Я мрачно расхаживала по холодной маленькой комнате. Прошло чуть больше часа, а я уже с трудом выносила вид этих белых стен. Камера была слишком похожа на больничную палату, в которой моя мать провела свои последние дни. Но директор Сперлинг при желании могла упрятать меня в карантин на многие месяцы. Когда дело касалось безопасности нации, Отдел биологической защиты имел право на любые действия. Я шлепнулась на узкую жесткую койку. Какая разница, если даже они продержат меня в карантине до конца моих дней? Нормальная жизнь для меня и так закончилась. От чихнувшего разбегались в стороны все. Серьезная болезнь, пусть даже незаразная, делала человека парией. Я узнала это на горьком опыте, когда поставленный моей матери онкологический диагноз вызвал цепную реакцию истерики вокруг нас. Через несколько дней после первой химиотерапии ее уволили с работы без предварительного уведомления. Галерейный бизнес отца закрылся, клиенты исчезли. Но труднее всего было понять наших друзей, которые немедленно прервали все контакты с нами, когда узнали про болезнь матери. В тот год меня ни разу не пригласили в гости, не позвали ни на один день рождения. Практически вся наша многочисленная родня погибла во время эпидемии, и в конце, когда матери становилось все хуже и хуже, мы уже остались втроем. А потом в нашей семье осталось всего двое – я и отец. Если же останется кто-то один, то это уже нельзя будет назвать семьей. В голове у меня крутились кадры расстрела того «добытчика»: тело человека, дергающееся и вздрагивающее под ударами пуль. Я зарылась лицом в подушку, пытаясь заставить себя не думать об этом. Ужас был в том, что чем дольше я сидела запертой в этой комнате, тем труднее мне было убедить себя, что директор Сперлинг просто несла какой-то бред. Мне хотелось верить: никто не сможет расстрелять моего отца, потому что он не был контрабандистом. Но Сперлинг говорила так убежденно, что поневоле верилось – у нее есть доказательства. А если у Службы биозащиты были доказательства, что мой отец побывал по ту сторону стены, – значит, все, игра окончена. Даже если он ничего не принес оттуда. Для гражданских лиц не существовало ни единой причины, чтобы оказаться по Восточную сторону от стены. Ни единой законной причины. Чем больше я вспоминала нашу с отцом жизнь, тем подозрительнее казалась мне вся ситуация. Я вспоминала его длительные отлучки. Никогда не иссякавший поток ценных произведений искусства. Мы не сорили деньгами, но я всегда подозревала, что бизнес отца приносит куда больший доход, чем он хотел показать. В нашей квартире висели на стенах оригиналы Ротко, Джорджии О’Кифф, Люсьена Фрейда и многих других известных художников. В прошлом году, когда отец показал мне свои финансовые документы, меня потрясла сумма его накоплений, если учесть, что после смерти матери ему пришлось объявить себя банкротом. Ее лечение обошлось в такую сумму, что, казалось, нам никогда не выкарабкаться из долговой ямы. Но всего через семь лет после этого он полностью восстановил свой бизнес и отложил приличную сумму денег. – Твое имя значится во всех документах. Это на тот случай, если со мной что-то случится, – сказал он, передавая мне ключи от нескольких ячеек в разных банках. В тот момент я подумала, что он имел в виду под «что-то случится» несчастный случай или смертельную болезнь. Но никак не казнь. Хорошо хоть, агентам Службы биозащиты не удалось схватить отца. Сперлинг совершенно очевидно понятия не имела, где он находится, но думала, что знаю я. Возможно, потому, что обычные родители не оставляли ребенка каждый месяц одного с дворецким на целую неделю без всякой возможности с ними связаться. А я-то считала это еще одним признаком эксцентричности отца: он ненавидел диски и отказывался носить это устройство. Но что, если главной причиной, по которой он не звонил, было то, что в тот момент он сам находился в месте, откуда невозможно позвонить? Но если мой отец был не в Калифорнии и агентам не удалось поймать его – где же он находился сейчас? «Пожалуйста, где угодно, только не в Дикой Зоне». Если он сейчас был на другой стороне стены, он не мог оставаться там без конца – и не только из-за опасности заражения. Единственные люди, жившие по ту сторону стены, были изгнанными из общества преступниками. Отец среди них и недели бы не продержался. По другую сторону двери камеры раздались шаги. Я села на койке. Замок резко щелкнул, и дверь открылась, пропустив женщину с резкими чертами лица и седыми волосами, зализанными в острые шипы. Директор Сперлинг – только без маски и защитного костюма. Это могло означать только одно. – Результат анализа отрицательный, – я поднялась на ноги. – Я в порядке. – Ты думаешь, я бы вошла сюда вот так, если бы ты была заразна? У меня словно тяжелый груз свалился с плеч. До этой минуты я даже не осознавала, до какой степени была встревожена. Какая-то крохотная часть меня все же беспокоилась, что я могла где-то заразиться. Возможно, та же самая часть меня, которая уже готова была поверить, что отец на самом деле был добытчиком. Сперлинг протянула мой диск. В облегающем черном костюме и с планшетом в руках она выглядела очень внушительно и даже пугающе. – Я могу идти? – спросила я, надевая цепочку с диском на шею. – У тебя есть такая возможность, но вряд ли это поможет твоему отцу. – Я на самом деле не знаю, где он. – Я тут подумала, Дилэйни, что мы еще можем как-то разрулить эту ситуацию. Следуй за мной. – Развернувшись на каблуках, Сперлинг вышла из камеры. Что еще оставалось делать? Я пошла за ней, попутно отметив, что директор Сперлинг шла как-то подозрительно быстро и что других агентов вокруг не было. Эхо отдавалось в гулких пустых коридорах. В комнатах, мимо которых мы проходили, тоже не было ни души. Час был уже поздний, но все равно во всей ситуации было что-то подозрительное. – Куда мы идем? – Нам нужно решить одну проблему. – Что это значит? – Я заметила плавающую под потолком камеру наблюдения, но, когда мы прошли мимо, она не развернулась вслед за нами, следовательно, запись не велась. Может, Сперлинг отключила все камеры? Как глава Службы биозащиты она могла делать все, что заблагорассудится. Она не ответила на мой вопрос, и я замедлила шаг: – Я бы предпочла решать проблемы в присутствии адвоката моего отца. Сперлинг развернулась с такой скоростью, что мне пришлось сделать шаг в сторону, чтобы не натолкнуться на нее. Директор сунула мне под нос свой планшет: – Не наглей, Дилэйни. У меня тут целое досье на тебя. Я знаю про курсы ориентирования и самообороны. Думаешь, я не понимаю, почему ты всем этим занимаешься? – Потому что отец так захотел. – Сама я терпеть не могла все эти занятия. Кого-то другого заставляли играть на рояле, но из-за одного-единственного неприятного случая – пустячное дело, пока мой отец не превратил его в целую проблему – мне приходилось периодически пробираться по ночному парку и зазубривать наиболее уязвимые точки нападающего: глаза, уши, горло, щиколотки, пах. Мысль, что отец считает, будто я не могу постоять за себя, была невыносима. Мы с ним постоянно цапались по этому поводу, но все решилось бы само собой, если бы не его паранойя. Умение пользоваться компасом совершенно не прибавляло мне безопасности, когда его не было в городе, и мне вовсе не нужно было знать, как правильно нанести удар по горлу, – все равно той ночью ничего серьезного не случилось. Но я не собиралась выкладывать все это директору Сперлинг – у этой женщины вид был такой, как будто ей не раз приходилось разбивать чье-то горло. – Конечно, твой отец так захотел, – рявкнула она. – Он готовит из тебя добытчика. Ты его ученица. У меня челюсть отвалилась от удивления: – Да нет же! – Он заставляет тебя бегать на скорость и хронометрирует твой результат. Это нужно делать, только если тебе необходимо попасть куда-то как можно быстрее. Я осторожно отодвинулась от нее. Директор явно была слишком увлечена своей теорией. – Вообще-то, я сама попросила его хронометрировать. Я пыталась побить свой… – Заткнись! Я замолчала – у Сперлинг был такой вид, словно она готова была прибить меня своим планшетом. – Я пять лет веду это расследование. Пять лет я пыталась заставить всяких богатых мерзавцев выдать своего поставщика. Но они – прямо как наркоманы: единственное, о чем они способны думать, это о следующей дозе. Молчат, как рыбы, и прячутся за адвокатом, но своего дилера не выдают. Но в прошлом году у меня появилась отличная наводка на твоего отца. Наконец-то у меня появились доказательства его деятельности. И где он? Исчез, словно в воздухе растворился. – Она смотрела на меня с такой злобой, как будто лично я была виновата в этом. – После всех моих усилий поймать МакЭвоя подобный результат меня не устраивает. Давай шагай. Сперлинг указала на массивную закрытую стальную дверь в конце коридора, которую перекрывал стальной брус. Я смотрела на этот брус, стараясь не обращать внимания на слезы, покалывающие глаза. Если бы я метнулась обратно по коридору, точно удрала бы от этой садистки в туфлях на каблуках. Но отцу бы это не помогло. – Если пытаешься заплакать, чтобы разжалобить меня, – не трать время попусту. Получив эту должность, я хирургическим путем удалила себе сердце. – Сперлинг направилась к двери. – Заходи. Твоему отцу сейчас нужна каждая минута. Я подняла на нее взгляд, пытаясь понять, что она имела в виду. Хорошо хоть, она чуть приглушила градус своего сумасшествия. – В первый раз я услышала о твоем отце на одном званом обеде. – Сейчас в голосе женщины не чувствовалось ни малейшего напряжения. Она не замедляла шаг, так что я с трудом поспевала за ней. – А потом я увидела на стене пейзаж Ходлера. Это был потрясающий момент. Не для хозяина, разумеется. Он думал, что может спокойно повесить картину у себя в столовой, поскольку Ходлер довольно малоизвестный швейцарский художник. Но я-то родом из Чикаго. Она отодвинула болт и глянула на меня, словно проверяя, не упустила ли я чего-нибудь: – Я много раз видела этот пейзаж… в чикагском Институте искусств. – И что в этом потрясающего? – А то, что это означало, что какой-то добытчик привез эту картину из Чикаго, – то есть побывал глубоко в зоне карантина. Никакой другой дилер не согласился бы на это, независимо от предложенной клиентом цены. Сперлинг прижала электронный ключ к панели замка, дверь открылась, и из комнаты повеяло холодом. Вспыхнули лампы, освещая ряд металлических ступенек, ведущих вниз в темноту. Видя, что я замялась, директор пояснила: – Мы пройдем под стеной. – Она начала спускаться вниз, продолжая говорить и даже не оглядываясь, следую ли я за ней. – Так вот, я начала копать и обнаружила еще много ценных картин здесь, на Западе. Полотна Матисса, Ван Гога, Ренуара – все из чикагского Института искусств, и все значились как «оставленные за линией карантина». Лампы вдоль лестницы включались по мере того, как мы заворачивали за очередной угол. Казалось, что я чувствую застарелый запах боли и страха в спертом воздухе: – Но почему вы решили, что именно мой отец привез эти картины? – Я знаю, что это был он. Я сглотнула, вспомнив в очередной раз судьбу последнего добытчика. В самом низу лестницы оказалась еще одна тяжелая металлическая дверь. Сперлинг провела своим ключом по замку, и дверь с шипением открылась. За ней царила беспросветная холодная тьма, и ужас волной прокатился по моему телу. Сперлинг жестом пригласила меня войти первой. Глава 3 Ничего не видя в темноте, я замерла в дверях комнаты, надеясь, что это не ловушка, что Сперлинг не захлопнет дверь, как только я сделаю шаг вперед, оставив меня в кромешной тьме. Наконец я сделала глубокий вдох и переступила порог. К моему облегчению, немедленно вспыхнул свет, и я увидела, что нахожусь в огромном помещении, выложенном белым кафелем. Воздух был затхлый, слой пыли покрывал немногочисленную мебель: несколько столов, стульев и соединенные цепями стойки, образовывавшие проходы, похожие на лабиринт. – Что это за место? – Я смотрела на две стальные двери в дальней стене, похожие на ту, через которую мы вошли. Под самым потолком, как буйки, висели плавающие камеры. – Когда-то это был пропускной пункт. Один из десяти пунктов доступа на Западные территории. – Директор Сперлинг указала в сторону левой двери: – Там тоннель длиной в шестьсот футов, как раз под основанием стены, но, учитывая все проверки, людям требовалось несколько дней, чтобы дойти до этой комнаты. Тех, кто не прошел медицинские проверки, отправляли назад на Восток через правую дверь. Поежившись, я отвела взгляд и вдруг заметила стоящую на стуле рядом со мной потрепанную кожаную сумку. – Узнаешь? – ласковым голосом спросила Сперлинг. Я резко втянула воздух и тут же пожалела, что выдала себя этой реакцией, хотя директор и так знала, что сумка принадлежала моему отцу. Она разыгрывала какую-то свою пьесу, и я вынуждена была играть отведенную мне роль. Сперлинг подняла сумку и вывалила ее содержимое на стол. Любопытство заставило меня подойти поближе. Некоторые из предметов могли принадлежать кому угодно: фонарик, смотанный бинт, пузырек с йодом, спички, карта. Но я сразу узнала отцовское мачете с костяной рукояткой. А из бокового кармана сумки торчал длинный, свернутый в трубку холст. Я не знала, что там за картина, но я и прежде видела у отца такие свертки. Директор развернула холст: – Если честно, я всегда считала, что Тулуз-Лотрек сильно переоценен. Слишком уж кричащая живопись. Она повернула картину лицом ко мне. Это была сцена в кабаре. Цилиндры и вечерние платья, грубовато-яркие лица на переднем плане, характерный «тяжелый контур», как сказал бы мой отец, – это, без всякого сомнения, был Тулуз-Лотрек. – Может, это просто копия, – я и сама поняла, насколько по-идиотски прозвучали мои слова. – Не думаю, что Мак стал бы рисковать жизнью из-за копии. – Сперлинг свернула холст.