– Да, кто говорит? – С вами говорит начальник московской сыскной полиции. У меня в кабинете сидит ваш супруг, и я желал бы повидать и вас у себя. Будьте любезны ко мне пожаловать. – Для чего, позвольте вас спросить? – послышался в ответ её раздражённый голос. – По делу вашего мужа, вернее, по вашему общему делу. – Отныне у меня с этим господином никаких дел быть не может. К тому же уже ночь. Да и вообще, напрасно вы с ним разговариваете. Посадили бы его в какой-нибудь клоповник с крысами, куда было бы лучше! – Ваш гнев, сударыня, совершенно неуместен. Супруг ваш ни в чём не виноват. Вы оба стали жертвой мошенника, и для поимки его ваше показание мне необходимо. И так ещё раз прошу вас немедленно пожаловать. После долгих препирательств она, наконец, согласилась, и минут через двадцать в мой кабинет входила молодая стройная женщина. Она волком взглянула на мужа. – Лизочка, детка моя, – залепетал статский советник, – ты напрасно на меня сердишься, я ни в чём не виноват, и вот господин Кошко тебе всё расскажет. О, он всё, всё знает! Она вопросительно на меня уставилась. – Ваш муж говорит правду, – сказал я. – Послушайте, – возмущённо воскликнула она, – я застала их, так сказать, на месте преступления, и спорить не приходится. – Напрасно вы так думаете! Скажите, сколько вы заплатили мошеннику? – Не мошеннику, а человеку, оказавшему мне крупную услугу! Я заплатила пятьсот рублей – это правда, но за подобную истину готова была бы уплатить и вдвое. – И совершенно напрасно! – перебил я. Тут я рассказал ей возможно подробнее, в чём было дело, и, видимо, убедил её. Моё предположение вполне оправдалось. Оказывается, всё тот же тип явился к ней, убедил в неверности мужа, предложил те же неоспоримые доказательства, с той лишь разницей, что просимые пятьсот рублей он пожелал получить от неё немедленно у кухонной двери, после того как у неё не останется сомнений, что муж её на кухне любезничает с прислугой. Эти строгие условия были поставлены самой госпожой Вершининой, боявшейся быть обманутой ловким жуликом. Мошенник, расставшись со статским советником и оставив его на кухне с Катей, помчался к Вершининой и немедленно привез как её, так и сопутствующего ей страха ради её кузена. Царапанием в дверь мошенник дал условный сигнал. Его сообщница громко заговорила о любви к «Игрушке». Госпожа Вершинина была убеждена и, тут же передав мошеннику 500 рублей, ворвалась в кухню. Примирение супругов было весьма трогательно. Однако, настрадавшись вдоволь, они вскипели негодованием и горячо просили во что бы то ни стало разыскать мошенников. Я обещал попробовать, и не прошло недели, как оба они были арестованы. Попались они довольно просто. Приказав в ту же ночь произвести тщательный обыск на месте действия, я выяснил следующее: в злополучной квартире проживал отставной генерал-лейтенант Дурасов, более двух месяцев отсутствовавший из Москвы. Его квартира, разумеется, оказалась нетронутой. На кухне же сообщница мошенника, поспешно удирая, забыла впопыхах на окне сумочку. В ней, кроме шпилек, зеркальца и губной помады, оказалась квитанция на заказное письмо. По штемпелю мои люди обратились в соответствующее почтовое отделение, где и выяснили, что под номером этой квитанции было отправлено заказное письму в Пензу. Я приказал протелеграфировать начальнику пензенского сыскного отделения Упонеку. Тот справился в местном почтовом отделении, и по рассыльной книге было установлено, что вышеозначенное письмо было получено некой Натальей Михайловной Пушкиной, содержательницей местного шантана. Пушкина предъявила письмо. Оно оказалось от Клары Львовны Елькиной. Последняя просила Пушкину предоставить ей ангажемент, жаловалась на тяжёлую жизнь, просила немедленно ответить и тут же прилагала подробный московский адрес. По получении этих сведений мои люди нагрянули с обыском и арестовали не только Елькину, но и какого-то долговязого субъекта, приметами походившего на «Яго». Впрочем, он им и оказался, так как был признан не только обоими Вершиниными, но и их прислугой. Запираться было бесцельно, и мошенники сознались, отбыв вскоре за свои художества шестимесячное тюремное заключение. Кража с музыкой Как-то ранним июльским утром к подъезду здания Сыскной полиции на Гнездниковском[89] подкатил автомобиль. Мне передали карточку, на ней значилось: «Князь Андрей Дмитриевич Z.». – Просите. В мой кабинет вошёл высокий стройный мужчина лет сорока пяти с породистым, несколько усталым лицом. – Покорнейше прошу, садитесь, чем могу служить? Князь сел и тотчас же заговорил: – Я, господин Кошко, примчался к вам прямо из своего подмосковного имения и прошу вашей помощи в неприятности, меня постигшей. Дело, видите ли, сводится к следующему: вчера, 11-го июля, вернее, в сегодняшнюю ночь, у меня пропала ценная семейная реликвия, что несказанно меня огорчает. Пропала она при весьма странных обстоятельствах. Вчера в день именин моей жены состоялся у нас приём. К обеду мы с княгиней пригласили человек семьдесят родни, друзей и знакомых. Вечером наша молодёжь пожелала танцевать, и танцы затянулись часов до 4 утра. Мой скромный деревенский штат прислуги был недостаточен, и моим дворецким было взято в помощь четыре лакея из Английского клуба, из старослужащих. На этот день был нанят военный оркестр Н-ского полка, расквартированного, как вам известно, в Москве. Таким образом, в эту ночь у меня в доме из посторонних незнакомых людей находилось человек двадцать музыкантов-солдат и четверо клубных лакеев. Оркестр был размещён в прохладной комнате, одной дверью выходящей в столовую, другой – в зал. Направо от последней в углу зала был сооружён открытый буфет с крюшоном. Среди ваз в этом буфете был и огромный серебряный ковш в старорусском стиле. Длиной он был около аршина, шириной вершков в шесть, весом, я думаю, фунтов в двенадцать[90]. Эта массивная чеканная братина была подарена моему деду императором Николаем Павловичем, и её историческая семейная ценность для меня огромна. Вот она-то и пропала. Когда в пятом часу разъехались гости и рассчитанные музыканты удалились, я направился к себе в спальню и намеревался ложиться, как вдруг ко мне явился старик дворецкий и тревожно заявил: – У нас, ваше сиятельство, не всё благополучно. – Что такое, что случилось? – Пропала серебряная братина. – Как пропала?! Что за вздор! – Точно так, ваше сиятельство, я сам ума не приложу, а только исчезла-с. Я самолично отпускал музыкантов. Каждый из них мимо меня прошёл и унести вазы не мог. Ведь вещица, слава Тебе, Господи, немаленькая, в карман не спрячешь. Опять же, у каждого солдата по инструменту в руках, да и время жаркое, солдатики были в мундирах, без шинелей. Я приказал поискать во всём доме, но результатов никаких. Приказал не выпускать из дому нанятых лакеев до моего возвращения, а сам чуть свет помчался к вам. Ради бога, приложите все силы к розыску столь дорогой для меня вещи. Подумав, я спросил: – Не говорил ли вам дворецкий, когда в последний раз он видел пропавшую вещь? – Да, он мне сказал, что часа в 4 утра, когда ещё оставалось лишь человек шесть-семь из самой близкой родни, он, проходя по залу, видел ещё ковш на месте, пропажу же он обнаружил минут через 10-15 после ухода оркестра. – Таким образом, ваша ваза похищена кем-либо из музыкантов, не правда ли? – И да, и нет. Да – потому что никто другой не мог её похитит. Нет – потому что я дворецкому заранее отдал приказ самым внимательным образом следить за каждым уходящим солдатом, старательно пропуская каждого из них по очереди мимо себя. Оркестр был не струнным, инструменты без футляров. Да и в какой футляр запрячешь этакую глыбу металла? – В дворецком вашем вы уверены? – О да! Как в нём, так и в моих лакеях. Все они служат у меня чуть ли не по двадцать лет. Лакеи же из Английского клуба из дому не выходили, да и сейчас, так сказать, сидят у меня под арестом. Поиски же во всём доме, повторяю, ни к чему не привели. Между тем пропавшая ваза не иголка, и спрятать её довольно мудрёно. Помолчав, я сказал: – С вашего разрешения я всё же отправлю к вам трёх-четырёх агентов для детального обыска, а там посмотрим. Я записал адрес князя, и мы расстались. К вечеру вернулись мои люди, не добившись, в сущности, ничего: весь деревенский дом князя был ими обшарен, вся прислуга старательно допрошена, но новых данных никаких. Если до этого времени я и мог ещё подозревать, предполагая, что одному из них, быть может, удалось вынести или выбросить как-нибудь похищенную вазу сообщнику, поджидавшему под окнами дома, то теперь и это предположение отпадало, так как дворецким и старыми слугами князя было в точности удостоверено, что ни одни из нанятых лакеев от 3½ до 4½ часов не отлучался из столовой и буфетной, убирая столы и посуду после ужина. Ваза же, как известно, исчезла именно в этот промежуток времени. Таким образом, подозрение против музыкантов усиливалось. Вызвав к себе капельмейстера Н-ского полка, я спросил, не ловил ли он в воровстве кого-либо из своих музыкантов. Он не без достоинства ответил: – Помилуйте! Никогда! Я попросил его дать мне список тех учреждений и частных домов, в которых ему приходилось играть с оркестром за последние три месяца. Он дал мне пять-шесть адресов. – Я имею некоторое основание полагать, что в вашем оркестре не всё обстоит благополучно, и если вы дорожите его репутацией, то для пользы дела не сообщайте вашим музыкантам о нашей беседе. Я наведу ещё дополнительные справки и, быть может, вынужден буду опять вызвать вас. – Я всегда к вашим услугам, – ответил он. По данным мне адресам я навёл справки, что с месяц тому назад в Серебряном Бору на одной из богатых дач московского коммерсанта Ясюнинского после расшибательной вечеринки всё с тем же злополучным оркестром пропала из гостиной ценная ваза старого Севра, и что, не желая поднимать истории, хозяева воздержались от заявлений. Теперь из подробных допросов выяснилось, что ваза пропала также при весьма странных обстоятельствах: Ясюнинские также подозревали музыкантов, но не были столь категоричны. – Может, оно, конечно, и солдатики, а, может быть, и деверь с евонными повадками, всё возможно… Получив, так сказать, косвенное подтверждение своих подозрений, я решил приняться за оркестр. Вновь вызвав к себе капельмейстера, я рассказал ему и про серебряную братину, и про Севрскую вазу и заявил, что его помощь мне решительно необходима: – С разрешения командира полка и при вашем содействии в ваш оркестр будет включён мой агент, виртуоз на альте, он послужит у вас месяц-другой, понаблюдает, а там увидим, но помните – вы службой своей отвечаете за соблюдение тайны. Так и было сделано: я съездил к командиру полка, рассказал ему о тени, бросаемой на его оркестр, предложил свои меры, получил от него санкцию, и дня через три в оркестре полка появился бравый щеголеватый солдат с лихо закрученными усами а-ля Вильгельм, с серебряным кольцом на мизинце и медным инструментом приятного тона. Результатов ждать пришлось недолго. Недели через две агент, выложив мне на стол скрипку, рапортовал: – Это, господин начальник, Стейнер 1774 года. Вчера эта скрипка похищена одним из музыкантов. Вор арестован с поличным и привезён мной сюда. Дело было так. Этой ночью наш оркестр был приглашён в один из особняков, значащийся под 38-м номером на Арбате. Играли мы часов до 4. Перед самым уходом нас угостили на славу. Отвели в буфетную комнату и не только накормили, но и вволю напоили, так что, придя из буфетной в зал, многие из нас заклевали носом. Я хоть пил немного, а представился будто совсем спящим. Однако не сплю, а наблюдаю, так как знаю, что пропажи в прежних домах совершались именно под самый конец вечера, так сказать, перед уходом. Кончили мы последний кадриль, и господин капельмейстер говорит: – Ну, братцы, передохните хорошенько, а там отжарим последний вальс, и айда домой. Солдаты положили инструменты, да и вышли: кто на двор покурить, а кто просто ноги поразмять. Гляжу только, остались «турецкий барабан» да «флейта». Я же прислонился к стене, уселся на стуле и будто заснул. Переглянулась «флейта» с «барабаном», о чём-то пошептались, и затем «флейта» шмыгнула в соседнюю гостиную, а его сообщник, обхватив барабан, как-то повернул его край и, сняв один бок, будто у ёлочной бонбоньерки, отвалил крышку. В это время появилась «флейта» и, косясь на меня, подскочила к приоткрытому барабану, сунула в него откуда-то взявшуюся скрипку, после чего барабан был приведён в обычный вид. Правда, в последнем вальсе гудел он не совсем обычно, но барабанщик налегал больше на медные тарелки, да и позднее время, выпитое вино, словом, сошло незаметно. Получив расчёт и захватив инструменты, мы ушли. Ушёл как ни в чём не бывало и барабанщик, неся на спине свою бонбоньерку с драже. Едва вернулись мы в казармы, как, вызвав двух городовых, я задержал и «барабан», и «флейту», отобрав в присутствии всех музыкантов у барабанщика скрипку. Воры запираться не стали и покаялись в целом ряде краж, но серебряной братины мне князю вернуть не удалось, так как, по признанию мошенников, она была ими расплавлена и продана на толкучке по весу. «Барабан» и «флейта» получили по году тюрьмы. Жуткая простота