– Ну, обратник Сенька Поляков, рассказывай, как убивал ты Правнуковых на «Дне»? Видя своё имя раскрытым, Поляков сразу насупился и с тоской вяло ответил: – Никого я не убивал и знать ничего не знаю! – И дурак же ты, Сенька, как погляжу я. Влопался, что называется вовсю, и шуба убитого на плечах, а врёшь, как глупый шкетишка! Ты только сообрази, раскинь умом: ты пойман, за бегство с каторги тебе и так, поди, предстоит каторга до конца дней твоих, какой же тебе расчёт запираться? Не лучше ли покаяться, да хоть несколько облегчить душу от страшного греха? Или и души-то у тебя нет? Сенька понурил голову, но угрюмо молчал. – Ну что же, Сенька, будешь или нет? – Ничего мы не знаем и отвечать нам нечего! Взбешённый, я изо всей силы хлопнул кулаком по столу: – Ах та-а-ак?! Ну ладно же, и сам сгниёшь на каторге, да и Феничку твою с отцом погубишь. Сенька вздрогнул. Угроза подействовала. Терять ему было нечего, и он принёс полную повинную. Рассказывал он вяло, бесстрастно. Не повышая и не понижая голоса, вследствие чего его кошмарная повесть казалась ещё отвратительней и ужасней: – Что же говорить? Вы и так всё знаете. Знайте, что по любви к Феничке я и пошёл на это дело. Отец отдавал её за меня, но хотел денег десять тысяч. А где их взять? Вот и стал я подыскивать «работы». Съездил как-то в Остров, там на примете был у меня один приехавший в Россию англичанин, да с тем ничего не вышло. Вот тут-то в Острове я и повстречался случайно с двоюродным братом, тоже, как и мы, – Поляковым. Обрадовался он мне, давно не виделись. Разузнал он про моё житьё-бытье да и говорит: «Вот тебе случай хороший… Живу я у богатеев Правнуковых в такой-то деревне. У них деньжищ уйма, и тысяч сто, говорят, они дома держат. Не люблю я их, уж очень они скупы, да и работой меня забивают, а платят гроши. Проберись-ка к ним ночью, да и поищи!» И стал я обмозговывать это дело. Тут же в Острове подвернулся мне товарищ, тоже обратник, Колька Колыжный. Я рассказал ему про Правнуковых и предложил вместях обделать дело. Он ходил без «фарта» и с радостью согласился. Завербовали мы в нашу компанию ещё Колыжнаго брата, проживавшего недалече от «Дна», да ещё одного мужичонку из самой деревни Правнуковых. Прибыли вместе на станцию, а оттуда будто приезжие купцы подъехали к дому Правнуковых. Вошли, огляделись. Видим – одни старики, бабы да малые ребята. Ну тут, недолго думая, схватили сначала двоюродного братишку моего да хозяйского сына, связали по рукам и ногам, а затем, перекрутив остальных, заткнули тряпками им рты, стало быть, чтобы не орали. Перво-наперво принялись за старика: «Сказывай, где деньги»? Какое там! Молчит, хоть бы слово! Мы и руки ему выворачивать, мы и пальцы ломать, глаз один проткнули – молчит старый чёрт, лишь покрякивает. Так мы его и прикончили, не узнав ничего. Старуха было завопила, ну да ударом обуха и с ней разделались. Кинулись мы тогда допрашивать сына, да дохлый он какой-то: ткнули раз-другой, и душа из него вон. Повынимали мы тряпки из бабьих ртов: «Сказывайте, молодки, где деньги»? Те божатся, что не знают. Да врут, подлые! Мы и за них принялись. Подохли обе, а слова не сказали. И разобрала нас с Колькой злоба. Что за чёрт, бьёмся, бьёмся, а толку нету! А тут ещё наши оба товарища, Колькин брат да другой мужичонка, стоят без кровинки в лице да трясутся, что в лихорадке. Тоже сволочи! На такое дело пошли, а смелости-то и не хватило. Обозлился Колька до чёрта, да как схватит ребёночка за ножки, да хлясть его головкой об стену! Озверел человек! Повернулся ко мне да и говорит: «Что же я один работать буду? Что стоишь? Не отставай, вон пришпиль того к люльке»! Ну я, конечно, не отстал, посадил ребёночка на булавку! Рыли мы, рыли, искали-искали – нет денег, хоть тресни! Делать нечего: принялись за моего двоюродного братишку. «Что же ты, такой-сякой, врал? Где же это сто тысяч стариковских?» А он, дурак, видит, мы не в себе, где бы кротко ответить, принялся нас обкладывать: «Будьте вы, говорит, прокляты! Я думал, что вы по-хорошему проберётесь ночью, да тихонько всё обделаете, а вы и малых детей не пожалели»! Ну, что с ним долго разговаривать?! Действительно, начали мы пытать его. Долго он упирался, измучил нас, наконец, перед самой кончиной указал, что старик со старшим сыном частенько запирались в клети на дворе, куда не пускали никого. Добившись этих слов, Колька со злобы, что тот долго запирался, одним махом его прикончил. Мы принялись обыскивать клеть на дворе и скоро под бараньими шкурами да рогожами нашли в полу дверь люка. Открыли, а там в подвале сундук привинчен к стене. Бились над ним, бились, наконец, отвинтили, а открыть тяжеленный замок с секретом не можем. В темноте поволокли мы этот сундук в лес, подальше от деревни, и там же в лесу кое-как расколотили его. В нём оказалось не сто, а всего десять тысяч. Мы с Колькой взяли по 4 тысячи, а по тысчонке дали за молчание Колькиному брату да мужичонке. Поделив же деньги, мы разошлись в разные стороны. Я с брезгливостью, но внимательно слушал этот мрачный рассказ и невольно всматривался в рассказчика. Мне хотелось отыскать в его внешности что-либо характерное, свидетельствующее о преступных изгибах этой тёмной души; но предо мной был человек как человек: несколько мрачный, с тяжёлым немигающим взором, но каких встречаешь тысячами. Ничего выпуклого, ничего яркого, ничего характерного! По указанным Сенькой адресам были арестованы в деревне и Колька Калыжный с братом, и мужичонка, причём Колька оказал вооружённое сопротивление и ранил пулей в ногу одного из полицейских надзирателей. Сеньку Полякова и Кольку Колыжнаго суд приговорил к бессрочной каторге, Колькин брат и мужичонка отделались арестантскими ротами. Чёрная неблагодарность В Петербурге на Литейном проспекте[53] в одной из аптек ночью были убиты провизор и аптекарский ученик. Убийство совершено с целью грабежа, так как касса оказалась пустой. Убийца проник в помещение, выдавив стекло в окне, причём на куске выдавленного стекла ясно отпечаталась вся пятерня вероятного убийцы. В то время только что стала вводиться в практику розыска дактилоскопия, и соответствующий отдел под начальством чиновника N.N.[54] был для начала учреждён при Департаменте полиции. Был тотчас же сделан снимок отпечатка, оставленного убийцей на стекле, и вскоре он оказался принадлежащим дворнику того дома, где помещалась аптека. Сомнений быть не могло, так как снимок всех пяти пальцев был абсолютно тождественен с рисунком кожи на руках дворника, да, кроме того, и шрам, обозначенный на оттиске, соответствовал порезу на руке убийцы. Хотя дворник и отрицал свою вину, и иных улик собрать против него не удалось, он тем не менее был предан суду. Так как дактилоскопия в то время в России была делом новым, мало кому известным, то чиновник N.N. был вызван судом в качестве эксперта и должен был дать соответствующие разъяснения присяжным заседателям. N.N. сказал приблизительно следующее: – Господа присяжные заседатели! Я утверждаю, что дактилоскопический снимок, снятый с разбитого стекла, принадлежит никому другому как подсудимому. Тут сомнений быть не может. Не каждому из вас, быть может, в точности известно, что такое дактилоскопия, так как наука эта принята и применяется в России ещё так недавно. Позвольте мне вкратце дать некоторые разъяснения по поводу неё. У нас дактилоскопия – новинка, но существует она в мире бесконечно давно. Уже задолго до Рождества Христова ею пользовались люди. В древних, да и в новейших китайских документах постоянно встречаются отпечатки пальцев как удостоверение собственноручности подписи и принадлежности документа приложившему свой отпечаток пальцев. Но что такое дактилоскопия и на чём она основана? Дело в том, что нет в мире двух людей с абсолютно одинаковым рисунком кожи на концах пальцев. У каждого человека в рисунке имеются чисто индивидуальные отличия, причём прочность этого рисунка поразительна. Ещё в утробной жизни образуется он и существует у человека неизменным в течение всей его жизни. Никакие вытравливания, никакие ожоги, порезы не в силах уничтожить этот рисунок: пройдёт ожог, затянется рана, и снова на молодой коже проступит тот же рисунок. Вот почему дактилоскопический снимок, совпадающий с рисунком кожи подозреваемого лица, не должен возбуждать только подозрение против этого лица, а должен рождать несомненную уверенность. Но уверенность в чём? В данном случае – в убийстве? Не знаю! Это дело ваше, господа, разобраться в том, для чего понадобилось подсудимому выдавливать окно в аптеке. Моё дело только заявить – стекло выдавлено им и никем другим. После N.N. произнёс сильную прочувственную речь прокурор. Он трогательно упомянул о жертвах, о горе матери убитого мальчика и, поддерживая всецело обвинение, базировал его на неопровержимой, с его точки зрения, улике – всё на том же дактилоскопическом снимке. По окончании этой речи ясно почувствовалось в публике, что мнение присяжных заседателей сложилось не в пользу подсудимого. Все с нетерпением ждали речи защитника – петербургского присяжного поверенного А[55]. Улик ни прямых, ни косвенных, кроме всё того же снимка, не имелось, а потому было очевидно, что господин А. обрушится непременно на экспертизу. И действительно: оратор, став в картинную позу, полузажмурив глаза и горделиво задрав голову, начал: – Господа присяжные заседатели! – сделав длинную паузу, он продолжал. – Мне впервые сегодня пришлось заслушать научную лекцию, лектором которой выступил полицейский чиновник. Как и следовало ожидать, сей оратор обнаружил не столько глубину своих научных познаний, сколько всестороннюю профессиональную осведомлённость. Ему всё известно, даже то, что творилось до Рождества Христова, и то, что происходило в Китае времён Конфуция. Более того, он подсмотрел даже и то, что делает человек в утробной жизни. Впрочем, наука его довольно проста: приложил человек палец – один отпечаток, приложил другой человек палец – другой отпечаток. Вот и всё! Как видите, дело не сложно. Но ссылка на древность для меня мало убедительна. Мало ли глупостей делалось в древности! Быть может, сжигая ведьм и колдунов, и не в древности даже, а хотя бы в средневековье, люди этим самым стремились уничтожить какие-либо рисунки или отметины на их теле как неопровержимые доказательства их связи с дьяволом?! Во всяком случае, утверждаю, что современная наука дактилоскопию за науку не признаёт. А если это так, то нельзя выдвинутую гипотезу возводить в число незыблемых истин. Какие же доказательства виновности подсудимого имеем мы? Да ровно никаких! Его никто не видел, у него ничего не найдено, а что делал он в злополучную ночь – этого не скажет вам и господин N.N., быть может, наблюдавший его ещё в утробной жизни! Да, наконец, господа, часто истина ощущается помимо улик и вещественных доказательств, а выявляется, так сказать, интуитивным путём. Наши нервы, наша чуткость, наш житейски намётанный глаз позволяют нам часто видеть правду даже и там, где случайные несчастные стечения обстоятельств как бы искажают её. Ну, взгляните хорошенько на этого парня, взгляните на это добродушное лицо, цветущее здоровьем, на эти чистые добрые глаза, на эту кроткую всепрощающую улыбку, и вы согласитесь со мною, что порок, зло и преступность не могут гнездиться в этом привлекательном образе. Но если мои слова и не рассеяли всех ваших сомнений, если есть среди вас колеблющиеся, то, удалившись в совещательную комнату, помните, господа присяжные заседатели, великий завет. Завет, преподанный нам ещё императрицей Екатериной II: «Лучше оправдать семь виновных, чем осудить одного невиновного». Иди, совещайся, Народная Совесть, да совершится твоё правосудие! Эта наглая, но хорошо, с большим апломбом сказанная речь внесла, видимо, некоторую растерянность среди присяжных. Они долго совещались, но всё-таки вынесли обвинительный приговор. Господин А. не ожидал, очевидно, такого результата. Но каково было его смущение, когда обвиняемый, спокойно выслушав решение суда, вдруг отчаянно махнул рукой и убеждённо заявил, обращаясь к своему адвокату: – Ну какой ты защитник?! Так, брехун! Правильно присудили меня господа судьи – я убил аптекаря и мальца! Надо думать, что господин А. запомнил это случай на всю жизнь… Тайна Авенариуса Как-то в одном из своих очерков я говорил уже, что русская сыскная полиция царских времён в работе своей выполняла две функции: раскрытие преступлений с целью обнаружения виновных и возможное предупреждение преступлений. Преследуя эту вторую цель, мне приходилось прибегать к мерам экстраординарным-временным (таковы предпраздничные облавы) и постоянным. К последним относится густая сеть агентов, всегда дежуривших в местах скопления публики, например, театры, цирки, вокзалы, порты, таможни, универсальные магазины и т. д. Этим агентам вменялось в обязанность наблюдать вообще и по собственному усмотрению останавливать своё внимание на всём, что могло показаться им подозрительным. Таким образом, поле действий их всегда обширно, инициатива ничем не связана, почему и результаты их работы иногда получались неожиданные. Иной раз пылкая фантазия далеко заносила агента, и в конечном результате вместо ожидаемого преступления им раскрывался сущий анекдот. Правда, случай, о котором я хочу рассказать, не содержит в себе ничего анекдотичного, но довольно характерен для этой серии происшествий. Всё в нём было крайне подозрительно, результаты же оказались самыми благонадёжными. Дело было так. На утреннем рапорте агент Михайлов, постоянно дежуривший и наблюдавший за петроградским[56] портом, мне докладывал: – Три дня тому назад я, как и всегда, присутствовал на приёмке прибывавшего груза, внимательно следя за ящиками, чемоданами и прочим багажом, как вдруг моё внимание было обращено на три гладко полированных не то сундука, не то ящика. Этот багаж скорее напоминал видом своим как бы огромные футляры для серебра длиной в пять аршин, шириной и высотой в пол-аршина[57], очень тяжёлые (пуда[58] по полтора каждый). Адресованы они были на имя Ивана Ивановича Ефремова, Вознесенский проспект, 29, но самое странное, что станцией отправления значился остров Куба. Что мне, собственно, показалось странным, и сам не знаю, но я почему-то записал имя и адрес получателя и, дождавшись конца приёмки, решил заглянуть на Вознесенский. Я был сильно поражён, когда в подвальном этаже дома № 29 увидел столярную мастерскую с вывеской «Ив. Ефремов». Заглянув в окна, я увидел человека лет сорока, старательно стругавшего какую-то доску, тут же валялись инструменты, дерево, столярный станок, словом, обычный вид столярной мастерской. Предчувствие какой-то тайны, зародившееся у меня в порту, теперь усилилось: в самом деле, казалось более чем странным, что простой столяр Иван Ефремов получал бы с острова Кубы какой-то, видимо, ценный груз, чуть ли не ящики, набитые серебром. Рано утром на следующий день я был в порту и предупредил о том, чтобы заставили получателя интересующего меня груза непременно открыть и предъявить содержание присланного. Я также просил задержать его часа на два с получением, чтобы дать мне время внимательно осмотреть и обследовать груз. В этот день Ефремов не явился, а пожаловал лишь сегодня. Ему предложили вскрыть футляры, что он и сделал. Подозрения мои ещё более при этом усилились, так как несуразные футляры представляли из себя нечто мной невиданное, в сущности, какие-то колоды. Верхняя часть, так сказать, крышка была как бы половинчатым бревном, т. е. внутри не имела никакого углубления, представляя из себя сплошную деревянную массу; нижняя часть футляра была как бы второй половиной бревна с той лишь разницей, что посредине её было выдолблено гнездо длиною в четверть аршина, шириной и глубиной вершка[59] в два. Это гнездо до краёв заполнялось каким-то цветным бисером. Остальные два футляра оказались совершенно такого же вида, причём в одном из них находились какие-то цветные раковинки, в другом – какая-то дрянь, что-то вроде медных пуговиц. Ефремов без возражения заплатил по приёмным документам почти 200 рублей. Футляры были вынесены в соседний зал, где я их самым тщательным образом не только обстукал со всех сторон, надеясь по звуку обнаружить где-либо скрытую пустоту, но и обследовал с лупой в руках всю их поверхность, но нигде ни трещины, ни шва, ни подклеенной фанеры – сплошные деревянные массы чрезвычайно плотного тяжёлого дерева. Их пришлось выдать получателю, и Ефремов, взвалив поклажу на извозчика, перевёз её на Вознесенский. Я следовал за ним по пятам. Извозчик внёс ему ящики в мастерскую и сложил их в углу, как раз напротив окна. Всё это произошло с час тому назад, и я явился к вам прямо с Вознесенского. Как прикажете быть дальше? Я задумался. Вытащив из шкапа один из томов «Брокгауза и Ефрона», я прочёл: «Остров Куба, столько-то квадратных миль, находится там-то, с 1898 г. принадлежит Соединённым Штатам. Изобилует сахарным тростником, дорогими сортами дерев» и пр., пр., пр…» Прочитав это вслух, я сказал для очистки совести Михайлову: – Что же, Ефремов – столяр, Куба славится хорошим деревом, выписал он на свои ремесленные надобности особые сорта этого материала. Вот и всё. Михайлов при всей своей почтительности улыбнулся и, отрицательно покачав головой, ответил: – Помилуйте, господин начальник, этого быть не может. Во-первых, для чего Ефремову выписывать какое-то подобие сундуков, да ещё набитых всяким барахлом? Не проще ли выписать сплошные куски дерева? Во-вторых, из этих трёх колод что сможет он выделать? Какой-нибудь десяток шкатулок. Почём же он должен продавать свой товар, если за присылку одного материала он заплатил 200 рублей, не считая потраченного времени и прочих прикладных расходов. С этими доводами я не мог не согласиться. – Вот что, – сказал я, – прежде чем добраться до сущности этого дела, нам нужно убедиться в правильности наших подозрений. Если ценность багажа Ефремова заключается не в самой стоимости дерева, а в чём-то скрытом в нём, то Ефремов не продаст нам своих колод даже и в том случае, если мы предложил ему сравнительно баснословную за них цену. Допустим, что его чурбаны из баобаба, то и в этом случае они не могут стоить, скажем, более тысячи рублей за штуку. Таким образом, Михайлов, отправляйтесь сейчас к столяру и под каким-нибудь благовидным предлогом предложите купить у него все три чурбана. Начинайте, конечно, с меньшей цены, но торгуйтесь до тысячи рублей. Если Ефремов не согласится, то ваши предположения, вернее, предчувствия какой-то тайны правильны, и мы немедленно займёмся этим делом. – А если столяр согласится на продажу? Как быть? – Ну, это подробности. Ударите там, что ли, по рукам, дадите четвертную[60] в задаток, отправитесь домой за деньгами и больше не вернётесь. – Слушаю. Вечером Михайлов радостно вбежал в мой кабинет. – Ну, что? Пропала четвертная? – Какое там! – загоготал Михайлов. – Наотрез отказал. Не то что за тысячу, а и за две не отдает. – Чего же вы радуетесь, Михайлов? – Да так, знаете, господин начальник, всё-таки лестно, профессиональное чутьё. – Ладно, ладно. «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела». – Шутить изволите, ваше превосходительство[61]? Не скрою, что я был крайне заинтересован этим совершенно необычным делом. Я приказал Михайлову установить постоянное дежурство на Вознесенском и не спускать глаз с таинственного дерева. На следующий же день Михайлов доносил: – Сегодня в два часа дня к мастерской подъехал на извозчике благообразный старик, лет шестидесяти пяти, вошёл к Ефремову, щедро, видимо, рассчитался, после чего столяр выволок все три чурбана на улицу, уложил на извозчика и, почтительно распрощавшись со стариком, вернулся в мастерскую, а старик покатил себе на Торговую[62] улицу в самый конец, за Английский проспект. Я, конечно, следовал за ним. Подъехав к дому № 12[63], старик с помощью дворника внёс свои чурбаны во второй этаж… От того же дворника через полчаса я узнал следующее: – Во втором этаже нашего дома уже много лет проживает господин Авенариус. Хороший, добрый барин и, видимо, при деньгах. Живут они тихо, одиноко и страсть как музыку обожают. Часто, особенно в тёплое время, раскроют окна квартиры, да и на скрипочке так и наяривают. Очень даже прилично играют, и я часто их слухаю, здесь, на скамеечке, сидючи. Недолго думая, я отправился на Торговую, 12. Мне открыл сам старик: – С кем имею удовольствие разговаривать и для чего пожаловали? – спросил он меня. – Я исправляю обязанности начальника петербургской сыскной полиции, а пожаловал я для того, чтобы выяснить вопрос, имеющий значение для нас немаловажное.