– Что скажешь, голубчик? – обратился я к только что появившемуся откуда-то городовому. Это был широкоплечий рослый малый гвардейской выправки с пушистыми рыжими усами, сизым носом и целым иконостасом на груди; словом, не городовой, а символ величия и порядка. – Так что, ваше высокородие, я тут бабочку московскую привёл, она, стерва, можно сказать, родного младенца в проруби на Москве-реке утопить собралась, а я тут как тут, её и зацапал. – Стало быть, не допустил? – Никак нет, допустил, – замялся он, – а она уже младенчика и под лёд сунула. Ну, конечно, я её по уху, сгрёб за шиворот, да и приволок прямо сюда. Я приказал позвать бабу. Заплаканная, запуганная вошла она в мой кабинет, кутаясь в большой байковый платок. Это была женщина лет двадцати, румяная, белокурая, синеглазая, широкоротая, словом, чистейший великорусский тип бабы не то Ярославской, не то Московской губернии. Я строго спросил: – Ты что же это надумала? Детей среди бела дня по прорубям топить? Да знаешь ли, что за такие дела тебя по головке не погладят? Как раз в Сибирь попадёшь! Баба опустила голову, но промолчала. – Что же ты молчишь? Ответа снова не последовало. – Как тебя зовут? Откуда ты? Где проживаешь? Чем занимаешься? Вздохнув, баба ответила: – Мы… Мы Московской губернии будем, Клинского уезда Вознесенской волости. Зовут меня Катерина, Пуховой буду. Второй год состою в услужении у купцов Михайловых на Арбатской площади, дому № 18. – Ты что же это, их ребёнка и утопила? – Что вы, что вы? Разве это можно?! Не ихнего, а своего. – С чего же это ты? – Понятно дело, не с радости. Жрать стало нечего, вот и утопила. – Расскажи подробно, как было дело! Катерина провела под носом пальцем, всхлипнула, вздохнула и начала: – Известное дело. Дело наше бабье, всякий обидеть может, натешится вдоволь, да и айда, прощай, ищи ветра в поле, а ты с ребёнком, как хошь, так и пробивайся. Жила я себе в деревне, нужды не знала, да вот позапрошлым годом хлеб не родился, отец и говорит: «Ну, Катерина, выручай, не то все с голоду подохнем. Отвезу я тебя в Москву, к тётке твоей, что в кухарках служит, а она тебя и на место пристроит, и ртом дома меньше станет, да и помощь от тебя выйдет». Как сказал отец, так и сделал. Отвёз в Москву, тётка к господам Петушковым определила, положили они мне восемь рублёв жалованья, ну и зажила я ничего себе, господа были хорошие, пожаловаться не могу, а вот только тут-то и приключилось. Познакомилась я на Тверском бульваре с одним солдатиком-драгуном, очень обходительный, и личность такая пригожая, одним словом, можно сказать, кавалер. Он и так, он и сяк – и леденцами угостит, и лимонадом попотчует. Да что тут скрывать – не устояла… А там и началась беда. Я хоть и виду не подаю, скрываю как могу, а только на восьмом месяце не то что хозяева, а и младенец поймёт. Ну, конечно, барыня обиделись и прогнали. Куда деваться? Отца, известно дело, и след простыл. Было у меня к тому времени скоплено 16 целковых, да кой-какое бельишко, да платьишко, и всё тут. Однако приютила меня божья старушка из повивальных бабок, я у неё и родила сынишку. Колькой окрестили. Чуть оправилась, кинулась места искать, да где там, с ребёнком никто не берёт. Билась я, билась, а толку нетути. Измаялась, хоть в петлю полезай. Тут бабушка меня и надоумила: «Ты, – грит, – нанимайся одна, без ребёнка, а Кольку у меня оставь. Пристроишься на место и будешь мне за него 3 целковых в месяц уплачивать, а я за ним, не бойся, понаблюдаю». Так я и сделала и в скором времени поступила к купцам Михайловым, где и жила до сегодня. А только, сами понимаете, какие деньги – восемь рублей. И в деревню послать нужно, опять же и на себя – то козловые сапожки, то юбчёнку, ведь как-никак столица – в лаптях не пойдёшь. Короче говоря, трудно мне стало за Кольку по трёшке вносить. Около года платила, а там месяц прошёл, и приходит она к нам на кухню. «Вот что, – грит, – если ты, такая-этакая, мне всех денег не заплотишь, то я проберусь к твоей барыне, всё как есть расскажу, а она тебя, гулящую, и дня держать не станет. Вот тебе, – говорит, – три дня сроку, и чтобы всё до копейки было уплочено. Плати за 5 месяцев 15 рублей и забирай своего щенка ко всем собакам». Поплакала я, поплакала, ночь не проспала, вижу, по-хорошему ничего не выйдет, бабка злющая, не пожалеет, и не то что Кольку выбросит, а и я с ним на улице окажусь. Расхает меня ведьма по Москве, а там и до деревни дойдёт, сраму-то, сраму не оберёшься. Отпросилась я у барыни на часок-другой со двора и направилась к сыну. Погода нонче, сами изволите видеть, лютая, морозище эвона какой завернул. Пришла, даю ей три рубля, остальные, Христа ради, прошу обождать. «Ладно, – говорит, – обожду маленько, а только дитю свою, как хочешь, забирай». Взяла я Кольку, завернула вот в этот байковый платок и, выйдя на улицу, направилась к Кремлю к Москве-реке. Ветер так и завывает, Колька в платке дрожит. «Что, – думаю, – родимый, холодно? А каково-то подо льдом в воде-то будет?» И захотелось мне напоследях побаловать сыночка. Зашла в лавчонку и за копейку купила пряничного петуха. Добрались мы наконец и до реки. Уже смеркаться стало. Тут мороз ещё лютее затрещал. А Колька мой, будто чуя скорую кончину, вдруг горько заплакал. Сунула я ему пряник, заткнись, мол, и стала спускаться на лёд. Огляделась кругом, будто никого. Отошла от берега шагов тридцать, вижу не то прорубь, не то полынья, подошла к ней, перекрестила Кольку, поцеловала, встала на колени и хотела уже в воду сунуть, как вдруг опомнилась: а платок-то ведь байковый! Два с полтиной заплочено, не погибать же ему зря? Развернула Кольку, прижала голенького к груди, прости, мол, меня, окаянную, да что поделаешь, такова уж твоя планида. Зажмурилась, да и отпустила мальчишку. А он вдруг, сердешный, впервой как закричит: «Мама! Мама!» Да таким голосом, будто укоряет. Как услышала я, ажно в сердце всё перевернулось. Кинулась было, хотела схватить, вытащить, да где там, евоная ручонка сорвалась с края склизкого льда, и ушёл он под воду, пустив пузыри. Ударили в колокол у Ивана Великого. Стало быть, преставился Ангел Божий… Не шелохнувшись, стояла я у проруби, в тёмную воду глядючи, как вдруг меня сзади кто-то схватил. Оглянулась – так и обмерла, вижу, господин городовой: «Ты это что тут такая рассякая детей топить вздумала? А ну-ка за мной марш, там начальство разберёт». И он привёл меня сюда. Месяца через полтора состоялся суд. Прокурор на нём метал громы, признавая Катерину ярким типом Ломброзо[91]. Казённый защитник, впадая в противоположную крайность, пытался уверить присяжных в наличии душевных мук, раздирающих совесть подсудимой, бесконечно говорил о «кровавых мальчиках в глазах» и т. д. Но речи обоих звучали неубедительно и фальшиво. Глядя на подсудимую, то застенчиво улыбающуюся, то смахивающую набежавшую слезу, то потихоньку позёвывающую, всякий понимал, как далека Катерина от переживаний «прирождённых преступников» и от душевных терзаний несчастного царя Бориса. Ясно сознавалось всеми, что сложись судьба этой женщины иначе, и из Катерины могла бы получиться и любящая мать, и тихая добродетельная жена. Присяжные так и отнеслись к её поступку и, признав её виновной в убийстве, дали ей снисхождение, благодаря чему Катерина не изведала Сибири и отбыла свое трёхлетнее наказание в тюрьме. Жертва любви запоздалой Как-то зимним утром, едва я успел спуститься в мой служебный кабинет, как мне доложили, что в приёмной уже более часа дожидается меня некий молодой человек. Приезжий сильно нервничает и нетерпеливо дожидается приёмного часа. – Просите. Ко мне вошёл благообразный человек лет двадцати пяти, видимо, сильно взволнованный, и поспешно заговорил: – Извините меня, пожалуйста, за то, что я беспокою вас в столь ранний час. Но горе, постигшее меня и моих, и страшные сомнения, меня обуревающие, побудили меня к этому. Ваше имя и деятельность широко известны в Москве, и, по моему глубокому убеждению, вы один можете помочь мне. – Садитесь, не волнуйтесь и рассказывайте возможно подробнее ваше дело. Пришедший принялся рассказывать: – Я Александр Александрович Козырев, сын Александра Семёновича Козырева, вчера вечером скончавшегося, а, может быть, и убитого. Наша семья состояла из отца, матери, младшей сестры моей и меня. Живём мы на Скатерном переулке, дом № 39. Жили мы дружно крепкой семьёй. Отец мой долгие годы занимался комиссионерством, специализировавшись на покупке и продаже домов. Пользовался он в Москве репутацией честного и дельного комиссионера и обладал довольно значительной клиентурой. Я, окончив коммерческое училище, пятый год служу в Московском Купеческом банке. Отец не посвящал нас в подробности своих дел. Мы знали лишь, что дела его идут неплохо. Так приблизительно за неделю до смерти отец, потирая руки, нам весело сказал: – Ну, детки, я нынче за третью сотню тысяч перевалил, вот как дотяну до полумиллиона – и шабаш. Брошу все дела и заживу себе в удовольствие. Вообще, надо вам заметить, что покойный отец был весьма жизнерадостным человеком цветущего здоровья, всегда бодро и весело настроенный. Вчера он к обеду не вернулся, а в 8 часов моя мать, сестра, её подруги и я отправились в Оперу к Зимину[92]. Вернувшись часов в 12, собрались сесть ужинать, а мать говорит: – Саша, позови отца. В его кабинете был свет, из чего мы заключили, что он дома. Я прошёл к нему и, остановясь на пороге, обомлел. Мне представилось ужасное зрелище: мой отец, сидя в кресле перед письменным столом, низко склонился над бумагами. Бумаги эти, как и самый стол, густо были залиты кровью. Я судорожно схватил отца – он, несомненно, был мёртв. На лбу почти у самых волос зияло круглое отверстие. Тут же на полу валялся револьвер – шестизарядный бульдог. Я быстро поднял его и осмотрел. Пять патронов были целы, и лишь шестая гильза была использована. Когда схлынул ужас первых минут, мы подумали было немедленно позвать полицию, но затем я передумал, решил переждать ночь и утром обратиться к вам. Не тронув ничего в кабинете, я запер комнату на ключ. Из расспросов моих нашей горничной Маши выяснилось, что отец вернулся домой в девятом часу, вскоре после нашего отъезда в театр, причём вернулся не один, а в сопровождении какого-то высокого красивого молодого человека. Маша видела его у нас впервые и слышала, как отец, проводя его в кабинет, сказал: – Пройдём сюда, Николай Борисович. Сегодня утром, направляясь сюда к вам, я расспросил и швейцара. Последний заявил, что впускал отца с каким-то господином вчера в 9-м часу вечера, но, когда вышел этот господин от нас, швейцар не видел. Мы помолчали. Затем мой собеседник, словно опомнившись, добавил: – Ах, чуть было не забыл некоторых подробностей, они могут вам, может быть, пригодиться. Я точно не знаю, но предполагаю, что отец намеревался приобрести дом. Во всяком случае, дня за три до смерти он как-то сказал: «Приглядел я тут на Николо-Песковском домишко по весьма сходной цене. Если сделка состоится, переедем к себе и заживём домовладельцами». – Это хорошо, что вы сообщили мне эти подробности, они могут очень и очень пригодится. Я записал адрес Козыревых, известил судебного следователя и полицейского врача и, взяв с собой двух агентов, направился к месту действия. При самом даже поверхностном осмотре трупа Козырева предположение о самоубийстве само собой отпадало. В кабинете царил полный порядок: в углу – нетронутый несгораемый шкаф, ящики письменного стола заперты, в среднем из них была вставлена связка ключей. На покойном оказались золотые часы с цепочкой, запонки, булавка в галстуке, кошелёк, бумажник и чековая книжка. В бумажнике и кошельке имелось около трёхсот рублей. Всё это как бы говорило, что убийство совершено не с корыстной целью, но по многолетнему служебному опыту я знал, что этим внешним признакам не следует придавать решающего значения: часто грабители, желая отвести от себя подозрение, жертвуют и пренебрегают сравнительно мелкими ценностями, ограничиваясь лишь крупной, заранее намеченной добычей. Эти мои соображения как бы тотчас подтвердились: просматривая чековую книжку покойного, я не без удовольствия увидел, что на последнем корешке оторванного чека было проставлено вчерашнее число, т. е. день смерти Козырева, и на этом же корешке была выписана крупная сумма в восемьдесят тысяч рублей. Вспомнив об его намерении приобрести дом на Николо-Песковском, я невольно усмотрел связь между этими двумя событиями. Таким образом, возможный двигатель преступления был нащупан: в день смерти покойный получил восемьдесят тысяч рублей, на убитом же их не оказалось. Куда девались они? Были ли они действительно похищены таинственным Николаем Борисовичем или в течение дня Козырев успел совершить нотариальную сделку по покупке дома. Это в первую очередь и предстояло мне выяснить. Необходимо было узнать, были ли получены восемьдесят тысяч рублей в день убийства самим Козыревым или кем-либо другим по выписанному им чеку. В банке тотчас же выяснилось, что деньги были взяты самим Козыревым. Кассир банка, хорошо знавший старого клиента Козырева, удостоверил это в точности. – Меня несколько удивило, – сказал он, – что господин Козырев взял столь крупную сумму, обычно он ограничивался сотнями рублей, а тут восемьдесят тысяч! Впрочем, это, конечно, меня не касалось, и я выдал сто шестьдесят пятисотрублёвых новеньких билетов, только что полученных нами из нашего петербургского центрального отделения, серии С144232[93] и сто пятьдесят девять последующих номеров. Таким образом, становилось более чем вероятно, что злополучные тысячи находились при покойном в момент убийства. Обдумывая всесторонне это дело, я логически подошёл к следующему выводу: кто мог знать о нахождении денег у покойного в день убийства? Несомненно, круг таких лиц должен был быть весьма ограниченным. Таким посвящённым лицом являлся, конечно, банк, выдавший деньги, и, вероятно, тот домовладелец с Николо-Песковского переулка, что собирался совершить купчую с покойным Козыревым. Разумеется, это последнее предположение было достаточно проблематично, но отказать ему в известной степени вероятности было трудно. Я временно направил все усилия розыска именно в эту сторону, оставив банк в покое, так как его кассир и бухгалтер – многолетние, ничем не запятнавшие себя служащие, ежедневно выдававшие и получавшие огромные банковские суммы, не внушали мне подозрения. Я начал с меры примитивной, слепо рассчитывая на удачу: я приказал мне доставить списки всех домовладельцев Николо-Песковского переулка. Переулок был невелик, и от Арбата и, кажется, до Собачьей Площадки[94] оказалось домов тридцать. Я лихорадочно принялся прочитывать имена и отчества домовладельцев, но, увы, ни одного Николая Борисовича среди них не значилось. Итак, Николай Борисович не значился домовладельцем, но почему бы не оказаться ему сыном, братом, родственником или просто приятелем такового? Одно было лишь несомненно, что убийца о восьмидесяти тысячах узнал, по всей вероятности, от собственника продаваемого дома. Словом, вопрос сводился всё к тому же – требовалось разыскать продавца дома. Я составил следующий план: выбрав десяток ловких агентов, я поручил им обойти все дома Николо-Песковского переулка и осторожно, как бы невзначай расспросить всех швейцаров и старших дворников, не продаёт ли хозяин их дома? Дав моим людям 48 часов для выполнения этой задачи, я тем временем занялся подробным разбором всех документов, изъятых из письменного стола убитого Козырева. Этот просмотр мне ровно ничего не дал: старые многолетние счета, предложения о продаже домов, многочисленные деловые письма, касающиеся покупок недвижимостей, – словом, сухой деловой материал, не проливающий света на интересующий меня вопрос. Через двое суток от посланных мною людей стало известно, что всего лишь два дома на Николо-Песковском продаются: 7-й и 16-й. Первый принадлежит генералу Осинскому, второй – коммерции советнику Сотину. Оба дома продаются уже в течение нескольких месяцев. Получив эти сведения, я призадумался. Положение мне рисовалось так: если генерал или коммерции советник замешаны в этом убийстве и получили деньги от Козырева, то, пополнив эти свои ресурсы, они или откажутся вовсе от немедленной продажи дома, или загнут за него явно несообразную высокую цену. Между тем, покойный Козырев намеревался купить дом по весьма сходной, как он говорил, цене. Таким образом, надлежало дипломатично расспросить и генерала, и советника. Эту миссию я взял лично на себя. Изменив несколько свою внешность, явился сначала к генералу под видом покупателя и любезно заявил ему, что слышал от Александра Семёновича Козырева о продаже вашим превосходительством домика. Он ответил: – Никакого Козырева не знаю, а дом действительно продаю. Посидев у него минут десять, поговорив о цене и прочих подробностях, я проехал к коммерции советнику, и этот не стал отрицать своего желания продать дом и, будучи, видимо, весьма экспансивным и болтливым человеком, тут же торопливо принялся мне рассказывать о Козыреве, чуть услышав его имя: – Вы не поверите, какая страшная история приключилась со мной. Мы с Александром Семёновичем совсем было уже договорились и не только в цене сошлись, но в прошлый понедельник должны были у нотариуса всё дело покончить, как вдруг в понедельник с утра, прости Господи, напасть на меня стряслась. Ну, словом, извините, живот схватило, да так, что просто мир Божий стал не мил. Прямо вроде холеры. Ну, уж, конечно, какие тут нотариусы? Я позвонил Александру Семёновичу Козыреву, извинился, объяснил, в чём дело, и просил как-нибудь отложить сделку до завтра. Не хотелось ему. Однако пришлось согласиться. Вдруг на следующий день узнаю, что накануне вечером бедняжка Александр Семёнович, Царство ему небесное, не то помер собственной смертью, не то убит злодеями. Так я со своим домом на руках и остался. – А за сколько же вы его продаете? – Да цена всё та же – 175 тысяч. Александр Семёнович должен был перевести на себя закладную в 100 тысяч. Мне же он должен был доплатить 75 тысяч рублей. Я обещал навести справочку у старшего нотариуса и дня через два заехать для детального осмотра дома. На этом мы расстались. Я был в отчаянии – мой план провалился, и я явно был на ложном следу, так как по наведённым правкам репутации и Осинского, и Сотина оказались безупречными, к тому же никаких Николаев Борисовичей они не знали, вернее, не встречали за последние истекшие месяцы. Эта неудача, однако, не остановила меня. Отложив текущую работу, я всецело продолжал заниматься делом Козырева. Мною было решено подробно ознакомиться с содержанием тех нескольких десятков писем, что были извлечены из несгораемого шкапа. Я не делал этого до сих пор, так как письма эти были написаны все одной и той же рукой (причём почерк был их женский), следовательно, я предполагал, что то была переписка какого-либо интимного свойства, а отнюдь не делового, могущего пролить свет на таинственное убийство. Целых три дня употребил я на чтение и разбор этих женских посланий. Автором их была некая Нади́н, любовница Козырева. Письма эти являлись как бы ответами на письма покойного и явно дышали неискренностью, манерностью и хитростью. Но что удивило меня – это, видимо, полная осведомлённость корреспондентки в денежных делах Козырева. Он, скрытный с семьёй, не имел тайн от этой женщины, по-видимому, часто советовался с ней. Но что решительно приковало моё внимание – это три письма за последние 2 месяца, в которых Надин не то полуоправдывалась, не то умышленно разжигала ревность влюблённого Козырева. Тут дело шло о каком-то Николашке. В первом по времени письме Надин отвечала: «Слухи, дошедшие до тебя о каком-то Николашке, вздорны. Разумеется, принимая во внимание нашу разницу лет, было бы неудивительно с моей стороны обзавестись «юнцом», но этого пока нет». В другом письме она писала: «Как ты мне надоел со своим Николашкой. Пойми ты, наконец, одно, что в тот день, когда я обзаведусь таковым, скрывать от тебя этого не стану. Впрочем, вообще не советую тебе так часто наводить меня на эту мысль – как бы в самом деле я не соблазнилась ею».