– Доброе утро, сеньора, – сказал он на ужасающем анхеленьо. – К сожалению, ваш друг не может ответить на звонок прямо сейчас, но если вы оставите сообщение, мы позаботимся о том, чтобы он вам перезвонил. Тут закричал аллозавр. Не по видеофону. Менее чем в пяти улицах. Менее чем в двух улицах. Снаружи. – Уходим! – крикнула Миклантекутли, опрокидывая стол и стулья. Видеофон упал на пол. Бледный Всадник улыбнулся внезапной и блистательной смене изображения на своем экране. – Нет, – сказал Сантьяго. – Нет. Я не пойду, Миклан. Он защищал перевернутый стол, как осажденный город на холме. – С меня хватит, Миклан. Это больше не смешно. И не было смешно; это изначально была мерзость, жесть, боль и извращение. Мне не нравится. Я так не хочу. Я не этого искал. Я был неправ, когда воображал, что смогу найти желаемое таким способом. Я хочу собрать манатки и пойти домой прямо сейчас. А ты продолжай свою игру для извращенцев. Беги. Прячься. Умри. А я нет. Все кончено. Клиенты Тупицы Эдди покинули столики. Дождь прекратился. Аллозавр опять завопил. – Что ж, ступай, Сантьягито. Я никогда не удерживала тебя против воли, ты всегда это знал. Ты свободен. Выйди за дверь. Вызови тук-тук. Возвращайся в кафе «Конечная станция» и расскажи друзьям обо всем, что они пропустили, и о том, каким храбрым и смелым muchacho ты был, отправившись с Ночными Охотниками. Ты не дойдешь до конца улицы, Сантьяго. А если останешься здесь, они сойдут со своих высоких скакунов, войдут, вытащат тебя и перережут тебе горло прямо на улице, как козлу на пиру. Ты в игре. Ты был ее частью с того момента, как забрался на заднее сиденье моего мотоцикла. Ты хотел смерти или славы – получай. У них твой запах, Сантьяго. У них есть образец твоей ДНК, резонанс биополя, они знают твой знак зодиака и размер обуви. Они не остановятся, пока тебя не насадят на копье или не взойдет солнце. У тебя одна надежда увидеть восход – пойти со мной. – Она протянула руку в перчатке. – Может быть, я лгу. Может быть, каждое слово – правда. Ты мне доверяешь? Ты смеешь мне не доверять? Аллозавр завопил в третий раз. – Сука, – сказал Сантьяго Колумбар. Он взял протянутую руку. Миклантекутли улыбнулась. Йенс Аарп положил пропитанную влагой шляпу на стол и поцеловал Тринидад руку по старому испанскому обычаю. – Итак, сеньора Малькопуэло, вы здесь, чтобы сыграть в великую игру, или, как наша Розальба, просто развлекаетесь? Не то чтобы я возражал против публики – я играл некоторые из своих лучших ролей под пристальными взглядами зрителей; желание произвести впечатление на красивую леди придает моей игре жизненность. – Затем, обращаясь к остальным, он сказал: – Нас заберут у задней двери через полчаса и отвезут куда надо. Тринидад изучила вновь прибывшего. В эпоху простых и доступных телесных модификаций такие волосы, лицо и руки вышли из моды. Если только они не были частью тщательно продуманного образа. Если только все, что говорили, делали и подразумевали эти люди, не было частью тщательно продуманной игры. Тринидад услышала, как где-то щелкают, сцепляясь, экзистенциальные шестеренки. Упали монеты, зажглись неоновые огни, заиграл воображаемый музыкальный автомат. – Саламанка, можно тебя на минуту? – спросила она. Она увлекла его в уединенную беседку между скребущими крышу пальмами в горшках. – Почему ты не сказал мне, что принадлежишь к Культу Зоопарка? Дождь барабанил по крыше. Даже Сантьяго не одобрил бы Культ Зоопарка. Когда стало очевидно, что процесс Теслера может только воскрешать, а не даровать бессмертие, появились истории, вроде байки о мухах, которые, как когда-то считалось, самопроизвольно возникают из мертвой материи; истории об экспериментах по воскрешению, в результате которых появились непристойные гибриды, наполовину биологические, наполовину тектронные, наполовину живые, наполовину мертвые; неподвижные куски тектоплазмы, внутри которых были пойманы в ловушку разум, память и дух некогда жившего человека. Полумертвые зомби были включены в пантеон популярных ужасов, страшил и Фредди из детских кошмаров и историй о привидениях, которые рассказывают на пижамных вечеринках. Затем из обширных зловонных некровилей Вьехо-Мехико выполз слух о том, что эти полумертвые обладали великой химерой общества воскрешения: бессмертием-без-смерти. Дескать, в каком-то из кусков немертвого шлака нашлась горстка текторов, воспроизведенных с ошибкой и потому обретших способность преобразовывать человеческую ДНК, не разрушая ее. Воскрешение в собственном теле – или Настоящая смерть, молекулярное разрушение без всякой надежды восстать. Таков был уговор, верующий ставил свою жизнь на то, какая система текторов вторгнется в его тело. Вечная жизнь или вечная смерть. Ацтекская рулетка. Искатели и глупцы хлынули в Мертвый город Койоакан, ведомые мифами о тайных обществах веселых золотых бессмертных, сотрясающих мировое древо. Тишина, в которой растворились искатели, только укрепила этот миф. Что бы они ни выбрали, Suerte или Muerte[171][Suerte или Muerte – удача или смерть (исп.).], о них больше никто не слышал. Они вынудили «Теслер-Танос» кое в чем признаться. Эти городские легенды? Те, которыми вы себя пугали, когда жарили маршмеллоу у костра на природе, а один из друзей такой: «Давайте рассказывать истории о привидениях»? Те, что о mediarmuertos[172][Mediarmuertos – полумертвые (исп.).], живых душах, обреченных на вечные муки и запертых внутри деформированных нанотехнологических колонн? Они действительно существуют. Вот фотографии. Отец Тринидад решил, что новостные сюжеты с существами, похожими на покрытые ладонями пни, и с красивыми мертвыми кинозвездами, плавающими в пластиковых баках, слишком пугающие для восьмилетней Тринидад, но ее подружка Иоланда запускала эти видео каждый раз, когда они играли вместе. Никто не поверил официальной позиции «Теслер-Танос»: дескать, они не хотели, чтобы ассоциации с чем-то подобным испортили их корпоративный имидж. Если они и отправили в Койоакан вооруженные до зубов тактические группы с мехадорами, то лишь потому, что хотели заполучить секрет бессмертия-без-смерти. Ничего не нашли. Никаких сюрпризов. Культисты услышали громкий топот, спрятались в чулане и закрыли за собой дверь так, что лишь тончайшая полоска тьмы просачивалась наружу. Желающие всегда могли их отыскать благодаря этой полоске, следуя по ней в сердце любого из тысяч некровилей. Пусть их никогда не было столько, сколько в золотую мексиканскую пору, все равно постоянно находились мечтатели о вечной жизни, пусть и маловероятной, предпочитая ее Домам смерти с их резервуарами Иисуса. Люди задавали тайком вопросы, изучали секретные доски объявлений, организовывали собрания для избранных. Каждый знал, что однажды оставит прошлую жизнь позади, сделает ставку, сыграет в игру – и больше про него никто не услышит. «Теслер-Танос», чьи пиар-раны после Койоакана еще саднили, оставила культистов в покое. За неделю от передозировки умирало больше людей, чем исчезало из-за Культа Зоопарка за год. «Теслер-Танос» и их представители в полицейских управлениях и службах seguridado гордились своим чувством меры. – Иисус, Иосиф и Мария, Саламанка! В какую самоубийственную игру ты ввязался? – Тринидад, ты не понимаешь… – Я понимаю, что оттуда не возвращаются. Никогда. Я понимаю, что выбор – жизнь или бесповоротная смерть. Я все правильно поняла или что-то упустила? Чего ты так боишься, что такой расклад кажется тебе хорошей сделкой? – Я не могу объяснить. Пожалуйста, просто доверься мне. Это слово. «Доверься». – Что ты не можешь объяснить, hermano[173][Hermano – брат (исп.).] Саламанка? – Йенс Аарп шаганул к ним, раздвинув пальмовые листья. Позади него шла Монсеррат Мастриани в объятиях экзоскелета; за ней, как одомашненная тень, верная Розальба. – Все очень просто, hermosa[174][Hermosa – красотка (исп.).] Тринидад. Мы все прокляты. Мы все смертные грешники. Саламанке достался средневековый грех – акедия[175][Акедия – богословский термин, означающий вид меланхолии, при которой человек не видит смысла в собственных занятиях. Впоследствии трансформировался в грех уныния.]: утомительная механика жития толкает его в объятия смерти, а страх умирания влечет к надежде на бессмертие. Сеньора Мастриани – гордыня; грех отказа подчиниться болезни, которая убивает ее, высокомерие, требующее взять судьбу в свои руки и заявить: «Вот то, что я выбираю для себя». Мой грех – обжорство: грех наркомана, грех игрока, грех человека, который был проклят способностью никогда не проигрывать и его ставки делаются все выше и выше, пока в итоге он не достигнет величайшей из ставок: вечная жизнь или Настоящая смерть. Будет ли Seora Suerte – сеньора Судьба – благосклонна ко мне или окажется просто еще одной вероломной женщиной? Какой достойный игрок устоит перед грандиознейшей игрой? Теперь понятно, сеньора Тринидад? Я очень надеюсь, что да, потому что проводники ждут. Слушайте! По-моему, дождь прекратился. Тринидад подняла глаза. Сквозь зеленые листья, сквозь испещренный дождевыми пятнами купол, сквозь убегающие облака: звезды. В этот миг Саламанка ускользнул. – Саламанка! Он застыл, разрываемый на части. – Саламанка… – голос Йенса Аарпа прорвался сквозь шум кафе. Он выглядел как человек, находящийся между раем и адом. Между раем и адом находился некровиль. Он поднял палец и крикнул паломникам: – Одну минуту! Увидимся на заднем дворе. Я должен кое-что сказать Тринидад. – Мы попросили тебя рассказать нам свою историю – дескать, сами друг друга отлично знаем. Это неправда. Я не рассказал им всё. Черт, я солгал. В том, что я им поведал, нет ни единого правдивого слова. – Саламанка уселся на край большого терракотового пальмового горшка. – Я не тот, кем выгляжу. Я не пилигрим, не проситель, молящий о милости у того, что насмехается над нашими надеждами и страхами; того, что наслаждается нашим отчаянием и разрушением. Я палач. Я правосудие. Немезида. – Он вытащил теслер, которым угрожал волкам в некровиле, и положил его на мульчу из стручков какао рядом с собой. Оружие блестело, как смазанная маслом кожа. – Звучит красиво, не так ли? Тщательно отрепетированные слова: Немезида. Правосудие. У меня все продумано, распланировано и расписано, каждое веское слово, каждый многозначительный жест, так почему, черт возьми, так трудно тебе все сказать? Он взглянул на часы на персоналке. – Я всегда чувствовал ответственность за Леона. Ответственность или вину. Всегда был сторожем брату своему, хотя, по праву, Леон должен был быть моим, он был на три года старше. Но отец возложил на меня ответственность и вину. В день своей смерти он позвал меня и сказал, что Леону, возможно, достались внешность, остроумие и харизма, и ветер всегда будет дуть ему в спину, но мне даны мозги, решимость и дар тревожиться, и поэтому я должен присматривать за ним, ведь сам он о себе не позаботится – и да, жизнь, она трехлапая одноглазая сука, но он умирал и мог попросить любую возмутительную вещь, какая только придет на ум, и нам оставалось лишь подчиниться. Он умер и попал в Дом смерти, и мы попытались забыть, что наш отец где-то там, в новом теле и с новой жизнью, потому что, как я сказал Леону, отец забыл, что у него двое сыновей, мы превратились в воспоминания в долгом и запутанном сне, от которого он только что проснулся. Саламанка снова проверил время. – Мне было шестнадцать, Леону – девятнадцать. Слишком молоды, чтобы понять: ответственность без власти – превосходный субстрат для растущих угрызений совести. Я не мог помешать Леону вращаться в неправильных социальных кругах, заниматься неправильными вещами, трахаться с неправильными людьми, как не мог задуть солнце. Я испытал огромное облегчение, когда он обратился к религии. Я бы ему такой путь не выбрал, да и наш отец, убежденный атеист, не считал бы это достойной жизнью – но так Леон оставался вдали от скандалов. – Укуромбе? – спросила Тринидад. – Нет. Старше и темнее. Евангельское христианство. – Я думала, что Постулат Уотсона и процесс Теслера были последними гвоздями, забитыми в ладони старых евангелистов, – сказала Тринидад. Подвесной экран колыхался на ветру; сложная проекция околоземного пространства исказилась, внезапно переведенная в неевклидово пространство. – Лучше тектронная синица в руках, чем теологический журавль в небе. – Они стойкая порода, – возразил Саламанка. – Секта, в которую вступил Леон, верила, что, хотя воскресшие мертвецы совершили тяжкий грех, все прощается, если принять спасительную благодать Иисуса. Им отказано в благословении физической смерти, но когда наступит конец света, они будут вознесены живыми на небеса вместе с другими верующими и получат истинные возрожденные тела. Оказавшись в ловушке на Земле, они могли стремиться к тому же подобию Христа, которого достигли их смертные братья на небесах. Мне сказали, что причина, по которой Укуромбе так легко вытеснил старокатолицизм, заключалась в Папской булле о том, что воскресшие были не более чем нанотехнологическими роботами и что души, которые когда-то населяли их, вечно горят в аду за грех гордыни. Я сильно испугался, когда впервые это услышал. Есть некоторые ордена Viejo Catolico, которые считают, что мертвые могут спастись; такими были Evangélicos, к которым присоединился Леон. Они крестили его в реке Лос-Анджелес. Предположительно, он смыл свои грехи. Поди знай, в воде столько дерьма. Мой брат стал миссионером; ходил по ульям некровиля, раздавал брошюры и приставал к людям, пел на перекрестках, что-то в этом роде. Меня тоже пытался обратить в свою веру, но я ясно дал понять, что не интересуюсь. Перемирие между нами продолжалось до тех пор, пока однажды он не сказал мне, что один из его compadres общался с Духом – как он это называл – и получил Известие о том, что Леон должен отправиться в Мертвый город, где его проведут к отцу – нашему отцу, – коего спасут от вечной смерти посредством искупительной Христовой любви. Вот так, да. Я терпел остальное – с трудом – потому что, хотя и не был согласен, мне казалось, так лучше для Леона. А эта новость была просто отвратительной. Ковыряние в струпьях. Настоящая некрофилия: выкапывание мертвых и надругательство над ними. Наших мертвых. Моих. Он был моим отцом в той же степени, что и Леона, и, конечно, не имел никакого отношения к Господнему Собранию Маран-афа[176][Маран-афа – «Господь/господин наш пришел»; фраза на сирийском диалекте арамейского языка, которая встречается в Первом послании к коринфянам и, предположительно, использовалась ранними христианами как приветствие.]. Мы спорили. Я спорил. Леон просто талдычил без остановки тихим, спокойным, льстивым, вразумляющим тоном – он разговаривал со мной, как с грешником, которого следовало переубедить, – «Но, Эмилио; разве тебе не кажется, Эмилио; я уверен, ты согласишься». Иисус, Иосиф и Мария, меня затошнило и в конце концов я его вышвырнул. Я выкинул из дома нашего отца его шмотки, книги, проповеди и кредо – все сразу. Кресло брата даже не успело остыть, как я убедил себя, что сам виноват в случившемся. Конечно, я пошел его искать. Собрание Маран-афа раскололось на две конфликтующие секты, как это неизбежно происходит с Evangélicos, когда кому-то не удается поступить по-своему. Ни один из них не знал о местонахождении Леона: похоже, он уже посещал другую группу до того, как произошел раскол. Я общался, кажется, с пятьюдесятью христианскими сектами. Поиски начали мешать моей работе с охранными прогами. Он появился в доме шесть недель спустя. Возник из ниоткуда и направился прямиком к холодильнику. Я был слишком виноват, чтобы злиться, и испытывал слишком большое облегчение, чтобы спросить его, где, черт возьми, он шлялся. Он объяснил мне достаточно скоро. Evangélicos? Тьфу. Надоели. Ханжи. Прошлый век. Его новое племя называлось Зоопарком; это была истина, жизнь, духовная семья, место упокоения его души. Я понятия не имел, во что ввязался мой брат, но инстинктивно не доверял всему, что приводило его в такой восторг. Я нанял веб-жокея и попросил проверить это так называемое Племя Зоопарка. Она рассказала мне, что нашла, и мы с Леоном снова поссорились. По сравнению с этим наш спор о Собрании Маран-афа был пламенем свечи рядом с термоядерным двигателем. – Это реформистский буддистский культ Зоопарка, – сказала Тринидад. – Очевидно, ты вращаешься в кругах, где эти вещи общеизвестны. – Кое-кто из моих бывших друзей с ними соприкасался. – Как и сама Тринидад, ненадолго – в мире, где все дозволено, такие вещи надо исследовать. – Они верят, что только чистые сердцем получают дар вечной жизни от полумертвых. Они практикуют пение Дзёдо-Тэндай и медитацию, чтобы обрести свободу от мирских привязанностей и таким образом заслужить благосклонность Сеу Гуакондо. – Сеу Гуакондо, Сеу Гуантанамо, Дугу Ферай: Повелитель Перекрестков, Иньип Деде, барон Сабадо. Много имен, много мест. Она предложила обжигающий поцелуй из серебряной фляжки с мескалем. Он отказался. – Вы поссорились, – напомнила Тринидад. – И он ушел. Это было последнее, чего я хотел. Я пытался убедить его остаться – все время слышал голос отца, который говорил мне, что я несу ответственность за Леона. Я вернулся к веб-жокею, нанял ее, чтобы она нашла его. Это чуть не разорило меня, но через три дня она кое-что обнаружила. Кое-кого. Некую Кармину Сун в клинике психологической травмы в Санта-Монике. Она сказала мне, что Леон связался с corillo Гуакондо и взял ее с собой. Это произошло в некровиле Санта-Моника. Леону всегда нужно было производить впечатление. Он пошел первым. Кармина Сун наблюдала, как он сделал выбор между Muerte и Suerte. «Смотри! – сказал он с улыбкой, преисполненный гордыни. – Ничего страшного!» И обернулся, чтобы посмотреть на нее, и тут его накрыло. Пять секунд – и только, но она сказала, что они показались вечностью. «Горение» было самым близким словом, какое она смогла подобрать, каждая клеточка его тела горела изнутри, плавилась, менялась, становясь чем-то настолько непристойным, что ей было невыносимо смотреть на это, но она знала, что увиденное навсегда впечаталось в мозг, как клеймо. Он умер. Она сбежала. Сегуридадос поймали ее у ворот Сан-Висенте и вызвали скорую. Команда психологов разложила ее воспоминания по полочкам, вплоть до материнской груди, но она все равно продолжала кричать. Прошло пять лет со дня смерти Леона. Пять лет мне понадобилось, чтобы превратиться в аватара возмездия, ангела-мстителя. Пять лет, чтобы научиться, вооружиться, создать прикрытие, проникнуть в Культ Зоопарка, завоевывать доверие, проложить пути, ведущие к Сеу Гуакондо, и оказаться здесь и сейчас, чтобы уничтожить его. Вот правдивая история Эмилиано Саламанки. Назови меня сентиментальным, но я не хотел, чтобы при расставании у тебя остались дурные воспоминания обо мне. По крайней мере, теперь ты знаешь, чего я боюсь. – Сеу Гуакондо? – Того, что может помешать мне поступить как надо. – Он взял великолепный черный теслер. Оружие откликнулось на прикосновение, покрылось рябью, как гладкая кожа. Саламанка убрал его в кобуру рядом с сердцем и взглянул на наручную персоналку. – Черт. И все же они не уйдут без меня. – Саламанка. Он встал, запахнул куртку, готовый отправиться навстречу подвигу. – Ты не сможешь сделать это ради Леона. – Я знаю. – Ты также не сможешь сделать это ради себя. – Я знаю. – Ты никогда не перестанешь чувствовать себя виноватым. – Это я тоже знаю.