И по глазам графини я понял, что изумление и испуг Лили заслонили в ней все прочие соображения. А потому я раскланялся и вышел. По наведённым мною справкам Савин в самый день встречи со мной выехал из Петербурга. На чужбине{25} Зарождение мысли о возобновлении розыскной деятельности за границей произошло у меня при весьма своеобразных и трагических условиях. Прижавшись к дымовой трубе на палубе «Риона»[118], на котором я бежал из Крыма при врангелевской эвакуации, я меланхолически покачивался на волнах Чёрного моря. Запасы угля и продовольствия давно иссякли, аппарат радиотелеграфа не действовал. Если Робинзон томился в тоске от безлюдья, то я переживал обратное, на пространстве всего лишь нескольких сот квадратных саженей[119] со мной было девять тысяч человек. 18 тысяч глаз тревожно обшаривало горизонт, чая случайной помощи. Не буду описывать подробно всё, пережитое за эти дни, скажу лишь, что помощь свалилась буквально с неба – мы были взяты на буксир американским крейсером и доставлены к Константинополю. Вот тут-то, узнав о предстоящем месте назначении и не имея в дальнейшем представления о способе существования с семьёй на чужбине, я на «Рионе» же поделился с несколькими эвакуировавшимися москвичами, по преимуществу служившими в прошлом по судебному ведомству, своим проектом об организации в Константинополе розыскного бюро. В первые дни я попал, в числе многих других беженцев, на остров Халки, а затем, напуганный слухами о предстоящей якобы новой эвакуации в Сербию, дал скрепя сердце подписку об отказе на будущее время от помощи союзников и перебрался в Константинополь. Я начал хлопоты об открытии частного детективного бюро. Оккупированный город был разбит на зоны – английскую, итальянскую, французскую, но истинными хозяевами положения являлись англичане. К ним я и обратился. В сопровождении жены моего старшего сына[120] в качестве переводчицы явился я в управление английской полиции, где и изложил своё ходатайство. Приняли нас кисло-сладко, заявив, что уже более десяти аналогичных прошений поступило за эти дни от русских. Очевидно, попутчики по «Риону» опередили меня. Моя невестка принялась, однако, судорожно доказывать мои якобы преимущества, указав, в частности, что в Англии доныне применяется моя система регистрации дактилоскопических оттисков[121]. Это обстоятельство как будто бы несколько поколебало англичан, и нам обещали прислать через несколько дней извещение о том или ином принятом решении. Действительно, вскоре мы снова были приглашены в управление. На этот раз любезно принятые самим начальником, мы получили в письменной форме просимое разрешение и копию с него. Из соображений простой вежливости с тем же ходатайством отправились мы и к турецким властям. Там нам заявили, что подобная просьба настолько необычна для Турции, что вопрос этот может решить лишь сам Великий Визирь[122]. Не без труда удалось попасть к нему на приём. Нас встретил благообразный старичок в чёрном европейском сюртуке и красной феске. Не стану говорить о приёме, оказанном нам в чисто турецком духе; приседаниям и поклонам не было конца. В результате наша мысль была названа гениальной, и Великий Визирь, всячески приветствуя её, пожелал успеха новому делу и выразил надежду, что мы будем дружно работать с турками. В конце беседы он попросил оставить у него выданное нам англичанами разрешение, но я из осторожности передал лишь копию и, как оказалось, хорошо сделал. От турок я не только не получил разрешения, но и переданная им копия исчезла бесследно. Пренебрегши турецким разрешением, я бюро всё-таки открыл. Вот что сохранила моя память об этих трагикомических днях. Помещение для бюро было снято на Пера в пассаже[123]; состояло оно из одной комнаты, разделённой пополам перегородкой. Первая половина изображала приёмную для посетителей, вторая – мой директорский кабинет. Обстановка была соответствующая: большой кухонный стол, служивший мне письменным, пара соломенных стульев, и опрокинутый ящик, покрытый какой-то хламидой, изображавший бюро моего секретаря. Служебный персонал был немногочисленный: мой компаньон и второй директор, владетель половины «акций» нашего предприятия, бывший начальник Московского Жандармского Управления полковник Мартынов[124], мой старший сын – бывший гвардейский офицер, ставший ныне моим чиновником особых поручений, его жена – моя племянница в роли секретаря. Из посторонних к делу были привлечены три бывших московских моих агента да переводчик. Была повешена вывеска, даны объявления в газетах, и мы с нетерпением принялись ожидать клиентов. Для большего веса первая выданная клиентам квитанция носила сразу № 177. Первый клиент был нами встречен не без торжественности. Я восседал за своим письменным столом, секретарь спешно что-то строчил за своим ящиком. Просьба, с которой обратилась к нам наша первая посетительница (это была француженка), оказалась несложной: надо было разыскать её пропавшую собаку. Взяв с неё аванс в 20 лир, я позвал к себе десятка два уличных мальчишек, дал им по 20 пиастров каждому и обещал лиру тому, кто принесёт по точно описанным приметам собаку. Часа через два последняя была уже найдена. Помню также одну гречанку, просившую проследить за изменявшим ей мужем. Мы взяли с неё гонорар в 15 лир из расчёта по 5 лир за день. На следующий день она уже явилась в бюро вместе с мужем, радостная и примирённая, и попросила вернуть ей 5 лир за неиспользованный третий день. Вследствие бедности вначале приходилось пробавляться подобными делами, но, в общем, судьба нам покровительствовала. Даже случаи, грозившие, казалось, неприятностями, неожиданно нам благоприятствовали. Так, в первые же дни пьяные американские матросы сорвали вывеску с нашего бюро и не нашли ничего лучшего, как прогуливаться по всему городу, неся её высоко над головами и горланя песни. Эти добровольные «сэндвичи» сослужили нам большую службу – и реклама получилась сногсшибательная, американские же власти заплатили с лихвой стоимость пропавшей вывески. Наши объявления в турецких газетах произвели почему-то на турок большое впечатление. Целыми днями бродили они около нашего бюро, с любопытством заглядывали в окна и усиленно о чём-то шептались. Наконец, как-то трое из них вошли к нам в приёмную. Радуясь клиентам, мы поспешили принять деловые позы. Но турки, любезно улыбаясь и кланяясь, осмотрели приёмную, мой «кабинет» и, не переставая говорить «чок-и», «гюзель» (хорошо, прекрасно), также с поклонами мерно удалились. Разочарованию нашему не было пределов. Впоследствии бюро моё завоевало себе некоторую репутацию, и к нам стали обращаться всё с более и более крупными делами. О некоторых из них, наиболее сенсационных, я постараюсь рассказать при случае. Подделка пятидесятилирных кредиток{26} Через несколько месяцев после того, как было открыто мною частное розыскное бюро в Константинополе, я получил, наконец, возможность применить свой опыт в деле, стоящем внимания. По Константинополю стали усиленно распространяться поддельные билеты в 50 турецких лир довольно искусной выделки. Полная никчёмность турецкой сыскной полиции и дилетантская постановка этого дела у союзников побудили последних, в частности англичан, испробовать и мои силы, так как уже к этому времени моё бюро успело завоевать себе в городе кое-какую репутацию. Ко мне обратился английский лейтенант Кенеди, стоявший во главе английской полиции Стамбула, заявив, что располагает для розысков подделывателей 500 лир, отпущенными для этой цели «Dette Ottomane» (Международная Контрольная Комиссия в Константинополе). Не без колебания согласился я на предложение лейтенанта. С одной стороны, 500 лир по тем бедственным временам представляли для меня заманчивую сумму, с другой – примитивность моего розыскного аппарата, чуждые мне условия быта, малое знакомство с народом не подавали большой надежды на успех. Но, в конце концов, понадеясь на свою счастливую звезду и рассчитывая, так сказать, на интернациональность преступной психологии, я изъявил своё согласие и взялся за дело. Для этого я распылил своих агентов по всему городу, и через неделю примерно им удалось приметить двух турок, не раз сплавлявших то в ресторанах, то в магазинах при расчёте поддельные пятидесятилирные бумажки. Установив наблюдение за ними, удалось выяснить, что турки эти часто посещают небольшое грязненькое кафе на улице Диван-Иойла близ мечети, где похоронен султан Абдул-Гамид. Там они встречались с красивым высоким турком, одетым по-европейски, но в феске и почему-то в высоких лакированных русских сапогах. Выяснилось, что встречи эти происходят довольно странным образом: турок быстро подходит к столику, занятому одним из выслеживаемых нами сбытчиков, спешно бросает ему на стол какой-то свёрток, сбытчик ещё скорее прячет его в карман, затем высокий турок, не обменявшись со своим сообщником ни одним словом, не оглядываясь, выходит из кафе, а его, по-видимому, сообщник, выпив медленно чашку кофе, минут через 10-15 следует его примеру. После таких свиданий деятельность сбытчиков каждый раз усиливалась. Конечно, моё внимание было сосредоточено на высоком турке. Я приставил к нему лучших своих агентов Леонова и Зайцева, которые выяснили, что турок мой встречается ещё с какими-то тремя подозрительными черкесами, назначая им свидания в самых укромных уголках Стамбула. Между тем, он ведёт чрезвычайно рассеянный и широкий образ жизни, швыряет деньги направо и налево и, по-видимому, ни в чём себе не отказывает. После долгой слежки удалось установить его местожительство за городом, в Кадыкёй[125] по улице Джебеджи-баши. Это было сопряжено с немалыми перипетиями. Помню тревогу, которой я был охвачен, когда двое моих агентов, всё те же Леонов и Зайцев, исчезли бесследно и пропадали целые сутки. Люди, пришедшие им на смену, не застали их в заранее условленном месте. Я успокоился лишь на следующее утро, когда Леонов и Зайцев, живые и невредимые, предстали передо мной. Леонов рассказал мне следующее: – С раннего утра следили мы за нашим высоким турком, который проявил почему-то в этот день особенно лихорадочную деятельность, носясь по всему городу. Переведался он с множеством людей, передал обоим сбытчикам по пакету и долго совещался со своими тремя черкесами. Не желая для пользы дела ни на минуту упускать его из вида, мы не имели возможности явиться к месту смены. Поздним вечером мы сели за ним на пароход и добрались до Кадыкёй, где, выйдя на берег, он направился в улицу Джебеджи-баши и вошёл в довольно большой чисто турецкой постройки богатый дом. Прождав час-другой и видя, что турок не выходит, тогда как ночь давно уже наступила, мы решили было прервать нашу слежку до утра и вернуться, тем более что усталость сильно сказывалась, но в последнею минуту мне захотелось попытаться добиться более точных сведений. Оставив Зайцева невдалеке, я обогнул дом, влез на почти вплотную к дому прилегавшее дерево и с него перемахнул на крышу. Я по опыту уже знал своеобразность турецких построек, а потому не без основания надеялся обнаружить где-нибудь на крыше щель, которая позволила бы мне заглянуть вовнутрь помещения, тем более что яркий свет лился из окон во двор. Найдя подходящее отверстие и распластавшись на животе, я прильнул к нему глазом. Тут мне представилась картина в чисто восточном духе, и мне вспомнились вдруг коробки турецкого табаку, продававшиеся у нас в России, где на крышках изображались турки в пёстрых шёлковых шальварах, красных, загнутых кверху сафьяновых туфлях, в разноцветных чалмах, с длинными трубками, усыпанными бирюзой и янтарями. Нечто подобное увидел я и здесь: довольно большая, устланная восточными коврами комната, вдоль стен – широкие оттоманки, и на одной из них, скрестив ноги по-турецки, в ярком халате сидел наш турок с длиннейшей до полу трубкой; у ног его лежала молодая полуобнажённая женщина и костяной палочкой пошевеливала золу его трубки. Справа и слева от него на оттоманке восседали ещё две восточные красавицы. Очевидно, наш турок благодушествовал в своём собственном гареме. Вдруг он хлопнул в ладоши. Сидевшая слева от него женщина быстро вытащила из шальвар какой-то инструмент, похожий на нашу флейту, и, приложив его к губам, начала издавать невероятно унылые и однообразные звуки. Лежавшая у его ног баядерка не спеша встала, вышла на середину комнаты и лениво начала танец живота. Редкому европейцу выпадало на долю созерцать это восточное времяпрепровождение, так сказать, в подлиннике. А потому я, забыв о времени и месте, не отрываясь, глядел на это зрелище, как вдруг кто-то сильно ударил меня по затылку, чье-то тело тяжело навалилось на меня, и в один миг мои руки оказались скрученными за спиной. Я с ужасом узрел здоровеннейшего турка самого свирепого вида. Он, ни слова не говоря, схватил меня за шиворот, поднял на воздух и, подойдя к краю крыши, свесил меня вниз и разжал руки. Я слетел и упал во двор на ноги, к счастью, было не особенно высоко. Турок нагнал меня, сгрёб меня в охапку и, притащив в дом, бросил на пол в какой-то тёмной комнате. Связав мне ноги, он удалился. Меня охватил ужас. Что будет теперь со мной? Как спастись? Я остановился, наконец, на решении изобразить из себя голодного иностранца, тайно пробравшегося в дом в чаянии куска хлеба. Вскоре дверь моей комнаты раскрылась, и в неё вошли преследуемый мною турок и связавший меня на крыше человек. Я немного понимаю по-турецки, а потому кое-что разобрал из их разговора. Мой красивый турок, оказавшийся хозяином дома, проявлял свирепость и не раз хватался за корявый кинжал, очевидно, собираясь со мной покончить. Другой же, видимо, отговаривал его, принимая меня за простого воришку и рекомендуя иной способ воздействия. В конце концов, хозяин отдал ему какое-то приказание, и последний, взвалив меня на спину и вынеся во двор, сбросил в отдалённый угол не то в помойную яму, не то в какой-то грязный погреб, буркнув мне по-турецки: «лежи здесь, христианская собака». Я остался один, тревожно ожидая, что будет со мной дальше. Не приходилось думать, чтобы эти молодцы обратились в полицию, – у них было слишком много оснований всячески её избегать. Тогда что же сделают они со мной? Я терялся в догадках и предвидел самое худшее, как вдруг услышал неподалёку громкий шёпот: «Леонов, а Леонов». Я тихо ответил: «Я здесь, я здесь». Это Зайцев, видавший всю сцену, разыгравшуюся на крыше, пришёл ко мне на помощь. Он быстро перерезал связывавшие меня верёвки, мы выбрались со двора через лазейку, открытую Зайцевым, и быстро пошли к морю. С первым пароходом мы вернулись в Константинополь. Прежде всего, надо было задержать главаря шайки, то есть всё того же высокого красивого турка. Но я желал арестовать не на дому, а где-либо в городе, для того чтобы не дать ему, с одной стороны, времени для уничтожения следов и доказательств его преступной деятельности, которые могли храниться в его обиталище, а с другой – найти при нём компрометирующий его товар. Чтобы бить наверняка, я решил усилить наблюдение за плохеньким кафе близ мечети Абдул-Гамида и произвести арест в момент передачи высоким турком фальшивых денег одному из сбытчиков. Оповестив лейтенанта Кенеди о предстоящих арестах, я просил его помощи. Мои скромные кадры агентов были пополнены англичанами, и согласно выработанному плану слежка за всеми была усилена. Целые сутки я лично в обществе лейтенанта просидел в авиационном клубе, почти напротив наблюдаемого кафе, и лишь на вторые сутки наши люди дали нам знать, что в кафе появились два известных нам сбытчика. Надо было думать, что и высокий турок явится скоро. Едва мы с лейтенантом Кенеди вышли из клуба, как ожидаемый турок вошёл в кафе и, как всегда, быстро приблизился к столику сбытчиков. По данному нами сигналу все трое были немедленно арестованы и очутились в наручниках. В Стамбуле в «Красном доме» – главном английском полицейском управлении – высокий турок, назвавшийся Ишим-Ханом, был доведён до сознания. Он долго и упорно отрицал очевидную вину и, лишь припугнутый немедленным арестом его любимых жен, наконец признался и назвал два адреса в Кадыкёй, где, по словам его, проживали двое граверов по камню, изготовлявшие ему поддельные кредитки. Наступившей ночью я с моим помощником Мартыновым и лейтенант Кенеди с несколькими агентами и английскими капралами пробирались к Галатскому мосту, куда нам были поданы два небольших турецких паровых катера – старых и сильно потрёпанных. В первый уселись я с Кенеди, забрав с собой Ишим-Хана под эскортом трёх капралов и трёх моих агентов. Во второй катер сел Мартынов с четырьмя агентами и тремя капралами. В полночь мы отчалили и поплыли в Кадыкёй. Доехав до Кадыкёй, мы вышли на берег и разбились на две группы, соответственно тому, как сидели в катерах. Наша группа с Ишим-Ханом и по его указанию отправилась к дому одного гравера, Мартынов со своими людьми – к дому другого. Подойдя к намеченной цели, мы стали стучаться. Долго никто не открывал, но наконец в дверях показался какой-то турок. Завидя его, Ишим-Хан упал на колени, высоко подняв над головой скованные руки, и залопотал что-то по-турецки. Захваченный нами с собой переводчик быстро перевёл: он просил не проклинать его и простить за невольную и вынужденную крайностью выдачу. Стоявший в дверях турок ответил что-то по-турецки. Оказалось, он молил Аллаха и великого пророка Магомета лишить Ишим-Хана рая. Мы вошли в дом и произвели тщательнейший обыск. Но напрасно выстукивали мы стены, поднимали плиты пола, вытряхивали мангалки – нигде малейшего следа фальшивых денег и каких-либо приспособлений для их выделки не оказалось. Разочарованные, мы собирались было уже уходить, как вдруг переводчик наш, близко знакомый с турецким бытом, сказал: – В каждом турецком доме где-либо должна находиться цистерна или колодезь с водой, без этого необходимого приспособления турки не строят домов. Мы спросили хозяина о цистерне, но он заявил, что у него таковой не имеется. Мы вновь тщательно принялись выстукивать полы помещения и, наконец, приметили, что одна из каменных плит у самого входа как-то шевелится. Приподняв её, мы увидели нечто вроде колодца. Осветив внутренность его сильными электрическими фонарями, имеющимися у английских капралов, мы обнаружили ряд железных прутьев, вделанных в стену колодца и образующих собою лестницу. Один из капралов, обвязав себя верёвкой вокруг пояса и передав конец её товарищам, стал медленно спускаться по прутьям. К восьмому пруту оказалась привязанной какая-то верёвка, которую капрал принялся вытягивать и на конце её обнаружил железный ящик. Разбив его, мы нашли в нём два клише верхнего и нижнего рисунка пятидесятилирного билета. Тут же лежало сорок свежеизготовленных фальшивых кредиток. Поручив арестованных Мартынову, мы с Кенеди погрузились на катер, захватив с собой Ишим-Хана, и поплыли обратно. Наши небольшие и нагруженные катера глубоко сидели в воде, борта возвышались не более полуаршина над водой. Ишим-Хан в наручниках помещался на продольной по борту скамейке, между двумя капралами, против него сидел третий капрал. Преступник казался сильно удручённым, часто поднимал глаза к звездному небу, словно молился. Когда мы были на широте «Девичьей башни», в том самом месте, где Босфор достигает наибольшей широты и глубины и особенно изобилует водоворотами, Ишим-Хан совершенно неожиданно вскинул руки и ноги к верху и быстро перекинулся за борт. В одно мгновение оба капрала, как по команде, прыгнули за ним, и в воде завязалась отчаянная борьба. Между тем наш катер по инерции успел отлететь на несколько десятков саженей. Мы захотели круто повернуть и подплыть к утопающим, но этим несчастным на роду была написана смерть именно в эту ночь в Босфоре. Руль нашего старого катера неожиданно испортился, и мы не смогли проделать нужного маневра. Между тем у катера, шедшего за нами, случилась какая-то поломка, и он отстал от нас больше чем на версту. Мы дали задний ход машине, бросили утопающим спасательный круг, но, когда один из капралов хотел ухватиться за круг, Ишим-Хан, подняв высоко руки, сильно ударил его стальными наручниками по голове. Вскоре вся эта трагическая группа погрузилась в море. Крайне взволнованные, с болью в сердце, продолжали мы наш путь. Ужасной казалась гибель этих людей: этого преступника и этих героев служебного долга. Столь блестяще начатое дело вдруг закончилось ужасной катастрофой. Мне казалось, что английские власти не простят нам этих смертей, и встревоженное воображение рисовало уже закрытие моего бюро и связанных с этим новых лишений и бедствий. Моё беспокойство разделял и лейтенант Кенеди, не ожидавший для себя ничего доброго. Но опасения наши, к счастью, не оправдались. Полковник Баллар трезво взглянул на дело и не только не выразил никакого неудовольствия по нашему адресу, но поблагодарил меня за блестяще ликвидированное дело, и, расхвалив лейтенанта Кенеди за уменье воспитать столь блестящих исполнителей служебного долга, он доложил о нас командующему английской оккупационной армией, который выразил нам благодарность в особом приказе. Местные английские власти отслужили торжественную панихиду по погибшим капралам, широко обеспечив материально старушку-мать одного из утонувших. Всего по этому делу было арестовано двадцать восемь человек, которые и предстали перед судом. Страдивариус{27} Этот рассказ относится к константинопольскому периоду моей деятельности. После крымской эвакуации в Константинополь прибыло около шестидесяти тысяч русских. Большинству беженцев пришлось существовать в самых тяжёлых условиях на грошовый заработок. Отдельные лица, неустойчивые в моральном отношении, шли на компромиссы с совестью и искали более лёгкой наживы в различных «комбинациях», эксплуатируя подчас восточное суеверие. Так, например, какой-то капитан во время рамадана, раздобыв какими-то судьбами подзорную трубу, за 5 пиастров разрешал каждому правоверному взглянуть на луну и узреть на её теневых поверхностях не то образ шайтана, не то давно умерших своих предков. Другой предприимчивый субъект, обзаведясь человеческим скелетом и выставив эту эмблему смерти вместе с чёрным гробом и зажжёнными свечами на самом бойком месте Пера, тут же плакатами на разных языках давал свой адрес, обещая за лиру раскрыть настоящее, будущее, просто прошедшее и давно прошедшее всякому «любознательному» уму. К предсказателю потянулись вереницы гречанок и мусульманских женщин, и изобретательный автор этой выдумки заработал недурной куш монет. Но царящая нужда не могла не породить и преступлений. К тому же в эмигрантскую массу затесалось, надо думать, и немало профессиональных мошенников. По крайней мере, на «Рионе», на котором я совершил переход из Крыма, мне бросились в глаза несколько человек моих бывших «клиентов», что меня немало удивило, ибо я считал их либо сидящими по тюрьмам, либо отбывавшими каторгу, а тут вдруг увидел их во френчах, с погонами и со скорбными лицами политических жертв. Вот почему, когда мне после ряда хлопот удалось получить через английские власти разрешение на открытие в Константинополе частного детективного бюро, в мои сети часто попадали как старые уголовные профессионалы, так и новички, павшие под давлением крайней нужды. Много на моих глазах в России прошло разных мошенничеств, но по совести должен сказать, что венец изобретательности в этой области принадлежит моим константинопольским клиентам. Вот один из ярких примеров врезавшейся мне в память своей почти гениальной простотой, в своём роде настоящий chef-d'ouevre[126]. На улице Брусса помещался богатый греческий колониальный магазин некоего, кажется, Эвандопуло (за точность фамилии не ручаюсь). Вот этот самый Эвандопуло обратился как-то за помощью в моё розыскное бюро и рассказал мне, почти впадая в истерику, о постигшем его несчастии следующее. Как-то раз днём приходит в его колониальный магазин хоть и скромно, но всё же прилично одетый русский беженец, неся в руках великолепной старинной работы футляр со скрипкой. Купив на несколько лир товаров, посетитель этот обращается к хозяину магазина, понимавшему и кое-как говорившему по-русски, как и большинство константинопольских греков, с такими словами: – Мне необходимо ещё сделать другие покупки, а таскать по городу футляр со скрипкой так неудобно. Не позволите ли мне оставить покамест у вас футляр, а потом я за ним зайду? – Пожалуйста, оставьте. Вот я поставлю его сюда на полку. – Только, ради бога, не позволяйте его никому трогать. Эта старинная скрипка большой ценности. Досталась она мне от отца, и мне стоило огромных усилий её вывезти из России и еле-еле удалось взять её с собой на пароход. – Будьте покойны, никто не тронет!