посмотрим. Взяв на Брунгильду один билет и уплатив за него 10 рублей, я пошёл в ложу. Взглянув на лошадей, я сразу сник: моя Брунгильда была удручающе безобразна, вершков на восемь, с длинной шеей. Спереди – жирафа, сзади – битюг, а в ансамбле не то слон, не то дредноут. Её несуразность особенно ярко подчёркивалась на фоне грациозных тонконогих пляшущих лошадок. Я вздохнул, но делать было нечего. С утра пасмурное небо к началу бега заволоклось тучами, и хлынул ливень, быстро превративший дорожку в кашу. Лошадей долго не пускали, выстраивали, выравнивали. Наконец, был дан сигнал, и лошади были пущены. Здесь в мою судьбу поистине вмешалось небо. Все эти поджарые хрупкие кровки и полукровки, обычно показывавшие большую резвость, сразу утеряли свои достоинства: комья грязи, густо облеплявшие колёса беговых дрожек, скользкий и липкий от дождя грунт – всё это полупарализовало нервных породистых лошадей, но ничуть не отразилось на моей Брунгильде. Уверенно выбрасывая свои толстые ножищи, она пёрла как танк, с лёгкостью влача за собой и дрожки, и наездника. Быстро обогнала она всех конкурентов и, оставив их далеко за собой, прибыла к старту, потрясая землю. На неё оказалось поставленными всего два билета – хозяина и мой. Мне выдали 750 рублей. Друзья и приятели, устроив мне овацию, наперерыв называли меня счастливчиком. Тут мне пришла мысль подшутить над этими горе-знатоками: – Эх вы, – сказал я им, – как погляжу на вас, вы сущие дети, а ещё мните себя лошадниками. Вот вы называете меня счастливчиком, а не догадываетесь, что перед вами истинный и тонкий знаток лошадей. Моя победа не пустой случай, а плод долгой работы, изучения и обдумывания. Я играл почти наверняка, но как истинный игрок вам слова не сказал. Разве могла моя Брунгильда не прийти первой? Взгляните хорошенько на её конкурентов (тут я постарался припомнить все мне известные приблизительно лошадиные термины). У Рогнеды слабо развит правый сек, Бальтазар страдает иногда лёгким запалом, у Красавчика из-под третьего ребра выпирает печень, у Леди (тут я на минуту запнулся) – ящур на правой ноге. Им ли побить Брунгильду? Меня внимательно слушали. Окрылённый успехом, я продолжал: – Поверьте, часто у лошадей, как и у людей, наружность обманчива. Брунгильда некрасива, спорить не буду, но аттестат её отменный. Её прабабка Мисс – кембриджского завода и не раз брала призы в Лондоне, а прадед Сервантес – чистейших арабских кровей. Таким образом, у Брунгильды пятнадцать-шестнадцать кровей. Она храбра, вынослива, в дождь не сбоит («сбоит» мне представлялось вроде как бы «знобит»). И, повторяю, я знал, что она выйдет победительницей бега. Мои приятели почтительно выслушали эту лекцию, а затем потребовали вспрыснуть удачу. Я охотно согласился, и тут же в беговом буфете мы пристроились. Меня уверили, что на бегах обычно пьют коньяк. Я поверил, и немедленно на столе появились и «Шустов», и «Мартель», и «Хеннесси», и «Наполеон». Выпив рюмок по десяти, мы сделали перегородку шампанским – «Монополь», «Мумм», «Аи», «Клико», «Кристал», а там принялись за финьшампань до бесконечности. Что было дальше – не знаю, но с того достопамятного дня я, человек не очень злой по природе, всеми фибрами души ненавижу это «зелье», и теперь, когда иногда в поле моего зрения появляется коньячная бутылка (что, впрочем, в эмиграции случается редко), я неудержимо начинаю «сбоить». Убийство на станции «Дно»{17} В ноябре 1907 года[32] близ станции «Дно» (Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги) в одной из деревень, отстоящих вёрст за пять от станции, произошло редкое по своей жестокости убийство. Из газетных отчётов и рапорта местного станового пристава, приехавшего в Петербург со специальным докладом, картина преступления вырисовывалась в следующем виде: в деревне проживала богатая крестьянская семья Правнуковых, состоявшая из стариков-родителей, двух взрослых сыновей, проживавших тут же с жёнами и двумя детьми-малолетками; с ними же в избе жил и их работник, молодой крестьянин Поляков. Семья Правнуковых была крепкая, дружная, работящая. Владея довольно значительным количеством земли, Правнуковы засевали её льном и с годами расширили дело до того, что не только продавали лён часто заезжавшим к ним скупщикам, но и возили его на продажу в соседний уездный город Остров, где ежегодно устраивалась льняная ярмарка. Всем делом заправлял старик-отец; на ярмарку же и по прочим торговым делам выезжал обычно старший сын. Так было и на этот раз. Получив деловое письмо от знакомого петербургского купца, сын выехал с дневным поездом в столицу, намереваясь возвратиться на следующий день утром. Так он и сделал. Приехав утром на станцию «Дно», он был удивлён, не встретив своего работника с лошадью, и, прождав его напрасно с час, нанял сани случайно выехавшего к поезду своего односельчанина и на них добрался до деревни. Подъезжая к дому, он был удивлён несколько необычным видом его. Несмотря на не ранний уже час, ворота и калитка были наглухо заперты, из трубы не струился дым, нигде не было признака шевеленья. С тревогой, чувствуя что-то недоброе, открыл он двери и вошёл в избу. Страшная картина предстала перед его глазами: в сенях валялся полураздетый труп работника, весь истерзанный и обезображенный. Охваченный непередаваемым ужасом, Правнуков бросился дальше и замер на месте: в первой комнате, занимаемой его семьёй и семьёй брата, на кровати валялись убитые жена, брат и невестка, под столом, прижавши ручки к размозжённой головке, лежал трупик его двухлетнего сына, из люльки высовывалась рукоятка кинжала, пригвоздившего его десятимесячного племянника. Еле стоя на ногах, Правнуков кинулся в соседнюю комнату родителей. Обезображенные тела стариков лежали связанными. На стене виднелось огромное кровяное пятно с кусками присохшего мозга. Под люлькой на полу чернела лужа запёкшейся крови, набежавшей через отверстие насквозь пробитой кинжалом колыбельки. Все трупы были изуродованы, с перебитыми костями, обугленными пятками, выколотыми глазами и свидетельствовали о невероятных мучениях и пытках, которым были подвергнуты несчастные. На дворе в клети, также принадлежавшей Правнуковым, всё было вверх дном перевернуто, и посредине зиял открытый люк с лесенкой, ведущей в погреб. В погребе, по словам Правнукова, хранился привинченный к стене железом окованный тяжёлый сундук, а в нём десять тысяч рублей. Об этом тайнике знали лишь старик-отец да он, его старший сын. Закрытый люк обычно заваливался бараньими и овечьими шкурами, связками льна, рогожами и всяким хламом, и для постороннего глаза тайник был незаметен. Хотя Правнуковы в округе слыли за богачей, но все знали, что деньги свои они держат в банке, а потому как могли убийцы добраться до сундука – для оставшегося в живых Правнукова было загадкой. Предварительным дознанием местные власти выяснили, что в день отъезда Правнукова в Петербург со встречным поездом приехали из столицы четверо людей купеческой складки и, наняв на станции крестьянина, поехали к Правнуковым. Рассчитавшись с возницей, они обещали нанять его и завтра к дневному поезду в Петербург. На их приезд никто не обратил внимания, так как по торговым делам к старику Правнукову частенько приезжали и из Петербурга, и из Пскова, и из Острова разные коммерческие люди. Однако крестьянин, привёзший этих купцов, до того неопределённо описывал их внешность, отказываясь дать какие-либо более точные указания, что возбудил против себя подозрения, был арестован и заключён в тюрьму. Из дознания выяснилось также, что убийцы, кроме сундука, унесли всего лишь новую хорьковую шубу с бобровым воротником, принадлежавшую убитому брату Правнукову, не тронув ничего другого. Разбойники скрылись бесследно, оставив на поле действия лишь целый ассортимент воровских принадлежностей (отмычек, фомок, напильников и т. д.), обильно замаранных кровью.