— Ну ты даешь! — Зигфрид усмехнулся, затягиваясь привычным солдатским табаком. — А что, вчера было тепло или позавчера? Ну, ладно, не обижайся, просто эта зима, снег… Такое ощущение, что тепло уж никогда больше не будет. — Да, разве что опять в кабину залезть… Там пока еще тепло. Герр гауптман, полезайте в кабину, а мы уж после вас по очереди будем греться. — Что ж, мысль здравая, солдат. А что у тебя с головой, ранили? — На самолете полетал, господин капитан, долго рассказывать, в общем. — Ну, раз долго, так и не рассказывай. — А про русские окопы тоже не будешь рассказывать? Мне вот очень интересно, как они в рукопашном, легко их одолеть или не очень? — подал голос Зигфрид. Солдат сделал вид, что не слышит вопроса. Через минуту капитан уже дремал в кабине бронемашины. Рядом с ним сидел водитель. Зигфрид покорно мерз снаружи в качестве часового, планируя после, когда придет его очередь, отогреться от души. …Он бросил взгляд в сторону леса, увидел вдали справа кладбищенские кресты и невольно отвернулся. «И почему люди так боятся кладбищ в темноте? Все это предрассудки, — рассуждал Зигфрид. — Ночью боятся нечистой силы, да и днем не лучше: человек тут же поневоле представляет, что и после него этот снег не исчезнет, кто-то вновь будет, например, сторожить проклятый бронетранспортер, а он будет валяться в земле, никому не нужный, забытый, некрасивый. Черт возьми, все умрем. Только бы не здесь, а ближе к дому. Нет, еще лучше — дома, в постели, лет в 90 минимум, не жалея ни о чем. А пока я бы не отказался лечь под одеяло с девчонкой…» Зигфрид тяжело вздохнул и потянулся за сигаретами. Стало совсем холодно. Уже минут тридцать он охраняет бронетранспортер. Все силы вытянул безжалостный русский мороз! Пора проситься в тепло. Зигфрид отметил про себя, что сегодня в голову лезут непривычно сложные мысли. В последнее время ни о чем существенном не думалось. Просто сидишь, прижимаешь к себе автомат, разглядываешь его — затвор, магазин, мушку — мыслишь: «Вот затвор, магазин, сапоги мои. Снег». И даже уже не тоскливо, как раньше. Впрочем, этим страдает чертов романтик Ральф. «Да… Привыкли мы вот так жить. Все время вместе. Война кончится, будем друг друга вспоминать и скучать. Я, конечно, сразу женюсь, причем сейчас мне абсолютно все равно, на ком… Лягу с женой на широкую кровать с пуховыми подушками да и… назову ее по ошибке Ральфом…» Мысли эти неожиданно принесли покой и тепло душе Зигфрида. Он вопреки всему поверил, что придет время и его война действительно кончится. И тогда он заживет опутанной утренней негой жизнью, пахнущей травой, пивом и свежим хлебом. Только что испеченным, теплым хлебом… «А вот почему бы нет? Чего только не бывает в жизни. Отец с войны пришел? Пришел. Бывают чудеса», — подумал Зигфрид. И в тот же миг что-то взорвалось в груди. Всем своим существом ощутил он сильнейший удар. Сначала решил, что бронетранспортер попал в аварию. Потом показалось, что он спит и видит сон. Неожиданно пропал холод. Ушли мысли. И тут же случилось невероятное: Зигфрид поднялся с железной скамейки в кузове и воспарил над полем. Зачарованный, он ясно увидел сразу весь лес и подивился, какой он все-таки огромный — ни конца, ни края не видно. Огляделся по сторонам, воспаряя все выше и выше, обратил внимание на тусклые огоньки там, где рваным полумесяцем раскинулась деревня Хизна. Зигфриду было до безобразия легко и весело. Он, наверное, даже не понял, что убит. Только капитан задремал, пригревшись в кабине, как за спиной раздался сухой неприятный треск, а за ним покатилось от леса в поле эхо. Выстрел. Партизаны. Или русские регулярные войска подошли? — Эй, рядовой, что там происхо… Капитан не договорил — ему в бок упирался автомат. Из-под пилотки на него смотрели стальные, недобрые глаза водителя. Определенно, это были глаза человека, привыкшего убивать и распоряжаться. — Из машины, — приказал водитель. Капитан спрыгнул на снег. Со стороны леса двигались четверо. Он никак не мог понять, был ли среди них его ефрейтор Ральф Мюллер. Офицер, возглавляющий колонну, первым приблизился к машине. Увидев капитана, вопросительно взглянул на «водителя». — Это офицер, герр майор. Я не стал убивать офицера до вашего возвращения. — Пауль, черт тебя подери, у тебя был приказ! Выполни его! Как будто в первый раз, я не понимаю… — Хотите, застрелите этого капитана сами, будет, что вспомнить дома. — Все, Пауль, все! Мы все очень устали. Делай свою работу, остальное обсудим после. Сквозь оцепенение капитан Грубер услышал собственный голос: — Господа, я не понимаю, что происходит… Кто вы? Зачем вы убили моего солдата? Где Мюллер? Кто вы, черт вас побери!? — Эй, Хартман, вытащите из кузова солдата, которого вы подстрелили, — майор обратился к эсэсовцу, проигнорировав вопросы Грубера, словно гауптман уже был мертв. Тот, кого назвали Хартманом, долго возился с телом Зигфрида, и капитан очень не хотел, чтобы его скорбная работа когда-нибудь завершилась. Он почему-то был уверен, что, пока они не разобрались с убитым, не сбросили его на снег, ему, капитану Груберу, ничего не угрожает. — Господин майор, — обратился один из штатских к офицеру, — в «Аненербе» будут очень недовольны, если вы оставите хотя бы одного свидетеля того, что здесь произошло. Как это ни печально, но есть правила, и придется… — Послушайте, — майор нервно стряхнул снег с сапога, — я знаю правила и ставлю долг превыше всего. Вы что, забыли, перед кем я отчитываюсь? Я уже говорил, что мне и моим людям не нравится идея с бессмысленными жертвами. Могли бы и сами взять в руки лопату. — Вы понимаете, что, сохранив ему жизнь, вы ставите под удар нашу работу? — Для меня жизнь этого идиота ничего не значит. Он никуда не денется. Капитан Грубер слушал перебранку штатского с майором, даже не пытаясь вникать в ее смысл. Руки и ноги гирями повисли. Штатские тихо между собой переговаривались. Майор рассеянно смотрел на капитана. «Водитель» наблюдал за Паулем. «Они меня даже не связали, потому что должны были убить сразу, но не сделали этого, вопреки здравому смыслу. Значит, Бог дает мне шанс…» Грубер медленно вытащил из кобуры «вальтер», снял предохранитель и выстрелил в майора от бедра. Один, два, три, выстрела. Три пули подряд. Расстояние между ними было небольшим, но руки у Грубера непривычно тряслись. Майор прошипел что-то похожее на «свинья», неуклюже присел. Похоже, Грубер промазал. Еще две пули просвистели мимо Пауля-«водителя», а третья по касательной задела ему плечо. Капитан побежал. Ему казалось, что ноги несут его очень быстро, что он почти летит в направлении леса, туда, откуда не вернулся Мюллер, где эти странные люди, тоже говорящие по-немецки и обменивающиеся странными фразами, оставили большой железный ящик. «Зачем? Что это за ящик такой? Да и черт с ним», — думал Грубер, продолжая бежать, то и дело утопая в снегу. Левая нога ныла, будто от усталости, но капитан понимал, что одна из пуль, летевших вслед, догнала его и ему теперь уже никуда не убежать. Однако он продолжал что есть силы двигаться к лесу и, когда до него оставалось примерно пятьдесят метров, начал терять сознание. Воздух вокруг словно уплотнился, ноги подкосились. Он перестал слышать скрип снега, а сам снег превратился в ванильное мороженое. Оно размазывалось по рукам, жирное и вязкое. Грубер припал щекой к этому мороженому. Потом зачерпнул его рукой, стал жадно глотать. Сознание не уходило, а стрельба прекратилась. Последнее, что увидел капитан германских вооруженных сил, заброшенный недоброй к нему судьбой на опушку калужского леса, был удаляющийся в сторону деревни бронетранспортер. А потом кто-то бережно приподнял его и с выражением тоски и сострадания посмотрел в глаза. Глава вторая Очередь на паспортный контроль международного аэропорта Мюнхена на девяносто процентов состояла из граждан России и сопредельных государств. Граждан отличала различная степень помятости и алкогольного опьянения. Над неровной змейкой из приблизительно ста пассажиров только что прибывшего в столицу Баварии рейса компании «Аэрофлот» витали ароматы дорогих напитков и духов. Очередь также объединял… нет, не страх, конечно, а некоторая неуверенность, съеженность. Словно все, кому в этот час предстояло общение с полицейскими в зелено-бежевой форме, в чем-то провинились и перед ними, и перед всем Европейским союзом. Эти чувства, судя по всему, не разделяли только двое сильно пьяных мужчин. Они громко разговаривали и смеялись, а также безуспешно пытались завязать беседу с соседями по очереди. Один из них поминутно ронял на мраморный пол то маленький кейс, то дорогое пальто, которое ни в какую не желало спокойно висеть на согнутой в локте руке. — Нихт шиссен! — смеясь, воскликнул его товарищ в тот момент, когда кейс в очередной раз с громким звуком брякнулся на пол. — Не ори, дурак, — будто бы протрезвев на секунду, зашипел тот на него и с тревогой посмотрел в сторону будок с «полицаями». Антон был уже совсем близок к заветным стеклянным будкам. В одной из них сидел рыжеволосый парень, колоритный до чрезвычайности, с оттопыренными ушами, веснушчатый, в маленьких круглых очках. «Каску бы ему и рукава закатать, — невольно подумал Антон, — и можно в кино про войну сниматься — чистый “фриц” или “ганс”». Война закончилась десятки лет назад, а в народе до сих пор живут все эти неприятные ассоциации. А тут еще очередь из внуков и внучек победителей, которые вынуждены безропотно отвечать на вопросы внуков и внучек побежденных и находиться в их власти, пусть недолго, каких-то несколько минут, расплачиваясь за желание провести в этой стране неделю-другую. — Гутен таг. Какова цель вашего визита в Германию? — Октоберфест… — А, Октоберфест, гут. Рыжий офицер шлепнул в паспорт штамп, подтверждающий пересечение границы, и даже улыбнулся, как мог. Хорошо, что в этот раз Антон вел себя хитрей, чем в первую поездку в Германию. Тогда, проходя «границу», он честно признался офицеру, что приехал на немецкую землю «по бизнесу». Немец тогда заметно напрягся, стал расспрашивать, что за бизнес такой, как партнерская фирма называется, и так далее. Спросил, как зовут директора. Антон был после самолета не совсем трезв, но исконно германскую фамилию директора вспомнил сразу, так как был типичным представителем поколения сериала «Семнадцать мгновений весны», раскрутившим в СССР самые ходовые немецкие имена и фамилии. Отель «Кемпински» находился на территории аэропорта. Пять минут по красивым галереям с магазинами и кафе, а потом надо пройти через площадь между терминалами, подняться по лестнице, и вот уже перед тобой искусственные пальмы, подпирающие стеклянный свод грамотно спроектированной современной гостиницы. Еще у стойки регистрации Антон позволил себе мысли о здешнем пиве вайхенштефанер, обладающем неповторимым, божественным вкусом, и традиционных мюнхенских колбасках — вайсвюрсте — со сладкой горчицей, разумеется. Через двадцать минут он сидел в лобби-баре, в красном крутящемся кресле, попивал пиво, поглядывал на экран телевизора и, в предвкушении апогея нехитрого человеческого счастья, ожидал кастрюльку с колбасками. Отсюда, из мягкого мюнхенского вечера, Москва показалась необычайно далекой, хотя лету до нее всего каких-нибудь три часа. Немцы преимущественно общались друг с другом полушепотом, и Антон наслаждался возможностью привести в порядок собственные мысли. Это ему нравилось. Но радость продолжалась ровно до того момента, как он — нет, даже не увидел — почувствовал соотечественника, неотвратимо приближающегося к столику. — Русский? Привет. На Антона смотрели славянские глаза, обладателю которых было около сорока. — Российский. Здравствуйте. — Сразу видно — свои. Присяду? — Ну, садитесь, конечно… Парень отодвинул от стола металлический стульчик, сел, оглянулся в поисках официанта.