– По той же причине. Я убеждаюсь, что жив, hermana. «Оверлук» был началом конца для прежних отношений и концом начала для новых. Я отправилась на запад с Пересом, чтобы научиться искусству дзен-серфинга. В первый раз, когда я увидела, как он исчез под грохотом рушащейся десятиметровой волны, я поняла: предел моих надежд – остаться неофитом на мелководье. – Господи, Перес, я думала, ты утонул… – сказала я, обнимая его, холодного, мокрого, дрожащего и реального для меня. Он отлично выглядел в мокром неопрене. – И что? Меня бы просто засунули в резервуар Иисуса, и, вынырнув, я бы попробовал опять, только на этот раз не смог бы утонуть. Я думала, что он съязвил из-за своего мужского эго, потому что был зол и обижен. Я ошиблась. Он был безнадежным адреналиновым наркоманом. Для него реальность существовала лишь в ощущениях; нейрохимические всплески помогали ему понять, что он живой. Когда на несколько дней кряду опускались холодные туманы, океан делался плоским, словно лист полированной стали, и медно-янтарный свет заливал деревянный пляжный домик, где мы жили по выходным, он врубал Брукнера на оглушительной громкости и слушал так сосредоточенно, что процесс казался почти динамичным. – Это жизнь! – надрывался он, перекрикивая струнную музыку. – Разве ты не слышишь ее в каждой! Отдельной! Ноте? Брукнер посвятил свои симфонии Богу. Я это чувствую – я с ним на одной волне. Даже в те первые дни я понимала, что он несчастен. Я, прибой, музыка – нас было мало. Он хотел большего. Он ворчал, рычал, выл. Его способность быть несчастным оказалась воистину байронической. Такое можно назвать жутким, но в конечном счете оно было достойно сожаления. Затем Перес исчез. Никто из corillo не знал, куда он подевался. Он уклонился от юридических прог Йау-Йау; даже Сантьяго не смог отыскать его в призрачных землях виртуальности. Через неделю ублюдок появился, расплываясь в улыбке, полный любви и такой счастливый, что мне не хватило жестокости всадить в него торпеду своего гнева. Он нашел что-то покруче океанской волны. На непосвященный взгляд она выглядела как обыкновенная доска для серфинга, возможно, чуть более плоская, чуть более узкая. Только при ближайшем рассмотрении можно было заметить расширения, изгибы, обводы, намекающие на то, что она двигалась в совершенно другой среде. – Это больше, чем свободное падение, больше, чем полет, – рассказывал он. – Это серфинг в небе. В воздухе так же много течений и волн, как и в море, и на них можно кататься. Чувствовать, ощущать, следовать им – и они понесут тебя за собой. Если оседлать волну на этой штуке, можно превзойти ускорение свободного падения. Вырваться из плена гравитации. Стать единым целым с небом. Господи, самое сложное – дернуть за шнур, расстегнуть ремни, отпустить доску и отдаться притяжению земли. – И ты этого искал, Перес? – Этого, Трини. Он избавился от пляжного домика и переехал на восток, в пустыню, где земля была такой же чистой, абсолютной и пустой, как большое небо. Я отправилась с ним. Каждый день небесные серферы застегивали свои облегающие летные костюмы, затаскивали доски в грузовой конвертоплан, поднимались на пять тысяч метров, а когда летательный аппарат переходил в режим горизонтального полета, цеплялись ногами за ремни на досках и вываливались наружу. Я знаю, потому что в первый раз тоже пошла. И это был единственный раз. Они так быстро падали, как будто исчезли. Вот я вижу ухмыляющееся лицо Переса за пределами люка, его поднятые большие пальцы, «Окей!», волосы развеваются над лицом; одно мгновение – и он уже сверкающее пятнышко света на фоне огромной коричневой геометрии пустыни. – Это безумие! – крикнула я мертвой женщине-пилоту. Та согласилась. Сокрушительное беспокойство тех дней в пляжном домике, когда не было волн, исчезло. Осталась одна истинная вера – ускорение свободного падения. Перес казался довольным, вдумчивым, осознанным. Казалось, он понял: то, что он искал в грандиозных волнах, всегда было внутри него. Я никогда не любила Переса так сильно, как той весной в пустыне. Весна в пустыне; лето в пустыне: когда иссякает жара, свет ослепляет, взрывается, убивает. Я рылась в ящиках Переса в поисках футболки, которую можно было бы одолжить, как вдруг мои пальцы нащупали пластиковую пробирку с крышечкой. Внутри что-то задребезжало, когда я ее встряхнула. Нежно, аккуратно. Не хотела будить альфа-самца, ворочающегося под пропитанной потом простыней. Перес продолжал храпеть. Я положила пробирку в карман и преподнесла ее ему поверх дыни за завтраком. – Что это такое? – спросила я, высыпая на стол кучку копошащихся синих пауков. Их тектопластические ножки щелкали и клацали. – А, эти. Нейронные ускорители. – Это было сказано таким беззаботным тоном, словно я спросила его, что за синие птички свили гнездо на карнизе. – Для чего они? – Не догадываешься? – Значит, тебе снова мало. – С ними – в самый раз. – Что они делают? – Замедляют время. Нельзя постоянно наращивать возбуждение. Даже с усилителями адреналина, которые можно купить в любой официальной аптеке, наступает момент, когда мозг вбрасывает повышенную дозу серотонина и нейтрализует дофамин. Или наступает шок. А эти штуки не усиливают кайф, они его продлевают. Подливают горючего. Скорость передачи по миелиновым оболочкам аксонов увеличивается в десять раз. Понимаешь, что это значит? Если внутреннее время ускоряется, мировое замедляется. Десятиминутный серфинг как будто длится… час, два часа. Трини, ты не поверишь; это падение, но, как во сне, ничто над тобой не властно, ничто не может причинить тебе боль, все просто… парит в пустоте. Однако твой разум работает с нормальной скоростью – такова невероятная особенность этого вещества, – и ты как будто становишься сверхчувствительным к термальным потокам и воздушным течениям, перепадам температур и ветрам; ты можешь делать с доской то, о чем раньше и не мечтал. Поскольку твой разум опережает мир, ты как будто управляешь миром; ты думаешь, и небо реагирует. Ты чувствуешь себя Богом; щелчком пальцев мог бы послать торнадо на край земли, мог бы создавать грозы одним взмахом руки. Невероятно. И адреналиновое пламя становится таким, словно… Это невозможно объяснить, Трини. Только испытать. Как будто занимаешься серфингом на волнах собственной мозговой химии. Единое целое с квантовой Вселенной. – Ты уже пользовался этим? – Мы все пользуемся им уже больше месяца, Трини. – И к чему ты обратишься, когда даже этого станет недостаточно? Потребовалось меньше месяца, чтобы самого сложного нейронного ускорителя стало недостаточно. Я поехала в город, чтобы кое-кому позвонить. Перес несколько дней рыскал по дому, смотрел в окна, доставал из ящика свои шелковистые, чувственные костюмы для серфинга, чтобы пощупать и понюхать их, прочитывал в журнале несколько строк, прежде чем выбросить его, переключался с канала на канал ТВ; звуковые панели извергали его любимого Брукнера, пока он жадно ел, двумя руками, прямо из холодильника. Мой звонок требовал гарантий, что никто не подкрадется и не заглянет через плечо. Когда я увидела, как на экране вспыхнул океан, и появился тропический остров – низкое зеленое пятно на горизонте, – я подумала, что неправильно набрала номер, даром что знала код Сантьяго, как свой собственный день рождения. Вязкая медлительность волн давала ключ к разгадке; а еще тот факт, что реальное небо не бывает таким ярко-синим. – Не морочь мне голову, Сантьяго. Остров ухмыльнулся. Остров превратился в голову Сантьяго «Арчимбольдо» Колумбара и поднялся из океана. Затем последовали плечи, туловище, ноги; появился зеленый колосс, волны разбивались о его лодыжки. Он был увешан тем, что выглядело как большая часть Малайского полуострова. Грандиозный венок из перистых облаков украшал его лоб. – Эй, Тринидад. Как видишь, ты отвлекла меня от работы, но я всегда готов уделить время моему любимому этническому меньшинству. Его юмор вызвал у меня еще меньше отклика, чем обычно. – Оставь Переса в покое, Сантьяго. – С его-то телом? И моим? У нас бы получилась отличная тектоника плит. А ты продолжай дуться, малыш. – Да оставь ты его в покое, твою мать! Посетители «Пустынной заправки» («Последний газохол за пятьдесят!») отвлеклись от стеллажей с журналами и витрины со всякой ерундой для перекуса. – Я знаю об ускорителях, я знаю, как они работают, что они делают, я знаю о них все, и это правильно, я ничего не могу с этим поделать, ты же сам понимал, что они не смогут навсегда удержать Переса в небесах с ангелами. Сейчас он подавлен, а когда он подавлен, он унылейший говнюк, и я знаю, это лишь вопрос времени, пока он свяжется с тобой и скажет: «Сантьяго, сделай мне что-нибудь новенькое, что-нибудь крутое, чтобы вштырило, как адреналиновый усилитель или ускоритель, только мощнее и лучше», и поскольку ты не в силах устоять перед вызовом и просто обязан доказать, какой ты гений, ты это сделаешь. Точнее, не сделаешь, потому что все должно прекратиться. Сантьяго, должен существовать какой-то предел, иначе в поисках чего-то большего он убьет себя! – Может, самоубийство и есть «что-то большее», – сказал виртуальный Сантьяго. – Просто оставь его в покое, пожалуйста! Скажи «нет», хоть раз. Ради меня. Ради него. Я прошу тебя. Галлюцинаторный океан плескался у его ног, идеально воспроизводя реальные звуки. – Хорошо, – сказал мокрый зеленый гигант. – Раз ты так вежливо просишь. – Я серьезно, Сантьяго. – Я тоже. Загляни ко мне в следующий раз, когда будешь в Трес-Вальес, Тринидад. Мы с Пересом постоянно огрызались и препирались; небеса сотрясались от наших споров. Энергия разочарования скапливалась внутри него; я знала, что скоро она подтолкнет его вперед, вверх, к новому уровню ощущений. Это был классический сценарий «не могу жить ни с тобой, ни без тебя», и в конце концов я прибегла к классическому финалу. Я переехала из прекрасного дома в пустыне и поселилась вместе с Йау-Йау в ее жизнерадостно убогом приюте для подмастерьев в Лос-Эстудиос. Ангелы и угрызения совести подсказывали, что это было худшее из решений, но я достигла той точки, когда лишь одно имело значение: спасательный плот должен достаться мне, а остальных пловцов пусть жрут акулы. Все мы любим задним числом выискивать знаки и предзнаменования, совпадения, синхронности, погодные предвестники, странных животных и всяких чудаков на пути. Тем утром ничего такого не было. Молния не ударила с неба, не нагрянула орда тектозавров, и три последние буквы на номерном знаке машины, едущей впереди на шоссе, не сложились в мои инициалы. Вообще ничто не предвещало сообщения от teniente Росы Монтальбан из полиции Сан-Бернардино, которое осталось на автоответчике Йау-Йау: живет ли по этому адресу Тринидад Малькопуэло, и если да, не могла бы она позвонить в участок по следующему номеру? Я поняла, что он мертв, в тот самый момент, когда на экране проступило лицо teniente Розы Монтальбан. Она опасливо изложила плохие новости. Произошел несчастный случай. Перес Эскобар и вся его команда мертвы. «Что-то с конвертопланом?» – тихо спросила я. Шок, горе, распад, депрессия: таковы реакции на смерть возлюбленных. Но я ощущала лишь отстраненность, как будто слушала репортаж о войне в другом государстве. Поскольку меня там не было, этого не произошло. Я не могла поверить. Нет, конвертоплан ни при чем. Дело в самой команде небесных серферов. Конечно, еще надо провести вскрытие, чтобы определить, были ли какие-либо сопутствующие факторы, но они как будто (я почувствовала, как мир замедлился, словно я приняла один из нейронных ускорителей Переса)… Просто. Забыли. Открыть. Свои. Парашюты. Я видела, как они падали с неба, балансируя на неустойчивой воздушной волне, воображая, что сила их умноженной воли может каким-то образом повернуть гравитацию на девяносто градусов так, чтобы она вечно тянула их вдоль изгиба мира. И одновременно с этим они падали все быстрее, приближаясь к земле. Испытали ли они откровение в последний миг, отчаянно развертывая парапланы и в ужасе понимая, что уже слишком низко и слишком поздно? Или реальный мир просто поднял руку, проник в их грезы и отправил всех в небытие? – Сеньора Малькопуэло? Сеньора? Я пыталась рассчитать конечную скорость человеческого тела массой шестьдесят килограммов, падающего с трех километров. Вероятно, я пробормотала что-то о том, когда мне прийти опознать Переса и уладить формальности – помню только слова «спокойствие и ясность», которые мой внутренний голос вопил без остановки, – потому что на следующий день внезапно обнаружила, что направляюсь на восток по Десятой, в трех километрах он Бэннинга, с бледный, заплаканный Йау-Йау на пассажирском сиденье и без четких воспоминаний о том, как я туда попала. Горе должно было уничтожить меня. Что я чувствовала, так это угрызения совести за то, что этого не произошло. Фраза из старого монохромного фильма Хичкока все время крутилась у меня в голове, пока я вела машину: «Через несколько дней у тебя будет прекраснейший нервный срыв, дорогая»[136][«В случае убийства набирайте „М“» (Dial M for Murder, 1954).]. Teniente Роза была милой и доброй, она приготовила нам пустынный чай и небольшую проповедь. Посмертное сканирование обнаружило следы того, что, по-видимому, было изготовленным на заказ кортикальным амортизатором, который проник в ствол мозга с помощью ацетилхолинового ускорителя. Моделирование показало, что это привело к замедлению хроноперцепции настолько, что время фактически остановилось, отключив когнитивные фильтры, которые предварительно обрабатывают сенсорные данные и переводят их в понятные формы в соответствии с запрограммированными априорными когнотипами. У них случилась передозировка реальностью, недифференцированные данные хлынули через уши, глаза, нос, язык, кожу неудержимым потоком чувственных впечатлений, которые длились одновременно недолго и целую вечность. Небесное сатори. В тот момент мне захотелось увидеть, как Сантьяго Колумбар висит на своих кишках. – Особенность дизайнерских наркотиков в том, что вы всегда можете отследить их до производителя. Эти маленькие шедевры пришли из задрипанной лавчонки в Сан-Фернандо, где конструируют смартгены для некоего сеньора Майкла Роча из Шерман-Оукс. Наши городские сестры ведут с ним продуманную беседу прямо сейчас. Прости меня, Сантьяго. Ты говорил правду и сдержал слово. Дом смерти подготовил Переса к резервуару Иисуса. Они пошаманили с текторами, собрали воедино, сделали нечто вроде Переса Эскобара, который пытался научить меня искусству дзен-серфинга в «Оверлуке». Teniente Роза спросила, он ли это. Я кивнула. Йау-Йау бросила взгляд и так расчувствовалась, что ей пришлось помочь сесть на стул. Даже после смерти он выглядел недовольным. Затем пять темноволосых красивых женщин из Дома смерти опустили пластиковую крышку резервуара, и меня осенило. – У него есть полис инморталидад?