– Саламанка. – Он, очевидно, не имел четкого представления о правилах геройской игры, если был готов уйти, не дав ей возможности попрощаться или высказаться до конца. – Я иду с тобой. 4:00 – восход 2 ноября Тридцать шесть часов, тридцать шесть минут. С годами фикус-душитель заполонил комнату на пятом этаже: каждый сантиметр стен и потолка покрылся плотным ковром из листьев. Стебли и лозы выросли толстыми и крепкими: patron повесил на них оловянные и стеклянные спиртовые фонари. Выглядело так, словно упавшие звезды застряли в ветвях дерева. Бамбуковые жалюзи были подняты, чтобы выпустить немного ночного тепла из комнаты; назойливые корни давным-давно заклинили ставни в открытом положении. Когда Камагуэй приблизился, с заросших перил балкона вспорхнули яркие, как драгоценные камни, райские птицы. – Зоологи привыкли верить, что райские птицы жили, любили и умирали, не касаясь земли, – сказала Нуит, глядя им вслед. – У мертвых образцов, которые им прислали, не было лапок. Почему-то никто не догадался, что трапперы на Борнео обычно отрезали лапки своей добыче. Многоквартирный дом-cuadra напротив выглядел сложной геометрической фигурой из-за обилия пожарных лестниц и светящихся окон с жалюзи. В каждом по-разному играли тени. Кто-то привязал к своему сегменту пожарной лестницы пять разноцветных воздушных шаров. Из листвы на них смотрели, и кто-то тихо, воровато шуршал. В комнате кроме ложа и тех, кто планировал им воспользоваться, были только ведерко со льдом, бутылка и два стакана, небрежно надетые на кованые столбики кровати. Один из любимых урожаев Камагуэя. Они выпили вина. Оно оказалось очень хорошим. Внутри что-то освободилось, как будто жестокие/добрые пальцы массажиста заставили живую плоть расслабиться, забыв про скованность и болезненные терзания. Камагуэй прикоснулся к чувственной вселенной, и она ответила ему тем же. Он изумился своему физическому состоянию. Стертыми в кровь пальцами, при свете фонаря и первых лучей зари, он исследовал собственное тело. Волдыри образовали овальные пятна на лопатках, пояснице, внутренней стороне локтей и бедер. Он касался нежно, осторожно, однако этого оказалось достаточно, чтобы пузыри лопнули и выпустили содержащиеся внутри шипы из черного тектопластика. Впервые Камагуэй заметил чешуйчатые наросты между пальцами ног и на тыльной стороне костяшек пальцев. – Самое удивительное, что это безболезненно, – сказал он. – Почему ты мне не сказал? – спросила Нуит. Камагуэй почувствовал ее теплое прикосновение к своей спине. Ее тело шевельнулось, касаясь игл, и волны чувственного удовольствия обрушились на его лимбическую систему. Нервные окончания под иглами стали сверхчувствительными. – Я боялся, – признался Камагуэй. – Я думал, тебе будет противно, и ты возненавидишь меня. Он подошел к окну, чтобы посмотреть на улицу, город, небо, нарастающее сияние рассветного небесного знака. Генетизированные обезьяны размером не больше ладони копошились в зарослях лиан на фасаде отеля, поедая мотыльков. Затерянная в листве неоновая вывеска отбрасывала желтые отблески на его грудь и живот. – Разве они не пугают, все эти внешние и видимые признаки внутренних и физических перемен? Мать твою, я ведь уже не человек. – Ты забываешь специальность Нуит, мясной мальчик. Внешние и видимые признаки – это ее ремесло. Камагуэй посмотрел вверх на тонкие завитки перистых облаков, загораживающих небесный знак. Начинался еще один великолепный день в раю. А потом небо стало белым. На мгновение ему показалось, что солнце превратилось в сверхновую, а его глазные яблоки расплавились. Белый свет осветил внутреннюю часть его черепа. Обезьяны в листве, мертвецы в своих квартирах или на улицах, Камагуэй в окне отеля; все застыли, пораженные белым светом. Мир затаил дыхание. И медленно выдохнул. Он не ослеп. – Последняя битва Земли, – сказал Нуит. – Либо военные бросили кости правильно и достали «хлопушки», либо им выпали «змеиные глаза», и «хлопушки» достали их. В любом случае, это был подлинный, мощный термоядерный взрыв. – Разве это имеет значение? – Никакого. Сияние поблекло. Рассветные звезды проступили сквозь завесу небесного знака. Птицы, напуганные внезапной сменой ночи и дня, вернулись на свои насесты. Теплые тени в комнате теперь казались более глубокими, темными и манящими. Нуит пригласила его на кровать. Ее покрывала шкура гадрозавра; цвета пустыни, песка, загара и теней, чувственно мягкая и шелковистая. В правом верхнем углу виднелось непритязательное © Корпорада «Уолт Дисней». На шкуру упало несколько листочков фикуса-душителя. Опустившись на колени, они поцеловались. Она остановила его. – Один момент, mi corazón[177][Mi corazón – сердце мое (исп.).]. Если хочешь, чтобы все получилось хорошо, ты должен сказать мне, что тебе нужно. Не бойся, ты меня не шокируешь, я не буду втайне презирать тебя за темные и тайные мечты. Скажи мне, что ты хочешь со мной сделать, что я должна сделать с тобой – все так и случится. Он сказал – тихим, вороватым шепотом, боясь, несмотря на заверения Нуит, той тьмы, что выползала из его рта и пениса. Она провела языком по его губам. Он провел языком по ее нижним губам, когда она оседлала его лицо. Она провела языком по венцу его члена. Он заскулил от жуткого удовольствия. Она потянула его за тонкие черные иглы между бедер. Он рухнул на шкуру гадрозавра, тяжело дыша и обливаясь потом, не в силах сказать даже слово. Она потянула зубами тектопластиковую иглу на его ладони. Он чуть не потерял сознание. Она приказала ему перевернуться вниз головой и распластаться на покрытой листьями стене. Когда она его отпустила, он был как в бреду и ощущал себя длиной километров десять. Она выполнила аккуратную стойку на руках и обвила ногами его шею. Он положил Нуит лицом вниз на кровать, поднял ее ноги и трахнул ее. Она движением бедер заставила его лечь на шелковистую шкуру и оседлала, а потом все понеслось, и это было мощно, очень мощно. Он впился пальцами в ее груди – неужели они были такими большими и полными? – и соски торчали твердые и темные, как спелые логановы ягоды, между его покрытыми струпьями костяшками. Она схватила его член, чтобы он не кончил. Она сунула два увлажненных пальца в его анус, пошевелила ими, демонстрируя, что это не просто так, и свободной рукой направила его чешуйчатые, ребристые пальцы к своему клитору. Три, четыре, пять раз она подводила его к пику блаженства и отправляла обратно, прежде чем, наконец, вознестись вдвоем. – Это первый раз, когда клиент притворился профи, – сказала она, вернувшись из ванной. – В смысле? – Сто двадцать с чем-то дают женщине возможность определенным образом оценить грехи мужчин. Ты не смеялся. Отличный секс – это не когда потеют, рвут жилы, выгибают спину и кричат «Господи, да!» много раз. Это старый голливудский секс. Секс на серебристом экране. Ну как с этим связан Бог? Отличный секс – это когда смеются: иногда вслух, но всегда беззвучно, вот тут. Всегда смеются вот тут. – Она коснулась места над сердцем. – А ты не смеялся. Ты не расслабился. Это было ненастоящее. Ты сыграл роль. Хорошо сыграл, да, но это было вранье. Ты вдруг вспомнил, где ты, кто ты, что делаешь и с кем – и это убило тебя. Наповал, Камагуэй. Что ты вспомнил, Камагуэй? Что ты мне не сказал? В чем ты не смог мне довериться? Она встала на четвереньки поверх Камагуэя и посмотрела ему в глаза. – Что, по-твоему, я не смогу принять? Я могу стать кем угодно, Камагуэй. Чем угодно. Опираясь на локти, она взяла его лицо в ладони. Их разделяли считанные сантиметры. Нуит нахмурилась. Дрожь пробежала по ее лицу. Кожа сморщилась и перетекла в хромированный металлический череп. Камагуэй закричал. Костяные, нечеловечески сильные пальцы удержали его, заставляя смотреть прямо в белые глазные яблоки. – Вот что тебя возбуждает, Камагуэй? – Голос принадлежал Нуит и исходил из сомкнутых, оскаленных челюстей. – Ты удивишься, узнав, насколько это популярная идея. Полным-полно настоящих некрофилов, жаждущих заплатить большие деньги за свой особый порок. Нет? Может быть, Версия № 2 окажется под стать твоим греховным мыслишкам. Серебряный череп потек. Жидкость затрепетала и застыла плоскостью гниения. Клочья разлагающейся кожи. Сморщенные губы обнажили зеленые зубы, усохшие десны. Вместо носа – зияющая темная впадина. Ноги и руки – кости, обтянутые тугой, рваной кожей, и все же сгнившие пальцы со скрюченными, треснувшими ногтями удерживали его в неподвижности, как будто в состоянии трупного окоченения. Груди – высохшие мешочки из кожи цвета дерьма. Камагуэй чуть не задохнулся, вырываясь из хватки трупа. Гниющий остов преобразился, и он увидел над собой дерзкие черты Мэрилин Монро. – Никак не могу запомнить строчки, где «копченая пикша» рифмуется с «сердцем, отданным папочке»[178][Имеется в виду песня Коула Портера My Heart Belongs to Daddy / «Мое сердце принадлежит папочке» (1938), которую Мерилин Монро исполнила в фильме «Займемся любовью» (1960).], – сказала она сообразным голосом. – В любом случае, на анхеленьо это не звучит. Итак: заводит ли тебя настоящая некрофилия с подлинно мертвыми? Нет? Черт возьми, я больше ничего не могу придумать. Пока она говорила, облик язвительного ангелочка Монро оказался вновь поглощен. Аккуратный ротик, нос и глаза растянулись, удлинились и растаяли; получившееся лицо не было лицом. Над Камагуэем нависла маска из кожи, с единственным отверстием в центре. Его держали мягкие, лишенные отличительных черт рукавицы из плоти. Он зажмурился. Почувствовал кожей, как трепещет плоть Нуит, выдавая новую перемену. С трудом осмелился взглянуть. На него смотрело сверху вниз собственное лицо Нуит, милое и уродливое одновременно. Он оттолкнул ее изо всех сил. Для своего роста она была феноменально тяжелой. – Иди ты в жопу, Нуит. Чтобы ты провалилась. – Прости, Камагуэй. Мне жаль. Я не хотела… Впрочем, нет, хотела. Я хотела шокировать тебя. Причинить боль. Пробудить в тебе ненависть. – Почему ты хочешь, чтобы я тебя ненавидел? – Потому что, – лежа на боку на шкуре гадрозавра, она подтянула колени к груди, обхватила их руками, втянула голову в плечи, как боязливая черепаха, – я думаю, что мне грозит опасность влюбиться в тебя, тупой мясной ублюдок. – ¡Ay! Нуит! – ¡Ay! Нуит! – передразнила она. – Разве это так ужасно? – Потому что все, что я тебе показала – это и есть я. Я чудовище. Я продаюсь за деньги. Деньги больных людей. А хорошие, глупые, ранимые, мечтательные, честные, милые, напуганные, раненые люди вроде тебя заслуживают лучшей любви, чем любовь монстра. – Прежде чем он успел вставить хоть слово, она продолжила: – Знаешь, о чем просят чаще всего? Клиенты? Показывают фотографию кого-то, кого они любили, кто отправился в Мертвый город, и просят меня стать этим человеком. Обычно мы не занимаемся сексом. Просто разговариваем или делаем то, что им нравилось делать вместе – играем в теннис, плаваем, читаем газеты, гуляем, ходим по ресторанам, – а иногда клиент просто сидит и смотрит. Она протянула руку. – Прикоснись ко мне. – Он подчинился. – Тебе не кажется странным, что она теплая? Мои эпидермис и подкожный слой напичканы гиперскоростными текторными системами: мое внешнее «я» – тектопластик с эффектом памяти, изменяющий форму в ответ на мысленный приказ. Как автомобиль с полудюжиной встроенных базовых программ, только Нуит – лучшая тачка, чем любой старый папин «кадиллак», потому что может перепрограммировать свои молекулы по желанию. Через мою зрительную и слуховую кору протянуты волокна наносистем, словно цепочки волшебных огней. Покажи и расскажи – и Нуит станет тем, кем надо. – Она схватила его за руку. – Камагуэй, я могу сделаться ею, если ты этого хочешь. Я могу стать Эленой. Ты можешь сказать ей, что тебе жаль, что всегда будешь любить ее, что она гребаная больная шлюха. Это не имеет значения. Скажи мне, что тебя освободит. Камагуэй перекатился на бок и прижался губами к уху Нуит. Конвертоплан новостного канала прогрохотал низко над жилыми кварталами. Несколько коричневых листьев упали на кровать. Камагуэй отвернулся и подивился тому, как затененные плоскости и полосы перемещались по зданию напротив по мере восхода солнца. Он ощутил через сосновый каркас кровати дрожь пресуществления. Оглянувшись, увидел самого себя лежащим на боку. Глазами и пальцами, губами и языком он исследовал свою копию. Затаив дыхание, провел руками по бицепсам и грудным мышцам, налитым силой от подводного плавания. Кончиками пальцев потрогал маленькие твердые соски, прежде чем перейти через твердый, слегка волосатый живот к паховому клину и его мягким выступам и складкам плоти и кожи. Прижался щекой к бедру, ощущая скопление мышечных волокон под кожей, гул крови и жизни в артериях. Были и различия. Различия, обусловленные естественными ограничениями: зубы не те; волосы поменяли цвет прямо на глазах; двойник был на добрых двадцать сантиметров ниже ростом, но это был он сам – до Элены, до человеческого интерактивного тектронного синдрома. Кончиками пальцев он коснулся гладкой, неповрежденной плоти на внутренней поверхности бедер, пояснице, плечах, локтях. Все такое славное. Правильное. Хорошо знакомое и невинное. Подняв руку двойника, он пососал пальцы один за другим. Это были хорошие пальцы. Его пальцы. Он погладил «Камагуэя» по голове, ощущая знакомые контуры черепа под короткими, как шерсть тюленя, волосами, характерный шейный бугорок у основания черепа. Ощупал лицо, заглянул в свои собственные глаза. Нуит даже имити-ровала отросшую за день колючую черную щетину. Он нежно приоткрыл губы и поцеловал их. Слезы потрясли его, они оказались настолько внезапными, что вызвали физическую боль. Камагуэй оторвался от губ двойника и притянул его к себе. – Прости, – с трудом выговорил он. – Мне очень жаль. Я не хотел так поступать с тобой. Причинить тебе боль. Искалечить. Сделать уродливым и больным. Убить. Я не хотел этого. Мне жаль. Мне жаль. Господи, прости меня. Сможешь ли ты простить меня? Пожалуйста, прости… – Я прощаю тебя, Камагуэй. – В горле Нуит что-то заклокотало и захрипело: ее голосовые связки подыскивали нужный тембр. – Я прощаю тебе все. Камагуэй не произнес ни слова. Через много минут он снова подошел к окну. Солнце уже поднялось над магазинами в восточном конце улицы. Горячий золотистый свет безостановочно лился в узкий переулок. Нуит присоединилась к нему, обняв рукой за талию. Когда она стояла рядом, различия были очевиднее. Она казалась не столько двойником, сколько любимым младшим братом, благословленным капризными богами Трес-Вальес. – Нуит, я думаю, пора. – Все можно забронировать через хозяина отеля, – сказала Нуит. – Есть какие-нибудь предпочтения, куда бы ты хотел отправиться? Мне нужен номер твоего полиса инморталидад. Полагаю, серристо вроде тебя возрождается не в среду[179][Отсылка к популярному стихотворению Monday’s Child («Дитя понедельника»), с помощью которого английские дети запоминают дни недели. Родившийся в среду, согласно этому тексту, испытает в жизни немало бед.]. Подожди секунду. Голос, подумал Камагуэй, был его собственный, а вот лексикон, окрошка из модуляций, скорость отбойного молотка – все это, конечно, принадлежало Нуит. Он почувствовал, как она тает рядом с ним, трепещет и принимает новую форму. Идеальный Камагуэй, которого, как он теперь знал, никогда не существовало, исчез навсегда. – Иисус, Иосиф и Мария, так-то лучше. Эти транссексуальные превращения… Извини, голос не мой. – Она выплюнула его, как комок мокроты. – Как по мне, вся эта мужественность, machismo и прочая ересь – слишком тяжелый груз, чтобы цеплять его к пятнадцати сантиметрам эректильной ткани. Нуит прислонилась к перилам балкона, затылком к улице, и вскинула подбородок, наслаждаясь солнечным теплом и ветром в волосах. Камагуэй спросил себя, сколько энергии она потратила на превращение, особенно с учетом того, что на исходе ночи запасы истощились. – Понимаешь, Нуит, я мог скорбеть о том, что натворил – это нетрудно, – однако не мог простить себя, – сказал Камагуэй. – Мне нужно было увидеть все со стороны, услышать, пощупать, и тогда я смог понять масштабы собственного преступления. Вот почему я попросил тебя сделать то, что ты сделала. И, в конце концов, все прошло легко. Понимаешь? Я посмотрел и увидел, я осознал: это была ошибка. Всего-навсего ошибка. Только ее и надо простить. Нет такого существа, живого или мертвого, которое за всю жизнь не совершило ни одной ошибки. – Джон Ублюдок когда-то собирался написать автобиографию, – сказала Нуит. – Он хотел назвать ее «Сто тысяч ошибок». – Но ошибаться – это нормально, Нуит. Это по-человечески. Как твой приятель, игрок во вселенский гольф: он никогда не достигнет совершенства, но не изменит привычке прощать себя каждый раз, когда не попадает в лунку. Итак, моя ошибка стоила мне жизни, но я не первый, кто умер от единственной ошибки. Может, я совершаю еще одну здесь и сейчас, говоря, что выбрал время. Неважно. У меня есть право на ошибки, и я продолжаю их совершать. Мне позволено ошибаться. У меня есть разрешение потерпеть неудачу. Мне бы хотелось найти место, откуда видно океан, если это возможно. Я скучаю по рифу. В основном по нему. Я беспокоюсь о нем. Я представляю себе штормы, кораблекрушения, подпорки для лодок, водолазов с геологическими молотками. Я надеюсь, что Флорда Луна права в своих пророчествах, я надеюсь, что эти корабли там, наверху, трахнут Тихоокеанский Совет, Панъевропу, «Теслер-Танос», «Эварт/ОзВест» и все корпорады прямо в зад. Вот уж кто подлинные трупы. Если Свободные мертвецы сделают все правильно, если сегодня утром наступит конец света, возможно, я смогу когда-нибудь вернуться. Может, мы с Эленой там встретимся. Глубоководье. Нанорастения на длинных стеблях медленно колышутся в прохладных потоках. Тропические рыбки, ручные и яркие, похожи на цветы. Над головой мимолетная тень плезиозавра, который греется и фотосинтезирует. Свет лился через обвитый зеленью балкон в пустую комнату. Обыденности. Формальности. – Я уже уведомил своих страховщиков, Нуит. Компания называется «Стелла Марис Инморталидад». Нужно лишь назвать мое имя. Полагаю, Дом смерти позаботится о прочем. – Обычно напоследок просят сигарету. Ладно. Думаю, я смогу все устроить. – И, Нуит… Она оглянулась у двери. – Надень что-нибудь.