– Только что случилось невероятное событие, событие огромного общественного значения, могущее послужить обильной пищей для газетных сатиров и весьма пагубно отозваться на вашей личной карьере: в Москве, в столице, среди бела дня у самого ревизующего сенатора украдена треуголка. И прокурор выразительно на меня поглядел. Я пожал плечами. – Поначалу я думал, что, по крайней мере, украли самого сенатора, – сказал я сухо. – Как? – воскликнул он. – Вы не понимаете всей серьёзности происшедшего? Ведь сенатор, ревизуя градоначальство, ревизует и саму сыскную полицию, и вдруг ревизор становится жертвой дерзкой кражи – это совершенно недопустимо. Вам надлежит во что бы то ни стало напрячь все силы, но треуголку разыскать, иначе… Иначе… Я ни за что не поручусь. Сенатор человек крутой и может Бог знает что наделать. – Скажите, но почему именно вы, не служащий в сыскной полиции, принимаете так близко этот случай к сердцу? Товарищ прокурора несколько замялся: – Да знаете ли… Видите ли… Этот случай может испортить настроение сенатора, что может, в свою очередь, отозваться и на всех нас. – Вам неизвестно, при каких обстоятельствах пропала треуголка? – Как же-с? Сегодня утром сенатор, отправляясь на несколько дней в Петербург, вышел из гостиницы «Дрезден»[76], где он проживает, сел на извозчика и поехал на Николаевский вокзал. Носильщик забрал его вещи, и, встреченный железнодорожным начальством, сенатор прошёл к поезду, уселся в купе и уехал. Доро́гой, должно быть, спохватился, и из Клина только что получена телеграмма с описанием примет извозчика и с указанием, что сенатор забыл футляр в складках опущенного фордекера[77]. Я указал прокурору, что нелегко будет в огромной Москве разыскать старую треуголку и, откровенно говоря, жаль на это тратить людей и время, но ввиду исключительного положения её обладателя я готов сделать что могу. – Вы понимаете, конечно, что дело не в цене, а, так сказать, в принципе, – важно мне заявил прокурор, и мы расстались. Что было делать? Людей моих я ещё не знал, да и числом их было немного, дел же было более чем достаточно. Однако для очистки совести я позвал к себе человек двадцать надзирателей, хлопнул кулаком по столу и принялся орать, как зарезанный: – Это чёрт знает что такое! Все вы, как я погляжу, ни к чёрту не годитесь и делом своим не занимаетесь. Ведь вот до чего дошло, что у самого сенатора Гарина, нас ревизующего, сегодня среди бела дня пропала с извозчика треуголка. Дальше, кажется, идти некуда. Чтобы завтра же мне эта кража была открыта; я говорю кража, так как думаю, что с извозчика треуголку свистнул «поездушник»[78]. Если же шляпа забыта на извозчике, то разыскать и её, и извозчика. Слышали? А теперь марш, и помните, что я сказал. Не то сенатор никого из вас не пощадит. Я был искренне изумлён, когда на следующее утро раздался робкий стук в дверь моего кабинета, она чуть приоткрылась, и в неё просунулась сначала рука с треуголкой, а затем бочком вошел и обладатель руки, надзиратель Бондырев. – Вот они-с, – радостно проговорил он, – я самолично разыскал головной убор его высокопревосходительства, да и задержал мальчишку, слямзившего его. Я похвалил расторопного Бондырева, что, впрочем, не спасло его от грозного сенатора, по приказанию которого Бондырев был вскоре уволен за какие-то числящиеся за ним грехи. А жаль. Малый был изобретательный, и, горько жалуясь на судьбу при своём увольнении, он в порыве отчаяния и нахлынувшего откровения заявил мне: – Вот не думал не гадал. Я ли не старался? Из кожи, можно сказать, лез вон. Ведь и сенаторскую треуголку спёр, можно сказать, я. Конечно, не я лично, а подослал надёжного мальчишку, да всё, как видно, зря, не оценил меня сенатор. Этот ничтожный случай с треуголкой произвёл фурор в ревизующих сферах, и сам Гарин, извиняясь за причинённое беспокойство, дивился и благодарил меня. Таким образом, я невольно пожал плоды, посеянные хитроумным Бондыревым. Вакханалия железнодорожных краж Ревизия сенатора Гарина в 1908–09 гг., произведённая им в московском градоначальстве, пронеслась как смерч. Я не буду перечислять в этом очерке опустошения, произведённые ею в рядах служащих градоначальства, укажу лишь, что добрая половина чинов московской сыскной полиции, входящая в состав градоначальства, была выброшена за борт. Подобная расправа объяснялась не только суровостью ревизирующего сенатора, но и служебными прегрешениями, числящимися за чинами полиции. Мой предшественник по должности начальника московской сыскной полиции господин Моисеенко мало занимался и интересовался делами, ну, а известно, каков поп, таков и приход: агенты распустились, чиновники бездельничали, и столичная шпана, учтя столь благоприятную конъюнктуру, обнаглела до крайности. Начались по территории Москвы ужасные кражи, грабежи и убийства. Вся московская пресса, а за ней и общественное мнение столицы, подняли вой, обвиняя при всяком удобном и неудобном случае сыскную полицию. Ей приписывались не только нерадение и бездействие, но и попустительство, а иногда чуть ли не прямое соучастие в преступлениях. Но если через несколько месяцев московское мазурьё и было приведено в христианскую веру, то нельзя было того сказать про ближние и дальние окрестности столицы. На московском железнодорожном узле вспыхнула эпидемия краж, да такая, какой не помнят со времени его сооружения. Сначала начал пропадать пассажирский багаж, затем багажные места в товарных поездах, потом весь груз отдельных товарных вагонов, и, наконец, принялись исчезать бесследно целые гружёные товарные вагоны с осями и колёсами. При этом похищалась обычно мануфактура. Взвыли заводы, фабрики, частные лица, страховые учреждения и целые железнодорожные управления. Так как большинство этих краж производилось вне городской черты, и, кроме того, железнодорожные линии охранялись жандармской полицией, то московской сыскной полиции здесь делать было нечего. Но вакханалия железнодорожных краж всё разрасталась, вследствие чего московский губернатор генерал Джунковский обратился ко мне, прося меня взять это дело в свои руки. Приходилось экономить людей, а потому в виде опыта я решил в первую очередь приняться за Николаевскую железную дорогу; к тому же она была наименее благополучна по количеству краж. С этой целью я отправился в Петербург, зашёл в управление Николаевской дороги, где и заявил о необходимости для пользы дела временно предоставить моим людям десяток другой должностей во всех службах дороги. Мне ответили весьма кисло: – Помилуйте, это невозможно, у нас имеются свои кандидаты, да и назначение полицейских чинов может вызвать разные толки и брожения как в рабочих кругах, так и среди служащих. Я заявил, что не вижу иного способа искоренения зла, а потому в случае отказа я умываю руки. Так я вернулся в Москву ни с чем. Между тем кражи приняли гомерические размеры. Дело дошло до того, что на Николаевской дороге оказался уворованным целый паровоз. Воры загнали его куда-то в глушь на запасный путь, разобрали по частям, и остались от паровоза «рожки да ножки». Тут управление дороги взмолилось и дало мне понять, что не будет препятствовать назначению моих агентов. Я принялся за дело. Вскоре ряд моих гласных агентов был принят на дорогу и начал подвизаться на разных мелких должностях по службам движения, пути, сборов и т. д. Кроме того, мною было пристроено на стражу человек десять агентов тайных. О службе их в полиции знал лишь я, и мои свидания с ними происходили всегда только на конспиративных квартирах. Эти тайные агенты должны были следить за агентами гласными, являясь как бы контролем над контролем. Прошло месяца полтора-два, а железнодорожные хищения продолжали свирепствовать всё с той же силой. Но люди мои не теряли времени даром, и к концу третьего месяца сразу были пойманы, арестованы и преданы суду пятьдесят человек из состава мелких служащих. Дела их были объединены в один процесс, вскоре ставший сенсацией не только Москвы, но, пожалуй, и немалой части России. За ним последовали вскоре аналогичные железнодорожные процессы с обвиняемыми, изловленными на других дорогах. Ввиду того, что характер краж и способы их выполнения были по всем линиям более или менее одинаковы, я ограничусь лишь описанием наиболее хитроумных мошенничеств. Начну с более невинных. При сдаче пассажирского багажа пассажир подходил к багажной кассе, производил расчёты, и на багаже его наклеивался ярлык с обозначением станции отправления, а также печатным порядковым номером на нём. Если пассажир сдавал, скажем, три места, то ярлыки наклеивались на каждом сданном месте, но печатный номер имелся лишь на одном ярлыке, на остальных же двух тот же номер проставлялся карандашом. Кондукторские бригады легко раздобывали подобные ярлыки без печатного номера – они всегда в значительном количестве оставались в багажной кассе. При погрузке багажа в вагон кондуктора-жулики, присутствуя при этой процедуре, быстро оттаскивали в сторону два приглянувшихся им места, оставляя лишь третье (с печатным номером на ярлыке), и заменяли их какими-нибудь принесёнными сундучками, набитыми рухлядью. На этих сундучках заранее были ими наклеены пёстрые ярлычки, и оставалось лишь заполнить их содержание да проставить карандашом номер, соответствующий печатному на первом не украденном (из трёх) месте. Багаж погружен, места сосчитаны, багажный вагон запломбирован, и поезд отправлен. По прибытии на место пассажир по своей багажной квитанции получает свои три места, за надлежащим номером из которых два вовсе не его. Но как доказать, что ты сдавал такие, а не эдакие места? Эта мошенническая проделка практиковалась обычно кондукторами бригады, сопровождавшей поезд, так как начальство всегда смотрело сквозь пальцы на кондукторскую контрабанду, и чуть ли не каждый отъезжающий с поездом кондуктор имел при себе сундуки, сундучки и сундучонки, посылочки и оказии для родных и знакомых. Иногда кражи бывали сложнее. Намечалась особенно ценная поклажа в багажном вагоне, и шайка решала её похитить. Для этого в сговор входил пломбировщик, пломбирующий багажный вагон на станции отправления намеченного к похищению груза. Этот пломбировщик, прежде чем запломбировать вагон, впускал в него соучастника. Главный кондуктор и машинист бывали тоже в курсе дела, и в условленном месте, где-либо на закруглении или на подъёме, машинист до минимума убавлял ход. Вор, сидящий в вагоне, откидывал наверху сравнительно небольшое оконце (такие товарные вагоны с оконцами употребляются обычно для перевозки живности, но нередко утилизируются при перевозках и товаров, отправляемых на товарных поездах) и выбрасывал через него намеченное место, затем вылезал из него сам и, пользуясь тихим ходом, соскакивал. Окна в этих вагонах так устроены, что отогнутая рама сама захлопывается. Поезд прибывает на место, пломбы целы, а часть груза исчезла. А вот образец более грандиозной и хитроумной махинации. Тут дело идёт о похищении не отдельных мест, а всего содержимого вагона. Допустим, товарный поезд прибывает из Петербурга на Москву Товарную. Он осматривается, все пломбы целы. Прибывший с ним вор-главный кондуктор, передавая документы, в которых с точностью обозначено число вагонов, их номера, количество груза, станции назначений, указывает техническому агенту-сообщнику на номер «интересного» вагона, прощается и уходит. Отцепляется и отъезжает паровоз, привёзший поезд. Его заменяет маневренный паровоз (кукушка или рак) с причастным к делу машинистом. Технический агент тут же составляет расписание: какие вагоны (из прибывшего поезда) и на какие пути разбросать. Для «интересного» вагона он указывает место где-нибудь за несколько вёрст в каком-нибудь пустынном тупике. Это расписание передаётся и сообщается машинисту кукушки, составителю поездов, и поезд направляется либо на Сортировочную станцию, либо на Перово. При этих двух станциях имелось по несколько специально выстроенных «горок». У спуска этих горок в главный путь вливается множество побочных путей, лучами расходящихся в разные стороны. Взобравшись на такую горку, подлежащий сортированию поезд останавливается, натягивается как струна, и затем машинист приступает к разбазариванию всего состава по разным путям, сообразно полученному от технического агента расписанию. Сцепщик поочерёдно отцепляет вагоны, машинист даёт лёгкий задний ход, затем затормаживает, поезд останавливается, а отцепленные вагоны продолжают с горки медленно катиться и принимаются стрелочниками на соответствующий путь. «Интересный» вагон попадает в предназначенную глушь, и, окончив манёвры, машинист и сцепщик возвращаются восвояси. Роль их пока кончена. Теперь на сцену выступают новые соучастники. Глухой ночью пробираются они с подводами (дерзость воров дошла до найма извозчиков) к месту стоянки «интересного» вагона, быстро разбирают часть крыши его, выкидывают и нагружают содержимое на подводы, иногда для правильной осадки набивают вагон песком, камнями и проч. балластом, снова заделывают крышу и уезжают с добычей. Когда с вагоном бывало покончено и вновь он бывал приведён в полный порядок, извещался всё тот же технический агент, и последний в ближайшее своё дежурство, формируя товарный поезд к отправке, включал и обокраденный вагон в его состав, после чего злополучный вагон в вполне исправном виде, всё также запломбированный и с документами, продолжал свой путь и благополучно прибывал на станцию конечного назначения, причём при вскрытии его железнодорожное начальство бывало изумлено не менее самого получателя груза. Иногда груз исчезал, так сказать, брутто, т. е. с тарой и нагрузкой. Нагруженный вагон не доходил до станции назначения. Получатель его с накладной нетерпеливо ждал, наконец, поднимал тревогу, и тут выяснялось, что вагон не только на станцию назначения не прибыл, но оказывалось, что его не было и на промежуточных станциях, вагон словно сквозь землю проваливался. Являлось предположение, что разыскиваемый вагон случайно проскочил дальше, но розыски по всей дороге, равно как и по дорогам чужим, не увенчивались успехом. Подобного рода исчезновения казались мне невероятными. Ведь, на самом деле, не так просто, скажем, сжечь вагон где-либо на промежуточной станции, не обратив на себя внимания. Да, наконец, куда скрыть многопудовые колеса, оси и прочие стальные части вагонного остова? Когда я обдумывал этот вопрос, мне пришла мысль, не перекрашиваются ли просто номера вагонов. И я приказал моим агентам сосредоточить всё своё внимание именно на этой стороне дела. Не прошло и недели, как мои предположения оправдались, и один за другим было арестовано двое нагрузчиков, причём в этих арестах мои агенты поступили различно: первый, поймав ночью грузчика, переделывающего единицу на четвёрку, на каковую заканчивался номер вагона, арестовал его тут же на месте. Второй, более одарённый, проявил инициативу и вора не арестовал немедленно, а записал лишь старый и вновь переделанный номер вагона. Сообщил оба номера в товарную контору и лично принялся в ней дежурить. Игра грузчиков была тонкой. Всякий завод, всякая фабрика, часто отправляющая свои товары вагонами по России, держали в своих конторах запасные бланки. Намереваясь отправить вагон товара, они заранее частично заполняли такой бланк, т. е. проставляли в нём сами станцию отправления и назначения, адрес отправителя и получателя и вес своего груза. Вместе с товаром прибывали они на товарную станцию, шли в товарную контору и заявляли, что им требуется вагон для отправки груза туда-то. Конторщик вызывал дежурных весовщика и грузчиков, и компания отправлялась на пути к пустым товарным вагонам. Сюда подвозился и намеченный к отправке товар. По распоряжению весовщика вагон ставился на весы. Отмечался его вес, после чего начиналась его нагрузка. Вес нагруженного вагона за вычетом тары составлял чистый вес отправляемого товара. Весовщик собственной рукой проставлял этот чистый вес на бланке отправителя груза. Он же проставлял на нём номер нагруженного вагона. Вагон тут же запломбировывался, и весовщик расписывался всё на том же бланке, ставя соответствующий штемпель. Владелец груза с этим бланком вновь возвращался в товарную контору, уплачивал по тарифу деньги либо направлял груз наложенным платежом. Получив дубликат накладной, он удалялся восвояси, сама накладная направлялась вместе с другими документами на станцию назначения, а дубликат накладной посылался по почте получателю отправленного товара. Таков был обычный порядок отправления грузов. Мошенники сумели его обратить в свою пользу. Проделывали они следующую штуку: когда вагон был нагружен, запломбирован и поставлен на запасный путь для ближайшей его отправки, один из участников шайки ночью пробирался к нему и перекрашивал последнюю цифру номера, обыкновенно единицу или ноль, перекрашивая их в четвёрку или шестёрку. Через некоторое время гружёный вагон, согласно вполне исправным документам, отправлялся в Рязань, груз его в Рязани получал член шайки, предъявлявший законную накладную, и, разбазарив по Рязани мошенническим образом полученный товар, он возвращался в Москву и делился с шайкой добычей. Тульский же держатель накладной, прождав все сроки, поднимал тревогу, но в Москве по тщательной проверке оказывалось, что ни один технический агент за всё это время не отправлял вагона под номером, указанным в накладной тульского получателя. Так вагон и исчезал для дороги бесследно. Этот сложный трюк был обнаружен моим агентом, о котором я выше упоминал, тем самым, что записал прежний и новый номер вагона и принялся дежурить в конторе. В данном случае было поступлено так: лишь только в контору явился после мнимой нагрузки субъект и предъявил бланк, подписанный весовщиком и с номером, соответствующим перекрашенному, как тут же он был арестован, а с ним весовщик и грузчики. Вместе с тем мошеннику-получателю была отправлена накладная, и когда тот явился за справкой о судьбе ожидаемого груза, то также был схвачен. Ряд громких процессов железнодорожных воров нагнал панику, и правопорядок на дорогах стал быстро восстанавливаться. Этот блестящий результат был оценён железнодорожными управлениями, каковые просили меня установить постоянный надзор за дорогами и по сметам своим мне провели определённое жалованье. Его я получал вплоть до моего перевода в Петербург. Прекратившиеся железнодорожные кражи сильно разгрузили моих людей, так как в период совершения их краденые товары сплавлялись обычно в Москве, и немало сил и времени уходило на разыскивание их. Теперь я мог пользоваться моим персоналом для нужд исключительно московских, а работы в Москве всегда бывало более чем достаточно. Кража краденого{18} В 1907 году[79] я был назначен начальником московской Сыскной полиции. Это было в самый разгар знаменитой ревизии московского Градоначальства сенатором Гариным, когда вся наружная и розыскная часть столичной полиции остались в сущности без служебного персонала, устранённого от исполнения обязанностей распоряжением ревизующего сенатора. В сыскной полиции 95 % личного состава подверглось увольнению. Может быть, я как-нибудь при случае расскажу, как производилась Гаринская ревизия, теперь же мне можно только указать, в какое трудное положение я попал на первых порах своей работы: всё было расхлябано, преступления росли в ужасающей пропорции, а сотрудников у меня отобрали, и приходилось их создавать заново в незнакомых для меня условиях. Вот в такой трудный момент вызывает меня как-то к себе прокурор Московской Судебной Палаты Хрулев[80] по важному и секретному делу. Еду, разумеется, сейчас же. Оказывается, что в предшествующую ночь преступники с чердака проломали свод в третьем этаже здания местных установлений, забрались в комнату, прилегающую к архиву, где хранились вещественные доказательства, и похитили находящиеся там ценности: старинные часы, табакерки, медальоны, несколько миниатюр и другие вещи, относившиеся к делу о недавнем ограблении антикварного магазина в Леонтьевском переулке. Хрулёв был очень взволнован этим преступлением. Рассказав мне, как была совершена кража, он заявил: – Я бы очень просил вас по возможности избегать всякой огласки этого дела и отнюдь не давать материала для газетных заметок. Ведь помимо неосновательных нареканий на небрежное хранение судом вещественных доказательств, в наше время всякое происшествие в правительственных учреждениях непременно используется для дискредитирования власти, причём вырисовываются всякие совершенно фантастические узоры. К сожалению, пожелания господина Хрулёва не осуществились, хотя ни я, ни мои служащие не говорили об этом деле ни с одним репортёром, тем не менее на следующий же день в газетах появилось описание преступления, в котором, кроме указания места его совершения, не было ни слова правды. Этого, впрочем, и следовало ожидать, раз из совершенно заурядного преступления вздумалось прокурору сочинить «особо секретное дело»; тогдашние канцелярии как-то эпидемически были склонны разглашать всякие служебные секреты. При осмотре мной места совершения преступления оказалось следующее: пролом потолка сделан с чердака, имеющего шесть входных дверей, запирающихся на сделанные в двери замки. Одна из этих дверей, выходящая в коридор камеры следователей по особо важным делам (таких следователей в Москве три), была не заперта на ключ, очевидно, через неё воры проникли на чердак. При производстве взлома преступники, вероятно, ошиблись в выборе места работы, так как попали не в самую комнату, где хранились вещественные доказательства, а рядом с ней; к этой же комнате примыкала писарская, где шли часто занятия и в поздние часы, а, следовательно, отсюда можно было услышать шум, неизбежный при проломе каменного свода. Впрочем, воры придумали остроумное приспособление для уменьшения шума от падения на пол выламываемых осколков, кирпича и штукатурки. Просверлив в потолке отверстие величиной с медный пятачок, они просунули в него зонтик, открывающийся от нажима на ручку, раскрыли его, и дальнейшая работа шла уже почти бесшумно, так как осколки падали на полотно зонтика, а не на пол. Ясное дело, что преступники имели сообщника, вероятно, в числе местных курьеров, в обязанности которых лежала уборка помещений, у которых хранились ключи от дверей на чердаке. Их всего было сорок или пятьдесят человек, многие из них имели квартиры в самом здании судебных установлений. Прежде всего, мы приступили, конечно, к допросу всех курьеров, что потребовало несколько дней, но этот допрос не дал ни малейших указаний. Я чувствовал лишь то, что люди как-то особенно сдержанны и осторожны в своих показаниях. Поиски недавно назначенных мною новых агентов по разным притонам и среди подозрительных элементов не дали также ни малейших указаний. Взвинченные непосильной работой и постоянным напряжением нервы рисовали самые мрачные перспективы, и я уже склонен был безнадёжно смотреть на будущее розыска, как выручила, как это почти всегда бывает, простая случайность. На второй день после окончания допроса курьеров является ко мне в Сыскную полицию какая-то женщина и просит её выслушать. Она оказалась женой одного из курьеров коридора камер следователей по особо важным делам и сообщила, что муж её может дать мне некоторые указания по делу, но лишь при условии, если его не будут официально вызывать в полицию, а допросят где-нибудь секретно, например, в булочной-кафе Филиппова на Тверской[81], куда он явится под видом простого посетителя. Требование это она объяснила тем, что муж её опасается мести преступников и ни в каком случае не скажет, если это условие не будет выполнено. Я, разумеется, на это согласился и лично пошёл к Филиппову. Когда мы уселись за столиком, потребовав себе кофе, курьер этот после тысячи извинений, что скрыл правду при официальном допросе, рассказал, что в их коридоре служит курьером некий Урьян, латыш по происхождению, который состоит, по-видимому, в связи с воровкой Строгановой, привлечённой по делу ограбления антикварного магазина в Леонтьевском переулке. Эта Строганова принадлежит к воровской семье Строгановых, в которой и родители её, и братья не раз уж судились за кражи и хорошо известны полиции. Следователь К., ведущий дело об ограблении в Леонтьевском переулке, часто требует к себе в камеру для допроса Строганову, и во время ожидания ею своей очереди она свободно разгуливает по коридору всегда в обществе Урьяна, о чём-то с ним шепчется, получает от него разные подарки и конфеты или съестное, что обратило на себя внимание всех служащих и возбудило пересуды. Очевидно, надзор за арестованными, приводимыми для допроса к следователю, очень хромал, и им предоставлялась чуть ли не полная свобода действий. Получив эти сведения, я приказал установить за Урьяном секретное наблюдение. На четвёртый примерно день этого наблюдения филеры мне донесли, что Урьян по вечерам занимается у театров барышничеством театральными билетами. Так как в это время велась энергичная борьба с театральным барышничеством, то я приказал накрыть Урьяна на месте преступления и арестовать с поличным. При нём оказалось пятнадцать билетов на разные места, якобы приобретённые им лично стоянием в очереди у кассы и повторным подхождением к окошечку. Я стал ему доказывать невозможность получить таким путём столь значительное количество билетов, не обратив на себя внимание кассира, и Урьян кончил тем, что признал себя агентом некоего Урицкого, чуть ли не брата убитого большевистского комиссара[82], организовавшего в большом масштабе это дело и имевшего кучу своих агентов у всех театров. По данным полиции, этот Урицкий промышлял также и покупкой заведомо краденых антикварных вещей. Это дало мне мысль воспользоваться им для раскрытия кражи в здании судебных установлений.