— К тебе подходили уже? — Подходили. — Ясно… Я не мешаю? Нет? Хорошо. А то тут совсем не с кем поговорить, а спать пока неохота. Я в командировке. Еще три дня здесь. Завтра, может, поеду на Октоберфест. Хотя херня все это — кругом немцы, бухие все, грязь. На что там смотреть? И по деньгам… Че там дадут? Ну, курицу или бутерброд к пиву, на выбор, за семь евро. Стоит так же, как в любой пивнушке. Ты на Октоберфест приехал? С самого начала этого нелепого разговора Антону показалось, что он своего нежданного собеседника уже где-то видел. В наружности парня не было ничего примечательного, ничего отталкивающего — обычный российский мужичок, с советской психологией, крепко сбитый, разговорчивый, — но на активное общение его вид почему-то не провоцировал. Что-то чуждое было в этом человеке. Этакое залихватское всезнайство, замешанное на панибратстве с первым встречным. Но человек задал вопрос, и отвечать надо. — Нет, не на Октоберфест. Ты же сам говоришь, делать там нечего. Я тоже тут по работе. Антону пришлось перейти на «ты». Он не любил переходить на «ты» вот так запросто. Коробило, когда в иных друзьях его, причем почему-то в ресторанах, при общении с официантами просыпалось это невесть откуда бравшееся купеческое: «Значит так: принеси-ка мне это, подай то; ты, вообще, поставь тут че-нить…» и тому подобное. Но с этим фруктом, портившим его тихий вечер в аэропорту, иначе нельзя. Раз уж «свои», надо на «ты»… Подошел официант. Принес колбаски. Парень оживился: — Так, это что? Колбаски. Ага. Слушай, смотри сюда, мне вот тоже цвай вюрсте унд бир, цвай бир, — и уже обращаясь к Антону: — Понимает… Официант кивнул и удалился. — Точно понимает. Гитлер капут, — неожиданный собеседник являл собой полную непосредственность. — Тут с этими «капутами» осторожней, — поморщился Антон. — Они не любят. Переживают очень многие. Война для них вроде национального позора до сих пор, у них даже канцлер… — Слушай, земляк, да хрен бы с ним. Нормальные колбаски? Я эти колбаски вообще-то не люблю. Из чего их делают? И горчицу к ним дают сладкую. Это не горчица. У нас горчица в столовой при отделе — вот это да! «Вырви глаз» ее называют! И на закуску хорошо… Офигительно вкусно. На хлеб можно просто намазать, и ничего больше вообще не надо. Ты пиво какое взял? Я не спросил у него, какое пиво, то есть не сказал, какое пиво нести. У тебя какое? — Да тут местное все хорошее… Особенно то, что в мини-баре, как ни странно. Но здесь его почему-то нет. «Вайхенштефанер…» Антон неожиданно вспомнил, где видел этого парня. «Стоп. Так… при отделе в столовой, говоришь?» Пару недель назад, после ужина в ресторане «Генацвале», где он, из солидарности с уважаемым согласно советской традиции, а в ту пору сильно гонимым братским грузинским народом, выпил полтора бокала «домашнего» вина, его машину тормознул патруль ДПС на предмет проверки водителя на трезвость. В принципе, после одной неприятности, случившейся с ним в начале карьеры водителя, Антон не садился за руль после выпивки, но тут как-то так все сложилось. Расслабился, плюс что такое полтора бокала красного для восьмидесяти килограммов веса? Пройдя в кабину медицинской «газели», он подышал в трубку, после чего пожилая дама в очках и белом халате закатила глаза и с редкостным цинизмом проинформировала его о необходимости договориться с разместившимся тут же, в «газели», лейтенантом либо проститься с водительскими правами на пару лет. Антон выбрал первое и отправился общаться с офицером. Лейтенант устало попросил тысячу, злобно ухмыльнулся в ответ на вопрос Антона («Рублей?»). Ну, а после началась «работа с документом» — дорожный патруль доставал бланк протокола, водил над ним шариковой ручкой, прятал в планшет, доставал снова. Дама в халате торопила Антона, говорила что-то типа: «Вам дали один-единственный шанс, а вы что же? У вас минута, чтобы решить вопрос». Наглая, в очках… Такой ему запомнилась. Придет, наверное, домой, пообщается с внуком. Или внучкой. Наставница. Клятва Гиппократа… Остановили аккурат напротив храма Христа Спасителя. Эх, Россия-матушка ты моя, в куполах, на людях верующая, а в душе, вот как лейтенантик, так до Бога и не дошла. Заблудилась. Ходит, словно по кругу, и только лишь ступит на правильную дорогу «к Храму», пойдет несмело, и вскоре вновь начинает, сама того не замечая, плутать. В общем, лезла тогда в голову Антона обществоведческая ерунда. А между тем лейтенант согласился на компромисс — позволил выгрести из всех карманов рубли, то есть просто все, что с собой было. Набралось прилично — если считать в долларах, то не менее пятисот. Взял как миленький и «права» отдал. Хорошо, что счастливого пути не пожелал, как принято. Ровесник. Антону почему-то это особенно было неприятно — могли вместе в одной школе учиться и в одной комсомольской ячейке состоять. И вот теперь он сидит напротив. Пиво ему уже принесли, а скоро вайсвюрсты будет кушать. В Мюнхене, да в недешевом отеле. «На мои деньги гуляет, — подумал Антон. — Прямо как в анекдоте». Конечно, Антона он не узнал. Не мудрено — сколько таких Антонов, Вась, Кристин и Робертов довелось за последний год «развести»? И вот он сидит тут и продолжает нести какой-то бред. Надо бы поговорить с ним теперь по душам про то, что он чувствует, когда вот так продает на большой дороге свой долбаный устав, себя, офицерскую честь. Никогда у Антона не хватало решимости сразу поступать правильно. Но что-что, а «задним умом» он был силен безмерно. Бывало, такое напридумывает, так заковыристо отработает обидчика в теории — аж зло берет, что не нашелся сразу, в подходящий момент. Дожил почти до сорока, а молчать так и не разучился. И вот сейчас тоже промолчал. Просто допил пиво, извинился, встал и пошел. А старый знакомый вдогонку ему крикнул: — Ладно, счастливо. Скучно будет или захочешь выпить — я в 213-м. Антон включил телевизор, завалился на кровать, но сразу поднялся. Подошел к мини-бару, вытащил оттуда бутылку пива. Сразу пить, однако, не стал, походил по просторному номеру, подумал. За окном пошел несмелый немецкий дождь. Испортил вечер соотечественник. Да и сам хорош. Что стоило спокойно расспросить парня, как до жизни такой докатился? Ну, там, зарплата у них маленькая, служба собачья… Авось понял бы гаишника… Понял бы? Нет, не понял бы. По сто или пятьсот рублей сшибать за дело на перекрестке — это еще куда ни шло, вроде как устоявшаяся национальная традиция, в рамках неписаного «общественного договора». Милиция-то у нас народная, своя, с ней можно и поделиться. Но тут просто-таки банда работает. Как говорили в девяностых, какой-то беспредел, пацаны. Интересно, как они потом делят деньги? Скорее всего, сидит кто-то ответственный, считает кассу, потом раздает, кому сколько причитается в соответствии с вкладом в общее дело или даже в зависимости от образования. Предположим, тетке в очках и халате — четыре тысячи… Это за медицинскую квалификацию. Постовому, что остановил, — тысячу (не велика заслуга жезлом махнуть да козырнуть разок-другой). Лейтенантику за риск — пять, остальное, видимо, начальству. Вьются вредные мысли. Дурак ты, Антон, нашел, о чем в Мюнхене думать! Дождь закончился. Через открытое окно проникал непривычно свежий, какой-то прямо ванильный воздух. «Сволочи они, — думал Антон, допивая последний “мерзавчик” из мини-бара. Этот был с коньяком “Хеннесси”, — хуже бандитов. Пойду я, схожу к нему. Двести тринадцатый, двести тринадцатый, двести тринадцатый…» Парень открыл дверь не сразу. По всему видно — спал. — О, привет, ты чего? Слышь, я это, спать буду, земляк, извини. — Да не будешь ты спать, лейтенант, потому что я тебе одну вещь скажу… Елки-палки! Голос предательски дрожал, но теперь уж все равно — надо договорить. — …я тебе скажу, что ты так лейтенантом и помрешь, понял? А знаешь, почему? Потому что не… Потому что вы, такие вот, как ты, не просто деньги вымогаете — вы губите веру нашу. Тебя зачем на службу взяли? Чтобы ты у меня тысячу долларов просил с бабкой в очках в автобусе, чтобы сосиски в Германии жрал? Тебе верить люди должны, а они тебя ненавидят. Ты кто вообще? Никто, а душу свою продал. Офицеры… Стоите с рюмками, Газманова слушаете, «ваше сердце под прицелом», слезу роняете, гады вы. «Под прицелом!» Вам до настоящих офицеров, что кровь проливают черт знает где, но за Родину… Не помнишь меня, как деньги вымогал, милиционер, у храма, не помнишь? А ты понимаешь, что ты на налоги мои живешь? Что ты деньги с меня уже получил? Мало? А какая разница, если они все равно не твои. Да мне по хрену, помнишь ты меня или нет. Да пошел ты! Антон с силой захлопнул дверь, успев удивиться, что соотечественник даже не сделал попытки прервать его пламенный монолог, или ответить, или удержать дверь. Он все это время просто смотрел на Антона ошалело, да и все. Дверь оставалась закрытой. Из номера никто не выходил. Антон ощутил усталость, легкое чувство удовлетворения и еще губительное для самолюбия, трусливое ощущение, будто камень упал с души оттого, что лейтенант не вышел, не ответил. «Пора спать», — сказал он себе и нажал кнопку вызова лифта. Пока ждал, задумался о главном, то есть о причине своего приезда в Мюнхен, и, конечно, о своем немецком друге. Глава третья Несколько лет Антон был вынужден вести далеко не светский, почти затворнический образ жизни. Пришло время, и он растерял многие связи, а новых почти не приобрел. А ведь бывали дни, когда его имя и положение отворяли перед ним многие двери. Пять лет назад, весной две тысячи первого, всему пришел стремительный и будничный конец. И вот, уже к осени, наступила меланхолия. С днем рождения Антона поздравили только пятеро, против обычных ста пятидесяти, сосед не дал денег в долг, а вложенные в какой-то «многообещающий» проект ночного клуба сто пятьдесят тысяч американских долларов, казалось, пропали навсегда. Отчаявшись добыть деньги путем уговоров, Антон даже позвонил бывшей «крыше», но после короткой беседы понял, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Бывало, Антон часами ездил по ночным московским улицам на своем видавшем виды «сто сороковом», возвращаясь к дому и вновь сворачивая в сторону. Меланхолия усугублялась грустными песнями Митяева. И чем больше он их слушал, тем хуже ему становилось, хотя иногда казалось, что душа от одиночества в компании хорошего барда становилась чище и светлей. На самом деле, Митяев его просто добивал, а он, неведомо по какой причине, с охотой окунался еще глубже в пучину апатии, бесплодного созерцания, светлых воспоминаний и безверия в лучшее будущее. Иногда ему хотелось бросить вынужденное безделье и одиночество и махнуть в деревню, туда, где в детстве проводил все лето. Но что ждет его там, в заброшенном, как старуха дряхлом, гибнущем селе? Вот если бы, скажем, можно было вернуться в лето 1976-го или 1978-го… Только там, в том лете, осталась старенькая, но очень уютная хата, остались бабушка, мама, друзья и еще очень-очень много разных добрых людей, среди которых ты словно ангелочек паришь на велосипеде «Школьник», и каждый тебе рад, и всякий зовет в гости угостить парным молочком или пирожками с луком и яйцом. В сентябре 2001-го там уже не было ничего. И никого. Никогда еще не испытывал он подобного одиночества, и никогда еще он так сильно не хотел воскресить своих ушедших в лучший мир родных. С тех самых печальных дней многое, слава богу, изменилось. Благодаря стараниям и природному таланту у Антона появилось небольшое, но достаточно успешное дело. Главное же состояло в том, что дело это было его, собственное. Он создал консалтинговую фирму, в которой к 2005 году работало уже человек тридцать, снял офис на любимых Патриарших прудах, спас половину вещей, сданных в скупку, и даже приобрел квартиру в модной многоэтажке на «Соколе». Справедливости ради надо сказать, что чертова меланхолия периодически возвращалась. И тогда он снова садился в машину и ехал по любимым местам. Ехать никуда, не имея конкретной цели, иногда бывает приятно и чрезвычайно полезно — помогает собраться с мыслями и вновь вернуться к рабочему процессу. Однажды, в самый разгар очередного «упаднического периода», во второй половине чудесного майского дня, он оказался у Донского монастыря. Решил погулять под сенью куполов и кладбищенских деревьев. Уже распустилась листва, зацвела сирень. Со стороны надвратной колокольни светило яркое послеполуденное солнце. Какой-то иностранец (на вид ему было лет тридцать восемь-сорок) с путеводителем в руках, стоя напротив входа в Большой собор монастыря, пытался что-то выяснить у давно не мытого местного персонажа, то ли выполняющего функции дворника, то ли подрабатывавшего сторожем. Антон решил от нечего делать помочь иностранцу, который, судя по обрывкам произносимых им слов, очень неплохо говорил по-английски, хотя и с акцентом, в котором угадывался уроженец Германии или Австрии. — May I help you? — поинтересовался Антон у иностранца. — Ich danke Ihnen… Thank you so much! — немец отозвался с такой радостью, будто узнал в Антоне своего старшего брата, с которым не виделся лет двадцать. — I am looking for some old high reliefs, removed from the first Church of the Christ the Savior after it had been destroyed by Stalin. Do you know where I can find them here? — Горельефы с храма Христа Спасителя? Могу показать, нет проблем. Идите за мной. Мы сейчас только обойдем Малый собор. Это собор… Донской иконы Божьей Матери… — Мне кажется, я слышал что-то про эту икону. Или читал в путеводителе. Очень интересно. Это когда была война… Когда Гитлер наступал на Москву, говорят, с этой иконой самолет летал над городом. Собор старый? Ему уже… сколько ему лет? — Думаю, четыреста. Можно спросить кого-нибудь. А насчет самолета не знаю. Может быть, и летал. Знаете… Я слышал, останки Тамерлана тоже летали над линией фронта. В бомбардировщике. Как раз зимой 1941-го. Или 1942-го… — Я тоже где-то читал про раскопки в Средней Азии и проклятие рода Тамерлана… Это все больше интересно любителям мистики. — Простите, но после того, как останки Тамерлана были перезахоронены, наши войска под Сталинградом окружили армию Паулюса. Что-то в этом есть. Разговаривая таким образом, Антон и его случайный спутник обошли собор. Их взору открылись десятки старинных, основательных серо-черных надгробий. Солидный возраст охраняемых ими могил превратил эти мрачные конструкции в исторические памятники, так что их вид уже давно не внушал прогуливающимся здесь людям священного трепета перед неизведанным потусторонним миром. Соборная колокольня вдруг словно очнулась ото сна… Гулко ударил колокол, и уже через десять секунд мир наполнился радостным перезвоном. Был большой православный праздник, и «на Москве» звонили повсеместно и от души. Антон и его новый знакомый подошли к восточной стене Донского монастыря. Они осторожно ступали по выложенной булыжным камнем тропинке, на которой в этот час не было больше ни одной живой души. — Немного похоже на колокола наших церквей в Германии, — заметил иностранец, оглядываясь по сторонам в попытке обнаружить искомые горельефы. — Так вы из Германии? Your English is perfect. Вы где в Германии живете? — В Баварии, в красивом городе недалеко от Мюнхена. Но родился я не в Баварии, а в Вене, в Австрии. Хотя предки мои все из Ландсхута. Кстати, ваш английский тоже просто замечательный. За три дня моего пребывания в Москве я еще не встречал ни одного русского, который так говорит на иностранном языке. Тропинка повернула круто влево. — Спасибо. Ландс… Ландсхут? Это тот красивый город, где вы живете? — О да, Ландсхут. Очень красивое место. Там, на холме, есть… — Так, секунду, — Антон прервал ностальгические воспоминания немца о родине. — Вот они, прямо перед нами. Немец заметно оживился, спрятал путеводитель в карман коричневого вельветового пиджака с логотипом неизвестной фирмы. Он вертел головой, оглядываясь по сторонам, приподнимался на мысках ботинок, словно пытался заглянуть за пределы высокой монастырской стены. — Почему вы искали эти горельефы? — спросил Антон, удивляясь тому, что до сих пор не покинул чужого человека.