— А, дома… Дома была одна, но уже, наверное, про меня забыла. — Все с тобой ясно, Мюллер. Послушай, даже если я тебя отпущу, ты не доедешь до Хизны. По дороге тебя убьют бандиты. — Господин гауптман, я хотел попросить, чтобы вы отпустили со мной Отто Шульца. — Сам он за себя что, боится попросить? — Гауптман нахмурился, пристально взглянул на Ральфа, вздохнул: — Честно говоря, ефрейтор, у меня есть приказ отправить в отпуск, домой, на десять дней тех, кто получил ранения в бою и особо отличился. Всего надо выбрать пятнадцать человек. Наверное, действительно, скоро придется поработать на богов войны. И ты, и Шульц можете оказаться среди этих пятнадцати. Мюллеру захотелось расцеловать усатого Ванделя, а потом со всех ног помчаться в казарму, отыскать Отто и поделиться радостной вестью. Но Ральф сдержал себя. К тому же ему стало немного стыдно перед покойным Зигфридом. Ведь именно для того, чтобы предать земле бренные останки несчастного друга и разгадать тайну, ставшую причиной его смерти, Ральф собирался в увольнение, а точнее, в опасное путешествие по проселочным дорогам. Но как он мог отказаться от возможности побывать дома, повидаться с родителями, может быть, увидеть Анну, выпить кружку настоящего пива! Боже! При мысли о пиве, к которой примешивались смелые мечты о вечерних встречах с соседкой у моста через Изар, Ральф сдался. — Господин гауптман… Это большая честь… Я… — Что, уже забыли свою деревенскую русскую? Непостоянство, ефрейтор, нехорошая черта. Но вы молоды и еще сумеете от нее избавиться. Если, конечно, захотите. Хорошо, к делу. Через пару дней я выдам вам отпускное свидетельство. Вы отправитесь на станцию Зикеево, откуда должен уходить поезд в сторону Брянска. Дальнейшие инструкции получите перед отбытием в отпуск. Ваши десять дней начнутся по прибытии в город Недригайлов, где вы отметите свидетельство у начальника станции. Все ясно? — Так точно, господин гауптман. Спасибо вам. Я очень… — Свободны, ефрейтор. Не помня себя от внезапно свалившегося на голову счастья, Ральф бросился к зданию казармы. Через два дня полтора десятка германских солдат, в стерильной форме и сапогах, начищенных так, что в них отражались высокие весенние облака, провожаемые завистливыми взглядами товарищей, отправились на станцию Зикеево. Им предстояло пройти десять километров, чтобы сесть в эшелон, который доставит их в Брянск, а там уже каким-то образом они попадут в Винницу, а затем через Львов — в Польшу, где нет настоящей войны и откуда уже до родины рукой подать. На станции выяснилось, что эшелон задерживается. Отпускники отметили документы у начальника и терпеливо просидели на платформе до темноты. Курили, разговаривали без умолку, вспоминали смешные истории. Утром стало не до смеха. Все понимали: одна отпускная ночь пропала безвозвратно. Причем никто из железнодорожного персонала и охраны не имел ни малейшего желания объяснять солдатам, в чем дело. Поезд появился к обеду следующего дня, как раз в тот момент, когда грубость и черствость начальника станции, который с безразличием распивал кофе с русскими в своей будке, чуть не спровоцировали нетерпеливых солдат на неуставные действия. — Тебе сегодня повезло, тыловая сволочь, — проворчал Отто, когда группа отпускников проходила мимо будки начальника. — Еще пара часов, и я бы подметал платформу твоей холеной физиономией. Ральф рассмеялся. Наверное, впервые за последний месяц он веселился от души. Зажили раны, новые друзья помогли позабыть острое чувство одиночества, засевшее в сердце после нелепой гибели Зигфрида. Вагон, куда они загрузились, был начисто лишен удобств. Сидеть пришлось на покрытом неплотным слоем несвежей соломы полу. Правда, тут была установлена небольшая печка, а в одном из углов, огороженном фанерными щитами, располагалось нечто вроде туалета. Впрочем, им еще повезло, так как в соседних вагонах пассажирам пришлось путешествовать в обществе домашнего рогатого скота. Так ехали до Брянска, откуда поезд направился на юг, через Украину. Несколько дней спустя они прибыли в Недригайлов. Оказалось, в этом городе формировались целые «отпускные составы». Как минимум две тысячи человек собрались здесь в ожидании отправки на запад. Станция разделилась на два мира. В одном царило необычайное для военного времени оживление. То тут, то там слышались песни. Два солдата из «Великой Германии» собрали целую толпу зрителей, умело импровизируя на гитаре и губной гармошке. Здесь знакомились, курили, из уст в уста передавали армейские истории, перевирая имена, названия мест и выдавая за факты явно фантастические вещи. В другом тишину нарушали лишь стоны тяжелораненых, которых на носилках доставляли к стоящим под парами составам. Отто и Ральф три часа проторчали в очереди, чтобы, наконец, попасть в кабинет коменданта. Но прежде им пришлось пройти через дотошную и довольно унизительную процедуру проверки, которую выборочно проводила местная жандармерия. Здесь, в спокойном тыловом районе, где был относительный порядок, жандармы имели больше власти, чем там, где рвались русские снаряды и лилась кровь. Казалось, они отыгрывались на прибывших с фронта за презрение к полиции, которое фронтовики с большим трудом пытались скрыть. На глазах у Ральфа двое жандармов остановили пожилого солдата и устроили взбучку за, как им показалось, неопрятный вид. — И что такого? — спросил с удивлением солдат. — А то, — ответил ему жандарм, — что отсутствие дисциплины есть настоящее предательство. Посмотри на свой китель, на свои сапоги! И почему на тебе нет головного убора? Солдат повысил голос, сказав им что-то вроде «я не в прачечной отсиживался, а полгода дрался под Москвой и на Кавказе и не позволю так со мной разговаривать». — Ах, ты не позволишь так с тобой разговаривать? — услышал он в ответ. Жандарм выпучил глаза, вплотную подступил к солдату и, брызгая слюной, проорал ему прямо в лицо: — Ваши бумаги, быстро! Жандармы отобрали отпускное свидетельство у несчастного и порвали его на мелкие кусочки. Что случилось дальше, Отто и Ральф не видели — подошла их очередь ставить отметку в отпускных документах. Им пришлось провести в Недригайлове еще два дня. Не всем отпускникам хватило места в поездах, потому что в первую очередь в глубокий тыл отправляли раненых. Наконец они разместились в настоящем пассажирском вагоне. Несмотря на тесноту, ехать было весело. Всю дорогу стоял невообразимый шум. Ральфу повезло — ему досталось местечко у окна. Рядом дремал Отто. Напротив сидел чрезвычайно разговорчивый пехотный ефрейтор. Ему покоя не давала тема вероломства русских, о чем он готов был рассуждать сутками. Окружающие, находившиеся в благодушном отпускном настроении, равнодушно внимали возмущенному басу попутчика: — Ведь как такое получается? — вопрошал он. — Если мы договорились с русскими, что нам нужен коридор, чтобы пройти в Иран через их территорию, то почему бы нас не пропустить? Так они ведь привели свои войска в боевую готовность и ждали у границы момента, чтобы напасть на нас! Нет, черт побери, они не понимают другого языка, кроме языка силы. Говорят, Сталин готовил вторжение в Польшу на конец июня 1941 года, а мы опередили его на каких-то восемь дней. А я думаю, он пропустил бы наши войска, якобы к иранской нефти, а сам ударил бы нам в тыл. И многие из нас сейчас не ехали бы в отпуск. Отто наклонился к Ральфу и прошептал: — Слушай, по-моему, нам выдали синтетические носки. Мы почти не ходили сегодня, а ноги горят, будто кто уголь в сапоги подбросил. — Мне носки не выдали вообще, да я и не спрашивал. Хватило портянок. Накрутил на ноги и — порядок. Так, кстати, делают абсолютно все русские. Недаром отец мне говорил: «Главный враг солдата — носки, а не осколки». Так что я этого врага избегаю. Очень удобно. Сапоги на портянках плотно так сидят. И главное, любую ткань можно использовать, по вкусу. Хочешь научу? — Не знаю. Ну, научи… Портянки, конечно, много кто носит. У нас хоть есть выбор, что носить. А иваны, кстати, носки с наших убитых стаскивают, потому что своих нет. Хотя и у них можно позаимствовать всякие там первобытные штуки… — Ага, valyenki, например, что там еще? — Шапки меховые, штаны ватные. — Да уж, нам бы все это сразу иметь, может, не отошли бы к Смоленску в декабре. — Точно. Генерал Мороз, будь он неладен, воюет по своим правилам. Но нам с тобой, кстати, повезло. Отсиделись в деревне у печи. — Не скажи, Отто… А Зигфрид? — Да, Зигфриду не повезло. — Не успеешь оглянуться — и ты в компании неудачников. На войне счастье изменчиво. — Ральф, мы едем домой, думай об этом, — Отто мечтательно потянулся. — Домой! Ты понимаешь? Вдумайся, старик, до-мой! Ральфу не верилось, что не пройдет и двух суток, как он вновь окажется в Ландсхуте. То, о чем мечтал, стоя на посту, на краю нищей русской деревеньки, то, что, казалось, навсегда уходило из его жизни, когда он падал после удара ножом, скоро станет реальностью. «Господи, благодарю тебя, — молился про себя Ральф, — и возблагодарю тебя во сто крат сильней, если ты все-таки доставишь меня до дома. Сразу же в нашу церковь побегу». — Отто, поехали к моим родителям, а? Хотя бы на денек. Тебе понравится, вот увидишь. Я тебя с Анной познакомлю. — Так, Ральф, это уже интересно. Ну-ка, приятель, расскажи мне про Анну. Хочу знать про Анну! Все лучше, чем слушать ефрейтора, который помешался на чтении «Фолькишер беобахтер». — …А какие у нас готовят вайсвюрсты! Ты даже не представляешь себе, как это вкусно. — Ну конечно, откуда мне знать, я ведь из Штутгарта, у нас и в помине колбасок никогда не было… Ральф, о чем ты говоришь? Ты когда-нибудь пробовал наши штутгартские братвюрсты? Нет? Так и не говори… Впрочем, не увиливай от более приятного разговора. Давай поговорим про твою Анну. Итак… Отто попытался изобразить подобострастное внимание. — А что Анна… просто соседка моя. Отто, я бы сначала наелся вдоволь, причем нормальной еды, пива бы выпил, а после уже подумал о чем-то другом, честное слово… К тому же, пока война не кончится, настоящий солдат не должен, не имеет права забивать голову всякой чепухой… — Ну уж нет, так не пойдет, дорогой товарищ, давай-ка выкладывай, было у тебя что-нибудь с ней или нет? И только с подробностями, старина, с подробностями. Я жду! Друзья еще долго шутливо препирались. Ральф упорно отказывался посвящать Отто в детали своих взаимоотношений с соседкой. Да и сказать по правде, особо не о чем было говорить. Еще в школе они с ней пытались поиграть во взрослых, но у Ральфа тогда ничего не получилось… А потом только целовались. Но Отто наседал. Пока они соревновались в остроумии, кто-то из соседей пустил по кругу флягу с чрезвычайно ароматным австрийским шнапсом, настоянном на яблоках. Друзьям тоже досталось по глотку, и тепло доброго крепкого напитка разлилось по телу, неся с собой детское счастье предвкушения долгожданного подарка. Мюллеру захотелось петь. И не ему одному. Всю ночь напролет из вагонов поезда, уносящего германских военных все дальше на запад, доносились мелодии песен, которые, накладываясь друг на друга, сливались с гудками паровоза. Это была чудовищная какофония, но для солдат не существовало тогда желанней той музыки, потому что с каждым звуком ее, с каждым стуком колес к ним приближалась их земля, их родной дом. И все дальше и дальше их уносил поезд от страшной восточной страны, от чужих домов, сгоревших, разрушенных, оставленных бежавшими хозяевами, которые принадлежали к суровому и чуждому немцам народу. Вот бы больше не возвращаться в этот ад! Утром поезд остановился на неизвестном полустанке. По вагонам объявили, что стоянка продлится около получаса. Совсем юного застенчивого солдата по имени Доминик Айнцель отправили искать курево. Солдат соскочил на платформу и побежал к небольшой деревянной будке, у которой толпились местные жители с нехитрыми товарами на продажу. Перекинувшись парой слов и обменявшись жестами с торговцами, Айнцель скрылся за цистернами, стоящими на запасном пути. Вдруг через пять минут поезд тронулся и, быстро набирая ход, стал покидать полустанок. Солдатик не возвращался. — Ах, черт, куда же он делся, — Ральф с досадой вглядывался вдаль, туда, где остались цистерны и станционная будка. — Вот беда… — Да, нелепая ситуация, — вздохнул Отто. — Бедный парень. Теперь его могут отправить обратно в часть. — Если только он не угодил в какую-нибудь еще более скверную историю. В вагоне еще долго и с сочувствием обсуждали судьбу Доминика Айнцеля. Но, по большому счету, вряд ли кто-то искренне жалел бедного парня. Счастливый человек не менее эгоистичен, чем несчастный. Просто счастливому легче скрывать свое безразличие к чужой судьбе. Едущие в поезде солдаты были счастливы. И все же Ральф ничего не мог с собой поделать — ему до слез было жаль пропавшего солдата, еще совсем мальчишку, жаль стало себя, всех товарищей, пропавшие даром отпускные дни и даже русских. Он сидел, прислонившись к окну, и отсутствующим взглядом обозревал проносящийся за стеклом однообразный пейзаж: поля, леса, потом опять поле, снова лес, небольшой мост через речку, и вновь — поля, поля… Скоро все это кончится. Он приедет домой и скажет: «Мама, здравствуй, твой Ральф приехал в отпуск». А потом пройдет пять дней, и поезд помчит его обратно на Восток. Умирать? Не исключено. Ральф прогнал печальные мысли, сосредоточившись на воспоминаниях о доме. Откуда-то вновь появилась фляжка со шнапсом, еще душистей и крепче. — Австрийский шнапс, — прошептал Отто, опрокинув с полкружки зелья. — Что может быть лучше? — Ну, есть другие, не хуже, — сказал Ральф, протягивая руку к фляжке. Отто взял кусок сала, отправил его в рот. — Есть, — ответил он, облизывая пальцы. — Пробовал много. Но этот… Привкус медовый. Состав прибыл в Гданьск, на бывшую так называемую свободную, независимую территорию, согласно позорному для Германии Версальскому договору. Было приказано выйти из вагонов и построиться на перроне. Толпа отпускников, совершенно распустившихся под влиянием воздуха свободы и праздника жизни, притихла и успокоилась только после строгих окриков офицеров. Офицеры сопровождали человека небольшого роста с погонами полковника и волевыми чертами лица. Группу охраняли несколько солдат СС с автоматами. — Смотри, вон тот эсэсман очень похож на пропавшего парня, — прошептал Ральф, указывая Отто на автоматчика, розовощекого и долговязого. Тот действительно чем-то напоминал Айнцеля. — Мне тоже не дает покоя эпизод с парнишкой. Жалко его… — Эй, тихо там! — прикрикнул офицер. — Слушать внимательно господина полковника!