Прибыв лично со своими агентами на квартиру Урицкого, я приказал произвести у него тщательный обыск. Как и следовало ожидать, ничего запретного при этом не было обнаружено. Тем не менее благодаря показанию Урьяна я имел достаточно данных для применения к Урицкому административного воздействия. Я сказал ему, что дело о билетах, может быть, будет замято, если он окажет нам услугу по розыску преступников, совершивших кражу в здании судебных установлений. Он, Урицкий, мог бы помочь выведать от Урьяна, что ему известно по этому делу, и дать нить, чтобы размотать весь клубок. Подумав, Урицкий обещал попытаться. Урьян, по отобрании от него театральных билетов, был мною освобождён. Урицкий ловко принялся за дело. Вызвав к себе Урьяна якобы для объяснений по делу вручённых ему для продажи театральных билетов, он принял его у себя в кабинете как раз в тот момент, когда какой-то незнакомец показывал ему несколько старинных золотых часов. Попросив Урьяна немного подождать, он стал рассматривать эти часы. После тщательного осмотра Урицкий забраковал их и заявил, что он охотно купил бы старинные золотые часы, если бы они соответствовали тому, что примерно имелось в часах, похищенных в Суде, согласно данным ему мной описаниям. Урьян на эту удочку попался. Когда незнакомец ушёл, он заявил, что имеет на примете как раз такие часы, о которых говорил Урицкий, и может ему принести их показать. Урицкий согласился и предложил принести часы завтра к определённому часу. В назначенный час Урьян был арестован на улице и доставлен в Сыскную Полицию, где при обыске на нём было обнаружено трое похищенных часов. При такой улике Урьяну ничего больше не оставалось, как принести полную повинную. Оказывается, кража была совершена братьями Строгановой при его, Урьяна, содействии. Сговорившись со своей любовницей, арестованной Строгановой, во время проводов её в камеру следователя, он днём незаметно пропустил воров на чердак, где они и спрятались до наступления ночи. По окончании кражи воры были им же выведены из здания судебных установлений вместе с добычей. Ночью я сам поехал на обыск к Строгановым. Жили они в небольшой дачке в Петровском парке. Оцепив всю усадьбу полицейским нарядом, я со своими агентами направился к стеклянной двери, выходящей на небольшую веранду. Мы постучали, но долго не получали никакого ответа. Когда мы стали энергично напирать на дверь, желая открыть её силой, вдруг откуда-то раздался громкий револьверный выстрел. Мы думали, что воры решили оказать нам вооружённое сопротивление, чего мы никак не ожидали и что явилось совсем необычным. Пришлось временно отступить и послать в ближайшую полицейскую часть за непробиваемыми пулей панцирями. На это ушло порядочно времени. Когда мы подошли к двери вторично, чтобы её выломать, за дверью появилась старуха-мать Строгановой и беспрепятственно нас впустила. Квартира состояла из трёх комнат и кухни. Во всей квартире никого, кроме старухи, не оказалось. На мой вопрос, кто стрелял, старуха выразила крайнее изумление и объявила, что она никакого выстрела не слыхала, да и некому, мол, здесь стрелять. Мы приступили к самому тщательному обыску, выстукивали полы и стены, но нигде ничего не нашли, нигде не было никаких следов огнестрельного оружия, а между тем выстрел был произведён. Мы подняли чуть ли не все половицы, осмотрели подоконники, печки – ничего. В кухне мы увидели небольшой люк, закрытый дверцей с кольцом. Приоткрыв дверцу, мы попали в небольшой погреб для овощей. Тут были сложены куча картофеля, несколько кочней капусты, немного других овощей и ничего больше. Земляной пол был твёрдо утрамбован. Стали выстукивать стены. Надзиратель Евдокимов взял в руки принесённую с собой увесистую фомку и с силой стал ударять по доскам. Одна из досок подалась внутрь, и её легко удалось вынуть, а за ней и другие доски. Тут мы обнаружили небольшое отверстие, по которому мы проникли в узкий подземный коридорчик, оканчивающийся дверью. Открыв дверь, мы увидели небольшую комнатку, где находились два брата Строгановых со своими матрацами и подушками. Никакого сопротивления они не оказали. При обыске тут были найдены остальные украденные в суде вещи, много усовершенствованных орудий взлома, баллон с газом и огромный странного вида пистолет. Оказалось, что это был простой большого размера пугач, из которого один из Строгановых произвёл выстрел, заставивший нас отступить и давший время ворам спрятаться в свой потайник. Выпавшая доска была тщательно уложена на свое место и подпёрта ими изнутри. Строгановы были присуждены к 2½ годам арестантских рот. Тихий омут – Нет, позвольте, вы не имеете никакого настоящего права меня не пускать! Я не фря какая-нибудь, а потомственная почётная гражданка и желаю вашему начальнику изъяснение сделать. Ваш начальник – общественное достояние, и нигде в законе не написано, что вход к нему запрещается. Я приоткрыл дверь: – В чём дело? Что за крики? – Да вот, господин чиновник, ваш рабочий не хочет допустить меня к начальнику, а у меня к нему дело есть. – Я начальник. Входите. Что вам угодно? Женщина повелительно махнула рукой своей, видимо, компаньонке и, взойдя в кабинет, поправила на бок съехавшую шляпу. – Садитесь, я вас слушаю… – Я Перепетуя Егоровна Шорина, купеческая вдова, а это моя, так сказать, компаньонка Ирина Петровна Петушкова, дальняя родственница покойного супруга, более тридцати лет живёт на моих хлебах. Владею домом на Камергерском переулке, судиться, окромя как с жильцами, не судилась. Семья у меня небольшая: сын, дочь, она (Шорина ткнула на Петушкову) да кухарка Агафья, двенадцатый год у меня служит. Живём мы тихо, людей не принимаем, да и сами никуда не шляемся, разве вот она [Петушкова] редкий праздник пропустит да в церковь не отпросится, так что люди все крепкие, надёжные. Не буду скрывать правды и расскажу всё как есть. Дочка у меня хворая с изъянцем – всё чихает да кашляет. Ну да ничего, я за ней пятьдесят тысяч приданого даю. Сын прошлым годом кончил коммерческое училище с серебряной медалью, но должности пока не имеет, живёт при матери. Агафьюшка баба пречестная: не то чтобы там на сельдерее или порее копейку украсть, но и на антрекоте гривенника не свиснет. Про Петровну и говорить нечего – женщина тихая, скромная, богобоязненная; иной раз и вспылишь, а она хотя бы что, будто воды в рот набрала. А вот, между прочим, вчерась какое дело приключилось – считаюсь это я вечером с Агафьей, кончила, заказала ей, что купить на завтра, и полезла в шифоньер за деньгами. Глядь, а бумажника-то и нет! Я туда-сюда, обшарила все полки, как в воду канул! Созвала всю семью, говорю: «Ищите, может, это я со слепа не нахожу». Перевернули и перешарили всё, одним словом – нет! Конечно, деньги свои держу я в банке; в бумажнике же так, немного на всякий случай. Однако было в нём всё же 800 с лишним рублей да три выигрышных билета 1-го займа ещё покойника мужа. Весь этот день сидели мы дома, никто к нам не приходил, а часам к девяти вечера лишь сын вернулся из бильярдного заведения – он у меня обожает шары катать, да Петровна от всенощной возвратилась. Бумажник же с утра был на месте, так что я и ума не приложу над эдаким происшествием. Конечно, мне наплевать, хоть и жалко, но пропажа не весть какая, и ради этих денег не стала бы я шляться по разным полициям да пороги обивать, а только страх меня берёт: что же это такое в самом деле среди бела дня, можно сказать, из-под самого носа, и вдруг такое нарушение правов? Ведь эдак, прости Господи, чего доброго проснёшься и увидишь себя зарезанной. Очень прошу вас, господин начальник, пособите мне и избавьте меня от убийцы. – А как живёт ваш сын? Не покучивает ли? – спросил я, подумав. – Ой, что вы! Он истинное ещё дитя. Тихий, кроткий, мухи не обидит, да и держу я его строго: не пьёт, не курит и насчёт женского сословия – ни-ни! Тут почему-то Ирина Петровна жеманно потупилась. – Скажите, госпожа Петушкова, – обратился я к ней, – какую церковь вы чаще всего посещаете? – Я-с?.. Храм Христа Спасителя. – А почему же? От Камергерского это не так близко. – Да-с мы так привыкли; к тому же и поют там весьма прилично. – Скажите, – продолжал я, – посещаете ли вы в Москве родных, знакомых? – Нет-с, родных у меня нету. А какие же знакомые? Ведь я девица, да и не люблю я из дому выходить. И к благодетельнице привыкла. Да и ангелочков ихних вырастила. Записав адрес Шориной, я обещал в этот же день прислать ей двух агентов для производства в квартире тщательного обыска. К вечеру мои люди вернулись, привезя с собой арестованную Агафью и отобранный у неё бумажник. – Мы как открыли её сундук, – доложили они, – так бумажник сверху и лежит. Деньги в нем целы, не хватает лишь в нём одного выигрышного билета. Кухарка, конечно, отпирается, клянётся и божится, что ни в чём не виновата, да известно – все они так! – Я думаю, что кухарка не врёт, – сказал я, – ведь она знала, что барыня заявила полиции, что предстоит обыск, и вдруг нате – на самое видное место положила бумажник. К тому же и билета не хватает. Куда он мог деваться? И для чего было бы этой неграмотной женщине особо тщательно прятать именно этот билет? Нет, тут что-то не то. Скорее всего, бумажник ей подброшен. Я стал анализировать происшедший случай: утром бумажник был, вечером его не оказалось, из посторонних за день никто не приходил, из своих уходили двое: сын – в бильярдную, и Петушкова – в церковь. Следовательно, сплавить билет могли только они. Но в этом логическом рассуждении я наталкивался на тяжелое препятствие – ведь совершенно невероятно, чтобы Петушкова или сын удовольствовались бы одним билетом и не воспользовались бы ни деньгами, ни остальными облигациями. Желая отвести от себя подозрение, они могли, конечно, подбросить бумажник кухарке, но пустым или наполовину опустошённым. Между тем, пойдя на столь рискованное дело, вор ограничился столь скромной толикой! Вещь невероятная! Я долго рассматривал этот вопрос со всех концов, переворачивал со всех сторон и пришёл к заключению, что именно пропавший билет должен был в глазах вора почему-то представлять из себя особую ценность. Мои агенты не догадались записать номера пропавшего билета, у вдовы телефона не имелось, и я послал ей повестку, прося явиться и принести номер. Получив его, я известил о краже все кредитные учреждения и с удовлетворением узнал, что мои предположения оказались правильными, на похищенный билет в прошлом тираже пал выигрыш в двадцать пять тысяч рублей. Так вот в чём зарыта собака! Вина неграмотной Агафьи становилась ещё менее вероятной. Вызвав вновь Шорину и не говоря ей о выигрыше, я спросил её, знал ли кто-нибудь из членов семьи номера её билетов? – Да, – ответила она, – и Катенька, и Мишенька, да и Ирина Петровна знали. Я не раз с ними проверяла выигрыши и теперь всё собиралась просмотреть за январь да как-то не удосужилась. – Ваша дочь бывает в концертах, театрах, гостях? – Нет. Где ей? Она у меня хворая, как я вам говорила, и редко выезжает из дома, разве что со мной в солнечный день покататься. Таким образом, мои подозрения сосредоточились на «Мишеньке». – Вот вы говорили, что сын ваш на бильярде поигрывает. Где и у кого чаще играет? – Да чаще всего в трактире у Тестова[83]. – Отлично! Если будет что-нибудь новое по вашему делу, то я немедленно вам сообщу… Вызвав к себе одного из агентов, любителя бильярда, я кратко рассказал ему дело, направил к Тестову и предложил завязать знакомство с молодым Шориным, рекомендовав моему человеку прикинуться банковским служащим. Через несколько дней он мне докладывал: «Шорин – милый молодой человек, играет неважно и по очень маленькой, вообще, в деньгах, видимо, сильно нуждается и не всегда даже позволяет себе съесть бутерброд или выпить стакан чая. Выигрыш в рубль приводит его в хорошее настроение. Я много говорил ему о моих тайных финансовых операциях, давал понять, что не всегда оперирую с «чистым товаром», но Шорин искренно не заинтересовался этим, пропуская мимо ушей мои разглагольствования». Пришлось приняться за «божью старушку». Мой агент недели две тщетно продежурил на паперти храма Христа Спасителя. Петушкова не появлялась. На ближайшие праздники и их концы я установил наблюдение на Камергерском против дома Шориных. В одну из суббот, часов в 6 вечера, Петушкова вышла из подъезда, поглядела кругом, перекрестилась и пошла, но не в храм Божий, а на Тверскую в кафе Филиппова. Войдя в него, она направилась в задний угол и подсела к столику, за которым восседал мальчишка лет 16-ти с пренахальной мордой. Мой агент немедленно занял соседний столик и, потребовав стакан кофе и пирожных, принялся их уплетать, внимательно слушая наблюдаемую парочку. – Серёженька, – сладко говорила Петушкова, – ты бы с нашим делом поторопился. Получил бы деньги. И на душе спокойно и вольготно будет, а то, не дай бог, найдут у тебя билетик, и пропадём мы оба! – Вот и дура! – возразил мальчишка. – Номер билета, поди, во всех банках записан. Явлюсь я с ним, меня и сцапают, а тогда и рыдай, и вой на луну – Серёженьку твоего упрячут далеко. Ну, бабушка, заказывай угощение, жрать до смерти хочется. Побалуй своего хахаля! Часа полтора продолжался этот tête à tête[84]. Наконец, Петушкова с видимым сожалением удалилась. Мальчишка остался доедать заказанное… Дальше было всё просто. Агент проследил его до дому, узнал от дворника, кто он, и, взяв себе в помощь товарища, ворвался к нему, произвёл обыск и обнаружил билет. Возвращая билет Шориной, я откровенно рассказал ей, как было дело, и та долго отплёвывалась: – Тьфу ты, прости Господи, пакость какая! Этакая тихая, воды не замутит и вдруг не только связалась с мальчишкой, но и меня ещё эдак нахально облапошила. Вот и полагайся на людей – ведь тридцать лет у меня в доме жила, и вдруг эдакое! Выгнать её я, конечно, выгоню, а только в тюрьму вы её не сажайте – Бог с ней, так уж и быть, на радостях прощаю. Хотя я и не бедный человек, но 25 тысяч и для меня капитал. Экая блудница, экая греховодница! Вот уж воистину: в тихом омуте черти водятся! И Шорина, покачав головой, медленно выплыла из моего кабинета. Тонкая махинация Поздним зимним вечером, усталый от работы, разминая ноги, я расхаживал по своему обширному служебному кабинету, как вдруг из соседних комнат донёсся до меня шум. Остановясь, я прислушался. Какой-то сердитый возмущённый голос вопил: – Потрудитесь немедленно исполнить мою просьбу – я желаю видеть начальника, и вы не имеете право мне в этом отказывать! Я нажал кнопку. – Что там за крики? – спросил я явившегося на звонок дежурного надзирателя. – Там, господин начальник, привезли громилу, и он шумит, непременно желает вас видеть. – За что он арестован? – спросил я. – Был пойман на месте преступления, намереваясь ограбить квартиру в 20-м номере по Страстному бульвару. – А-а-а… – протянул я равнодушно. – Посадите его в камеру. – Слушаю. Но позвольте доложить, что арестованный мало походит на громилу и называет себя статским советником Вершининым. Это меня несколько удивило, и я приказал позвать его. Вскоре в мой кабинет чуть ли не вбежал толстый запыхавшийся человек, на вид лет пятидесяти, весьма благообразный. Его хорошо сшитое платье было в довольно растерзанном виде, галстук съехал на сторону, и весь он был олицетворением недоумения, растерянности и страха. Не дождавшись моего приглашения, он плюхнулся в кресло и порывисто заговорил: – Извините меня, ради бога, за моё внедрение к вам, но со мной произошло такое, что есть от чего потерять голову. Я с любопытством его оглядывал: – Кто вы и что с вами случилось? Он тотчас же заговорил: – Я статский советник Игорь Константинович Вершинин. Служу по Министерству Финансов. А случилось со мной нечто совершенно невероятное. Меня обвиняют в ограблении квартиры, и, несмотря на всю вздорность подобного обвинения, я до того растерян, до того выведен из равновесия, что и сам минутами спрашиваю себя, уж не собирался ли я в самом деле совершить нечто подобное?