– И чтоб сидевших не было. – Да откуда у меня… Я с такими не дружу. Сказано: сделано. Позвонил Томичу в Луганск: как ты там, не заскучал? готов перебраться в Донецк? батальон соберём с тобой? Он говорит: «Сколько можно ждать! – да». Следующим шагом было свести Томича с Главой. Томича я знал лет пятнадцать; многие знали Томича: когда ещё никто и мечтать не мог о крымской весне, о донбасской герилье – Томич и дюжина нацболов захватили смотровую башню в Севастополе, раскидали листовки: «Крым – наш»; и всё такое. Это был последний год прошлого тысячелетия – видите, как давно. Россия тогда посмотрела на это отчуждённо; Украина, что объяснимо, раздражённо; всех посадили. Томича, конечно, тоже. Сидели в украинских тюрьмах. Сидеть было сложно; но справились. Мы оказались, неважно по какому поводу, ночью в ресторане с Захарченко, вдвоём, почти трезвые; он был злой – с женой полаялся, – я ему говорю: наш император тоже ругается с женой; он никак не отреагировал, это было в его стиле: в сложную минуту никак не реагировать внешне – но сначала подумать, – подумал, и, мне кажется, мой довод его успокоил; и тут я его подцепил: ну так что, с батальоном, с Томичом? – я ведь, Бать, вызвал из Луганска будущего комбата, он вторую неделю ждёт, когда у тебя будет минута. – Ну, зови его, – сказал Батя. – Пусть сейчас приезжает. Вообще, Томич не пил; то есть, я за пятнадцать лет не видел его даже в средней стадии опьянения. Он был одним из трёх главных людей в нацбольской нашей, запрещённой всеми законами на свете, серпасто-молоткастой партии; он отменно соображал, умел продумывать и принимать решения, умел отвечать за них; постоянно крутился на глазах коллектива и никогда не терял лица. Я никак не мог ожидать, что он явится в умат, вдрызг, с мутными глазами и четырьмя расстёгнутыми на кителе пуговицами – тремя верхними и одной посередине. Видимо, заколебался ждать вызова; время было два часа ночи, а пить с кем-то он начал, думаю, часа три назад, на сон грядущий, полными стаканами, чтоб спать крепче, – кто ж знал, что Глава может вызвать в такое время? Я Томича, в сущности, не винил; но что мне было делать теперь? Отличное начало, чтоб создать батальон: пришёл будущий комбат, аккуратно разглаживает указательными пальцами брови – потому что передвигался на бровях, они взъерошились по пути. Я спешно подозвал официанта, сделав в воздухе семь очень быстрых кругов сложенной в щепотку кистью: бегом, бегом, бегом ко мне, горит! Официант прибежал, я шепнул ему: ещё семьсот грамм водки, немедленно. Надо было Батю хотя б частично довести до состояния Томича – чтоб они совпали краями. Томич еле разговаривал. Он сказал «здравия желаю» так, словно это одно, крайне неудобное слово, которое он долго держал во рту как опротивевший, рогатый какой-то, упиравшийся в нёбо леденец, а потом сплюнул. Я смотрел на официанта, как на ангела небесного, который должен был передать мне спасительное лекарство; завидев мой взгляд, официант перешёл на бег с графином: это очень важный вид физической подготовки, иной раз может спасти жизнь сразу нескольким людям, включая самого официанта. Батя сразу перешёл к делу. Спросил, где служит Томич. Спросил, как тот относится к Плотницкому. Томич что-то – тут лучше всего, на мой взгляд, подходит слово «буробил», – но на самом деле всё-таки отвечал. Мне всё казалось, что Батя вот-вот повернёт ко мне бешеное лицо с побелевшими глазами и спросит: «Это, блядь, твой комбат?!» Томительно, стыдно, невыносимо нудно шла самая отвратительная минута в моей жизни; знаете, когда я в бассейне, на школьных занятиях физкультурой, классе в седьмом, нырнул с бортика, и плавки у меня оказались ровно на коленях, – я чувствовал себя куда уверенней, куда спокойней, – даже из-под воды слыша хохот одноклассников и видя счастливые, чуть расплывшиеся физиономии одноклассниц, вроде как отвернувшихся, но на самом деле развёрнутых ко мне внимательными, остроносыми профилями, включая ту, которую я хотел видеть своей женой. А теперь я подливал водку Главе, мысленно уговаривая: «Выпей, Бать, выпей, пожалуйста!» – и, о счастье, он тут же подхватил рюмку, – но, о ужас, и свою, невесть откуда взявшуюся рюмку сам себе, едва я поставил графин, тут же наполнил Томич, и тоже её, чуть плеснув себе на рукав, поднял. «За знакомство!» – сказал Батя. «За знакомство!» – по кой-то хер ответил Томич, угодив своей рюмкой примерно в рюмку Главы, плюс-минус пять-семь сантиметров. Я с ним чокаться не стал – я смотрел на Томича глазами, высверливающими в его лбу дырки, над его головой уже летела костяная стружка, – но, понимая значение моего взгляда, он изобразил на лице – одной губой, одной щекой, одним глазом – что-то такое, типа, успокаивающее: да, Захар, я немного пьян, но меньше, чем ты думаешь, будь спокоен – видишь, сидим, общаемся. Глава спросил, где Томич воевал. Томич ответил: на Донбассе. Плюс ответа был только в том, что он был короток, и там оказалось сложно рассыпать и спутать буквы. – Где конкретно? – спросил Батя. Томич подобрался и дальше – молодец! – перечислил все операции, с датами, со своими должностями; более того, когда дошёл до Дебальцево, и Глава сказал: «Я был в этом месте», – Томич спокойно (по мне – так развязно) ответил: «Я тебя там видел». «Я!» – бля! – «Тебя!» Между тем, лицо Захарченко по-прежнему ничего не выражало – казалось, он даже не видит, что Томич пьян; он только кивнул в ответ на полученную информацию и, разлив всем ещё по рюмке, сказал: – Я тебя не знаю, но Захар – мой брат, и его рекомендации принимаются мной на веру безусловно. «Нихера себе», – подумал я; трезвея с каждой рюмкой до какого-то уже хрустального – причём речь идёт о горном хрустале – состояния. Я видел вопросительные глаза выглянувшегося из-за портьеры официанта, видел косящуюся личку Главы, пытающуюся понять, что это за странная такая компания, видел самого Главу – он деловито закусывал и говорил о том, что его не волнует, как мы будем вооружаться; нам дадут известный минимум – но не более того; всё остальное ищите, где хотите. Томич повторял «понял» или «я понял-понял» на каждое второе слово Главы, тем самым мешая Главе разговаривать, перебивая его, – но Глава и это терпел, будто не замечая, – хотя при иных обстоятельствах затыкал людей за куда меньшие проступки и даже не различимое мной несоблюдение субординации. Зашёл разговор о наших знакомых контрабандистах – известных и Захарченко, и мне, и Томичу, – и, немного забывшись, я сообщил, что Томич сидел: вроде как ему проще будет с этим контингентом. – Ты же говорил, Захар, что у тебя не будет сидевших! – вдруг повернулся ко мне всем корпусом Захарченко; он всё помнил и всё сёк! – А у меня тут целый комбат – без пяти минут рецидивист… Не торопясь, выдерживая достоинство, с некоторым даже нажимом, я изложил Бате обстоятельства получения Томичом срока: в итоге получилось так, что его даже уважить за это надо. Глава выслушал и вдруг, обращаясь к Томичу, перешёл на феню. Здесь я мог бы соврать и придумать их диалог – но я ничего не понял, и ничего не запомнил; они перебрасывались на воровском жаргоне таинственными и хлёсткими фразами: Захарченко атаковал, Томич ловко парировал, и, наконец, рассмеялся – несколько даже, мне показалось, протрезвев: – Знаю я всё это, знаю. Откуда ты вот знаешь? Этим своим «ты» он меня порядком уже бесил; но что было – то было: Томич выдержал те экзамены, которые должен был выдержать; а что он пьяный явился – ну, с кем не бывает. Я, честное слово, оценил в ту ночь Батино – как это назвать? – государственное мышление? командирское понимание? человеческую широту? – как-то так. Батальон собрали; мы работали. Только на пятый месяц существования бата я поддался на уговоры одного знакомого военкора: он праздновал день рождения, и элементарно раскачивал меня: «Захар, брат, уважь мою днюху, дай маленькое интервью!» – я часов восемь крутил головой: «Нет, даже не проси!» – но к ночи он, пообещав какой-то ништяк батальону, всё-таки уломал меня. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь