Я никогда не был покорным. Предпочитаю ограничиваться игровой комнатой и частными представлениями, даже с одними и теми же партнершами. Единственное правило: все заканчивается, как только прекращается представление. Но здесь что-то иное, и я не готов к противоречивым чувствам, которые зарождаются у меня в груди, когда я снимаю бинты со ступней Персефоны и осматриваю их. Раны понемногу заживают, но пока еще в ужасном состоянии. Этот забег через верхний город и впрямь мог закончиться для нее увечьями. Не говоря уже о том, что, добравшись до меня, она была опасно близка к переохлаждению. Пробыв еще немного на улице в ночи, она могла нанести себе непоправимый вред. Черт возьми, она могла умереть. Возможно, в этом случае люди Зевса могли вмешаться, но, когда дело касается Зевса, я не верю вообще ничему. Он с той же вероятностью мог позволить ей загнать себя до смерти в наказание за то, что сбежала от него, с какой может ворваться и утащить ее обратно в верхний город. – Почему ты не вызвала такси, когда убежала с вечеринки? – Я не собирался озвучивать этот вопрос, но он все равно повисает в воздухе. – Я хотела подумать, а на ходу у меня это лучше получается. – Она слегка ерзает, пока я мажу ее раны заживляющей мазью. – Мне о многом нужно было вчера подумать. – Глупости. Она напрягается. – Никакие не глупости. Когда я поняла, что меня преследуют, они уже гнали меня к реке, а потом просто… – Персефона поднимает руку, но сразу опускает ее. – Я не могла вернуться назад. Я не вернусь назад. Мне следовало бы оставить все как есть, но, похоже, я не в силах держать рот на замке в присутствии этой женщины. – Оттого, что ты причиняешь себе вред, когда они переходят тебе дорогу, им ни жарко ни холодно. Наоборот, этого они и хотят. Ты обращаешься со своим телом как с врагом и становишься слишком слабой, чтобы бороться с ними. Персефона шумно выдыхает. – Ты говоришь так, будто я намеренно наношу себе увечья. Да, порой я отодвигаю потребности своего тела на второй план из-за стресса или потому, что разбираюсь с очередной чепухой благодаря моей роли дочери Деметры, но я делаю это не для того, чтобы причинить себе вред. Убедившись, что мазь проникла во все порезы, я начинаю вновь заматывать ее ноги бинтами. – Тебе дано только одно тело, и ты дерьмово его бережешь. – Ты принимаешь крошечную травму слишком близко к сердцу. Может, и так, но меня крайне раздражает, как настойчиво она приуменьшает опасность, в которую попала. Значит, она делала это раньше, да так часто, что это даже не стоит упоминаний. А значит, сделает это снова при малейшей возможности. – Раз тебе нельзя доверить заботу о собственном теле, значит, я буду следить за его безопасностью вместо тебя. Молчание длится так долго, что я, в конце концов, поднимаю взгляд и вижу, что она смотрит на меня во все глаза, распахнув рот в форме идеальной буквы О. Наконец, она приходит в себя. – Пожалуй, это хорошая мысль, но вряд ли в этом есть необходимость. Хоть я и согласилась на секс – и с радостью – но я не соглашалась, чтобы ты нанимался ко мне самой чокнутой на свете нянькой. Еще и с ложечки будешь меня кормить? – Она звонко хохочет. – Не смеши! Отказ задевает меня. И не потому, что она вроде как меня отвергает. Нет, за ее притворным весельем кроется нечто хрупкое. Кто-нибудь когда-либо заботился о ней по-настоящему? Это не мое дело. Надо встать, выйти из комнаты и оставить ее одну до назначенного публичного представления. Иначе я навлеку на себя что-нибудь такое, после чего человек вроде меня может и не оправиться. Глава 10. Персефона Когда Аид сказал, что намерен опекать меня, я не поверила ему. Да и с чего бы? Я взрослая женщина и вполне способна сама о себе позаботиться, что бы он там ни думал. Не будь он так немыслимо настойчив, я бы, возможно, даже могла признать, какой опасности я подвергалась в ночь нашего знакомства. Я и не думала плевать на холод и боль, но, когда осознала проблему, у меня не оставалось иного выбора, кроме как двигаться вперед. Может, я бы даже убедила его, что у меня нет привычки причинять себе вред, пусть иногда я забываю поесть и допускаю другие подобные мелочи. Но Аид настойчив, и, хотя отчасти мне это странным образом приятно, в остальном я не могу не сопротивляться. Он медленно поднимается на ноги, возвышаясь надо мной, и мое тело напрягается в ожидании. Даже несмотря на этот раздражающий разговор, недавний оргазм был… неописуемым. Он будто заявил права на мое удовольствие, и за каких-то тридцать секунд понял, как завести меня и довести до пика. Если он способен сделать это одними только пальцами, то чего добьется при помощи всего своего тела? Что еще более эгоистично, я хочу прикоснуться к нему, ощутить его вкус. Хочу пробраться под шикарный черный костюм и увидеть все, что этот мужчина может предложить. Я никого не жаждала так сильно с тех пор… даже не помню, с каких пор. Возможно, со встречи с Марией, с женщиной, с которой я познакомилась в маленьком захолустном баре неподалеку от верхнего складского района несколько лет назад. Она в самом прекрасном смысле перевернула мой мир с ног на голову, и мы до сих пор иногда переписываемся, хотя нашему с ней общению никогда не суждено было стать серьезнее простой интрижки. Мне судьбой уготовано иметь связи только с теми людьми, с которыми предначертано недолго быть вместе? Меня угнетает эта мысль, и, прогнав ее прочь, я тянусь к Аиду. Но не успеваю прикоснуться к нему, как он перехватывает мои руки и качает головой. – Похоже, у тебя сложилось ошибочное впечатление, что ты можешь просто протянуть руку и взять все, что пожелаешь. – Не вижу причин отказываться от того, чего мы оба хотим. Он отпускает мои руки и делает шаг назад. – Поспи. Завтра нас ждет много дел. И только когда он подходит к двери, я понимаю, что он не лукавит. – Аид, подожди. Он не оборачивается, но останавливается. – Да? Если бы унижение могло убивать, я бы уже растеклась лужей на полу. Гордость требует, чтобы я дала ему возможность уйти и проклинала его, пока наконец не засну. Я не умею таить обиду так хорошо, как это делают Психея и Каллисто, но я не размазня. Я интуитивно понимаю, чего он от меня хочет, и ненавижу это. Да, безусловно, ненавижу. Я облизываю губы и стараюсь говорить равнодушно. – Ты обещал мне второй оргазм, если я буду хорошо себя вести. – А ты и впрямь думаешь, что хорошо себя вела, Персефона? Каждый раз, когда он произносит мое имя, возникает чувство, словно он водит своими грубыми ладонями по моей обнаженной коже. Мне не должно это так сильно нравиться. И уж точно у меня не должно возникать желания, чтобы он делал это снова, снова и снова. Он так и не взглянул на меня. Я приподнимаю голову. – Ты знаешь, я гедонистка, и меня здорово мотивирует оргазм. Думаю, я смогу пообещать, что завтра буду паинькой, если ты щедро вознаградишь меня сегодня. Он смеется. Смех звучит резко, почти хрипло, но, смеясь, Аид оборачивается и опирается на дверь. По крайней мере, он пока не уходит. Затем убирает руки в карманы. Жест совершенно обыденный, но заставляет меня бороться с желанием стиснуть бедра. Наконец, он говорит: – Ты даешь обещания, которые не собираешься исполнять. Я смотрю на него невинным взглядом. – Даже не представляю, о чем ты. – Ты, юная Персефона, избалованный ребенок. – Он издает еще один хриплый смешок. – Ублюдкам в верхнем городе известно об этом? Мне хочется сказать какую-нибудь колкость в ответ, но по какой-то причине его вопрос заставляет меня задуматься. – Нет. – Я сама в шоке от того, что ответила честно. – Они видят только то, что хотят видеть. – Они видят только то, что ты хочешь им показать. Я пожимаю плечами. – Пожалуй, справедливое замечание. Не знаю, что такого в этом мужчине, отчего возникает желание отказаться от моего жизнерадостного образа (или использовать его в качестве оружия), но Аид задевает меня за живое. При других обстоятельствах это вполне могло бы меня впечатлить. Он так решительно настроен увидеть меня, тогда как я с такой же решимостью настроена оставаться невидимой. Во всяком случае, в этом смысле. Уязвимость – прямой путь к тому, чтобы оказаться сраженной и растасканной по частям. Я узнала это на собственном горьком опыте в первый же год, когда мать вступила на должность Деметры. Мои сестры – единственные, кому я могу доверять. Все остальные либо чего-то хотят от меня, либо пытаются использовать меня для достижения собственных целей. Это ужасно утомительно, гораздо проще не давать им никаких шансов. Похоже, с Аидом так не выйдет. Он пристально наблюдает за мной, будто может вытащить мысли прямо из моей головы, словно тягучую карамель. – Я не жду безупречности. Теперь уже я отвечаю хриплым смешком. – Одурачить меня решил. Ты хочешь безупречного подчинения. – Вовсе нет. – На сей раз он пожимает плечами. – В эту игру можно играть по-разному. В одиночных действах детали обговариваются заранее. А эта ситуация несказанно сложнее. Поэтому я спрошу снова: чего ты хочешь? Безупречность явно раздражает. Ты хочешь, чтобы я заставлял тебя повиноваться? Дал тебе свободу и наказывал, когда ты выходишь за рамки дозволенного? – Его темные глаза как адское пламя, которое только и ждет, чтобы испепелить меня. – Что заведет тебя сильнее всего, Персефона? У меня перехватывает дыхание. – Я хочу плохо себя вести. – Я не хотела этого говорить. Правда, не хотела. Но, когда Аид предлагает свободу выбора, это опьяняет сильнее любого алкоголя. Он предлагает мне причудливое партнерство, которого я неожиданно для себя желала. Он мог бы доминировать. Я могла бы подчиняться. Но баланс сил на удивление одинаков. Я не знала, что все может быть именно так. – Вот оно что. – Он говорит так, будто эти пять слов – важное откровение. Аид вновь подходит к кровати, и если прежде он главенствовал как бы невзначай, то теперь его присутствие кажется всепоглощающим. Я отползаю назад по матрасу, не в силах отвести от него взгляд. Он щелкает пальцами. – Платье. Сними его. Руки сами тянутся к подолу, опережая разум. – А если я не хочу?