– Сталин говорил: люди, оставшиеся на оккупированной территории, – либо коллаборационисты, либо предатели. Док только головой качнул, и добрыми глазами посмотрел на меня, ещё раз качнул головой и ничего не сказал. Саран же согласно отхлебнул очень крепкого чаю: соглашаться можно не только поддакивая, но и отпивая чай. Они все трое были местные – и Док, и Саран, и Глюк, – и эти мрачные шутки были им позволительны; но я бы не стал таким образом шутить. Нежелание даже случайно губить гражданское население было частью нашей общей правоты. Лишать себя правоты не хотелось. Но хотелось зайти в тот дом, на который я полгода смотрел в бинокль. Посмотреть, что там за обстановка, как люди обжились. В конце концов, они тоже на меня смотрели полгода; тоже, наверное, хотели как-то ближе сойтись, по-приятельски, крепко. * * * Рассказал об устном приказе Томичу и Арабу; разложили карту, хотя они и так всё знали наизусть. По совести говоря, смысла в этой операции не было никакого, кроме символического. Нет, если развивать наступление, то был бы, – но кто б нам, одному батальону, дал развить наступление. Положим, корпусных соседей слева и справа мы предупредили б, и они б нас прикрыли – такие варианты с ними обсуждались. Допустим, мы зачистили бы сам посёлок – там ничего серьёзного у нашего несчастного неприятеля не стояло. Но за Троицким, дальше, – боже мой, чего там только не было: отведённая арта, танки, прочая железная техника, ждавшая своего часа. Они бы, конечно, вынесли нас из Троицкого, и всё Троицкое раскатали бы. Но это бы они сделали, а не мы. Мы бы снова отошли в интернат – если б от него что-то осталось после того, как он был взят, – но интернат они всё равно достаточно скоро разобрали б, и нам пришлось бы вернуться туда, где мы стоим сейчас. Но это если далеко вперёд заглядывать, – а так далеко заглядывать не стоит, потому что там всё равно одно и то же, как ни подползай, как ни отползай. Как в детской потешке: «В ямку – бух!». В конце концов, с этим домом могло как угодно пойти; надо было шатать ситуацию, пока Донбасс не окаменел окончательно в своих отвоёванных границах; оставалось совсем мало сил на то, чтоб пошевелиться, перевернуться на другой бок, распахнуть руки, обнять кого-нибудь. Помимо всего прочего, на проведение подобных мероприятий у нас имелись личные причины. …Здесь придётся открутить назад – даже дальше того дня, когда мне довелось явиться к обмёрзшему батальону в непрогретую «Прагу». Впервые меня затащил к Захарченко его советник – Саша Казак. На тот момент – а это 15-й год, и ещё две тысячи лет от Рождества, – я полтора года крутил круги на Донбассе. Одновременно работал военкором, поставщиком гуманитарки пострадавшим, и не только гуманитарки, и не только пострадавшим, – тогда ещё границы были дырявые, и я завозил, закатывал, закидывал в республики то, за что меня самого могли закатать. У Томича был отдельный – в составе бригады – разведвзвод в Луганске, который я курировал, кормил, одевал, обувал. Я всё собирался перебраться к Томичу во взвод, хоть на рядовую должность, но всё это выглядело нелепо: Томич давал понять – нам не нужен ещё один боец, нам нужны иные масштабы; Луганск уже не даёт расширяться – а надо расти вширь, надо работать на перспективу: ведь наступление случится неизбежно – мы все верили в наступление, – и что нам с этим взводом делать тогда? «Придумай что-нибудь другое, Захар». Я смотрел по сторонам, с кем-то встречался, поджидал случая; случай сам пришёл. Казака в своё время пригнали на Донбасс из кремлёвских кабинетов как специалиста широкого политического профиля – проследить за первыми донецкими выборами, дать совет, много советов вчерашним шахтёрам, вчерашним рисковым предпринимателям, вчерашним маргиналам пыльных, паутиной поросших, интеллектуальных клубов, – вдруг получившим в управление целую страну. Казак своё отработал на выборах – получилось отлично, – можно было возвращаться в северное Отечество; но он понравился Захарченко, и тот предложил ему остаться. Шаг за шагом Казак отвязывался от кремлёвских своих кураторов – и со временем зарплату начал получать только в Донецке. Казаку из России намекали, что он вообще может домой не вернуться, – там всё больше раздражала его донецкая самодеятельность. Но Казак заболел идеей свободного Донбасса. Нормальным людям сложно отказаться, когда можно раскрутить невиданную карусель и самому на ней прокатиться. Казак был славный, искренний; Главу обожал; в республиканских кабинетах поставил себя так, что его слушали и слушались; Глава доверял ему безоговорочно. О том, что Казак уже не имеет никакого отношения к отдельным кремлёвским кабинетам, мы молчали: это ударило бы по его позициям, и по Главе тоже, и даже по мне, – мы все делали вид, что у нас московская «крыша». Спасибо Москве хотя бы на том, что она не сказала, ткнув в нас пальцем: это самозванцы. Казак познакомил меня с Главой. У Казака были свои резоны – самый главный, думаю, был прост: ему нужны были свои люди рядом с Главой, чтоб удваивать свой голос в случае необходимости; он же был совершенно пришлый, Казак, – если б против него стали собираться донецкие, ему и опереться, оглянуться было б не на кого, – а тут я, а меня уже знали здесь многие, и я кое-кого знал. Расчёт едва не слетел в первый же день: поначалу я выбесил Захарченко. «Казак, кого ты мне привёл?» – говорил весь его вид. У Захарченко страшно болела нога, простреленная в Дебальцево, от боли он не переставая курил, лежал под капельницей, снова курил. Тут я ещё торчу. Но чёрт знает, что ему во мне понравилось… Казак, упрямый, мягким таким упрямством, свёл нас раз, и два, и три, – на четвёртый я прибыл в Донецк по своим делам, но Казак сказал про мой заезд Захарченко, тот вдруг: «Зови его скорей!» – я подъехал, – Батя увидел, обнял меня, говорит (я ошалел): «Брат, так рад тебя видеть!» Мы щедро выпили в тот вечер; за столом сидели и Ташкент, и Трамп, и министр обороны, и всякое прочее начальство; мы о чём-то заспорили, я высказал своё веское, – меня начальство не пугает, я его не стесняюсь, – Батя, я видел, очень внимательно слушал, – продолжил и добил, доразвил сказанное мной, – и впроброс: – Захар, ты где ночуешь сегодня? – У Казака. – Ко мне поедешь, ты сегодня мой гость. Я коротко кивнул, опустив скромный взгляд в тарелку, и сразу же почувствовал, как все глаза быстро смерили меня: кто это? С чего это к нему так? Так Глава познакомил меня сразу со всеми руководителями республики. Он был тот ещё византиец. Когда начали расходиться, Глава ничего не забыл, кивнул мне: «В мою машину садись». Мы приехали в три ночи, по дороге он сказал, что в девять утра выезд на передок, – нет, лучше в 8:30, – заехали сразу в гараж под домом, из гаража поднялись по внутреннему лифту, – охрана меня даже не видела. Дома выпили ещё по рюмке – он был аномально устойчив к алкоголю, и всё ещё оставался трезвым, – я тоже держался, хотя и с трудом; лёг спать, никак не рефлексируя о происходящем: куда всё это меня вывезет. Встал в 7:45, – я был тогда ещё, естественно, по гражданке: чёрные джинсы, чёрный плащ, – умылся, и выхожу в нижний дворик на воздух. Наверху стоит охранник из лички, с оружием, весь заряженный, нахохленный: видимо, утренняя смена только-только заступила. Смотрит на меня беспощадным взглядом, и его можно понять: из дома Главы заявляется бритый наголо, совершенно неизвестный ему человек, весь в чёрном. – Закурить есть? – спросил я снизу. Он молчал, ничего не выражая лицом. В принципе, можно было б в меня выстрелить; а смысл? Со стороны это выглядело – только в ту секунду осознал, – будто бы я сделал своё чёрное дело, и вышел на белый свет совершенно равнодушный к своему будущему: покурить бы напоследок, и растворяйте меня в серной кислоте. Я поднялся из нижнего дворика по каменной лесенке и пошёл, через дорожку, к домику охраны: по запаху было слышно, что они там готовят кофе и уже размешивают сахар в крупных чашках. Открыл к ним дверь: дайте, говорю, кофе, и ещё покурить. Они тоже залипли, но через пять секунд попробовали сообразить: – Ты с Главой приехал ночью? – спросили аккуратно. Я пожевал ртом – они мне на вопросы не отвечают, чего мне им рассказывать про свою жизнь. – Иди, – говорят, – на кухню в дом, там всё есть. (Раз ты его гость, пусть он тебя кофе и угощает; мы не знаем, как с тобой обходиться, кто ты такой.) На кухне уже был Глава: бодрый, розовый – как и не пил вчера. Мы опрокинули по кофейку. Неделей или двумя позже сидели в клубах дыма у него за столом, и я впервые говорил Захарченко о том, что он и сам без меня знал, но тем не менее – слушал: нас, говорил я, загоняют, нас стреножат, – но, пока мы ещё в силах, надо выпутаться, навязать свою игру. – Вообрази, Бать, пройдёт десять лет, – мы сидим, – вот с тобой, и Казак рядом, – где мы можем сидеть? – в Абхазии, например, и ты сам, ты сам говоришь: а помнишь, зимой пятнадцатого, или зимой шестнадцатого, – ведь были все возможности поломать игру, вбросить свою карту… Он посматривал на меня, ничего не отвечал, но взгляд был внимательный. В этот ли раз или в следующий – я делал предположительный расклад по одному городу с той стороны: как туда зайти, как всё сделать быстро. – Понимаю, понимаю, – говорил я, – Россия заморозит пенсии, которые она доплачивает донецким пенсионерам, заморозит поставки горючего, но… – и я предполагал, как может размотаться клубок. И снова добивал: – Или будем сидеть, старые, в Абхазии, невыездные – думать: «А ведь могли же…» И самое тоскливое, что мы будем повторять это не раз или два, а из года в год, старея, дурея и всё сокрушаясь: как же так получилось, что мы не смогли, что мы теперь от всего отставлены… Батя знал ситуацию лучше меня, у него была сотня неизвестных мне доводов, что так, как я предлагал, нельзя, – в конце концов, он отвечал не только за свою судьбу, но и за два миллиона человек, живущих в республике и уже настрадавшихся от души. Но я говорил – и у него даже кровь к щекам приливала. – Ладно, – обрывал он, – Сань, налей ещё по рюмке. Всё равно не пьёшь. У Казака, самого старшего среди нас по возрасту, и лет, думаю, двадцать назад пережившего тяжёлый роман и не менее тяжёлый развод с алкоголем, был свой зарок: выпить бутылку водки из горла в Киеве, когда там окажемся. Он держался. А у нас никаких зароков не было. Мы выпили, и я сказал: – Давай я тебе новый батальон соберу. – Собери, – ответил он. – Только из других подразделений никого не тащи. – Что я, с ума сошёл. У соседей с Луганска заберём самых лучших.