Ей сопутствовала удача. Проехав ярдов пятьдесят, она увидела зеленую поляну перед выездом на поле и маленькую рощицу. Рощица имела весьма сумрачный вид. Было трудно поверить, что на этой искореженной земле могут расти цветы, что среди этих кривых стволов у них хватает духу показываться на свет. Земля в рощице была усеяна старыми сковородками и кастрюлями, здесь же покоился остов тачки и вконец проржавевшая газовая плита. Рядом с согбенным дубом сливалась с землей кипа истлевших одеял. Однако миниатюрный автомобиль Корделии кое-как заехал на эту импровизированную свалку. Какое-никакое, а укрытие. Если не забыть запереть все двери, это будет для него более надежное место на ночь, чем где-нибудь рядом с коттеджем. Ночью, решила Корделия, машину никто не заметит. Пока же она вырулила обратно на деревенскую улицу, вернулась к коттеджу и принялась разгружаться. Передвинув белье Марка на угол полки, она сложила рядом свое. Спальный мешок уложила поверх его, решив, что так будет мягче. На кухонном подоконнике в банке из-под варенья она обнаружила красную зубную щетку и наполовину выдавленный тюбик зубной пасты. Рядом легли ее желтая щетка и паста. Под кухонной раковиной висело на веревке его полотенце. Теперь рядом с ним появилось еще одно. Затем она проверила содержимое кладовки и составила список самого необходимого. Лучше купить все в Кембридже: если она пойдет за покупками здесь, то только привлечет к себе внимание. Что же делать с рагу и бутылкой молока? Она не могла оставить все это в кухне, ибо тогда из коттеджа никогда не выветрится запах гнили, однако колебалась, можно ли взять и выбросить. Она задумалась, нельзя ли все сфотографировать, и решила, что нельзя: осязаемые вещи – гораздо более надежные улики. В конце концов она вынесла злополучные предметы в сарай и завернула их там в старый мешок. Настало время подумать о пистолете. Он слишком тяжел, чтобы носить его с собой, однако ей очень не хотелось расставаться с ним, даже временно. Несмотря на то что задняя дверь коттеджа запиралась на замок и мисс Маркленд оставила ей ключи, злоумышленнику не составило бы никакого труда вломиться через окно. Она решила, что наилучшим решением будет спрятать патроны среди нижнего белья в шкафу, а сам пистолет – отдельно, в коттедже или где-либо поблизости. Она долго решала, какое место будет самым лучшим, пока не вспомнила про толстые изогнутые сучья старого кустарника рядом с колодцем. Встав на цыпочки, она дотянулась до укромной развилки между ветвями и пристроила там пистолет, так и не вынув его из кобуры. Теперь она могла ехать в Кембридж. Она взглянула на часы: половина одиннадцатого. Можно добраться к одиннадцати часам, и в ее распоряжении останется два часа до обеденного перерыва. Она решила перво-наперво наведаться туда, где можно ознакомиться с газетными отчетами о расследовании, затем посетить полицию, а напоследок заняться поисками Хьюго и Софии Тиллинг. Отъезжая от коттеджа, она испытывала чувство, родственное сожалению, будто оставляет позади родной дом. Очень любопытное место, подумала она, ему присуща своя атмосфера, и оно демонстрирует миру два не похожих одно на другое лица, подобные разным граням человеческой личности: северная сторона, с заросшим терновником окнами, лезущими отовсюду сорняками и отпугивающей изгородью из бирючины – прекрасная сцена для самой ужасной трагедии; задняя же часть, где жил и трудился Марк, где он облагораживал сад, подвязывал остающиеся цветы, пропалывал дорожку и распахивал окна, чтобы пустить в них солнечный свет, напоминала храм мира и покоя. Только что, сидя у дверей, она чувствовала – здесь ничего дурного с ней не случится. В таком настроении она могла бы уснуть, не боясь ночной темноты. Быть может, именно эта атмосфера целительного покоя и привлекла Марка Келлендера? Почувствовал ли он это еще перед тем, как поступить на службу, или каким-то загадочным образом его присутствие здесь стало причиной счастливого перерождения этого места, хотя его самого ждал ужасный конец? Майор Маркленд прав: Марк наверняка приглядел коттедж, прежде чем наняться здесь работать. Что же его соблазнило – коттедж или работа? Почему Марклендам не хотелось появляться в коттедже – до такой степени, что их нога так и не ступала сюда даже для того, чтобы навести здесь порядок после его смерти? И почему мисс Марк-ленд шпионила за ним – ведь ее пристальное наблюдение иначе, как шпионством, не назовешь? Для чего она поведала ей историю о погибшем возлюбленном – пыталась оправдать любопытство к коттеджу, свой маниакальный интерес к тому, чем занимается новый садовник? И как насчет правдивости этой истории? Это стареющее тело, сохранившее недюжинный остаток сил, это лошадиное лицо с постоянным выражением острого недовольства – неужели и она была когда-то молодой, неужели проводила со своим возлюбленным долгие теплые летние вечера в постели, которую потом занял Марк? Как это далеко, как смешно, да что там – просто невозможно! Корделия спустилась по Хиллз-роуд мимо внушительного мемориала молодому солдату, шагнувшему в 1914 году в небытие, мимо католической церкви – и очутилась в центре города. Жаль, нельзя воспользоваться велосипедом Марка, снова подумала она. Люди вокруг катили на велосипедах, и воздух был наполнен звоном, будто она угодила на карнавал. На этих оживленных узких улицах даже крошка «мини» казалась монстром. Корделия решила припарковать ее при первой же возможности и отправиться на поиски телефонной будки пешком. Она изменила свой план: теперь первым номером в нем стало посещение полицейского участка. Однако она нисколько не удивилась, когда, позвонив в участок, услышала, что сержант Маскелл, занимавшийся делом Келлендера, занят на все утро. Это в романах люди, необходимые герою, только и дожидаются, чтобы потратить на него свое время, энергию и заинтересованность. В реальной жизни они заняты своими делами, герою же приходится дожидаться, пока у них выдастся свободная минутка, да и то в случае, если у них, вопреки обыкновению, не возникнет возражений против интереса, проявленного к ним детективным агентством Прайда. Чаще всего такие возражения возникают. Она и не рассчитывала на то, что сержант Маскелл примет ее с распростертыми объятиями. Она упомянула своему собеседнику о выданной сэром Рональдом бумаге, надеясь произвести хорошее впечатление. Имя возымело должный эффект: собеседник пошел наводить справки. Не прошло и минуты, как он вернулся и объявил, что сержант Маскелл сможет принять мисс Грей в 14.30. Волей-неволей Корделии пришлось начинать с газет. Старые материалы всегда доступны, и никто не возражает, когда к ним проявляют интерес. Она быстро нашла то, что искала. Отчет о расследовании был кратким, составленным на обычном формальном жаргоне судебных репортеров. Она узнала из него мало нового, но обратила внимание на основную линию. Сэр Рональд Келлендер показал, что ни разу не говорил с сыном на протяжении более двух недель, предшествовавших его смерти, с тех пор как Марк позвонил ему и сообщил о своем решении оставить колледж и поступить работать в «Саммертриз». Он не советовался с сэром Рональдом, прежде чем принять это решение, и не объяснил, чем оно вызвано. Позднее у сэра Рональда состоялся разговор с университетским наставником Марка, и колледж изъявил готовность принять его обратно в следующем учебном году, если тот передумает. Сын никогда не говорил с ним о самоубийстве и, насколько ему известно, не имел проблем ни со здоровьем, ни с деньгами. Следом за показаниями сэра Рональда шло описание прочих обстоятельств дела. Мисс Маркленд описывала, как она обнаружила тело, судебно-медицинский эксперт пояснял, что причиной смерти стала нехватка воздуха, вызванная удушением, сержант Маскелл докладывал о мерах, которые он счел необходимым принять; прилагался также отчет о лабораторном анализе, согласно которому содержимое чашки из-под кофе, взятой со стола, признано безвредным. Заключение гласило, что причиной смерти было наложение на себя рук по причине нарушения рассудка. Откладывая подшивку, Корделия пребывала в расстроенных чувствах. Полиция как будто сработала безупречно. Но неужели возможно, чтобы столь изощренные профессионалы проглядели такие существенные детали, как брошенная грядка, ботинки с прилипшей землей у самого входа, нетронутый ужин? День подобрался только к середине, и она была свободна до половины третьего. Приобретая в книжном магазине «Боуз энд Боуз» самый дешевый путеводитель, она с трудом поборола соблазн зарыться в книги, ибо времени у нее оставалось в обрез и на все удовольствия его все равно не хватило бы. Нагрузив рюкзак снедью, приобретенной у прилавка, она зашла в церковь Святой Марии, дабы вдумчиво поработать над маршрутом. После этого на протяжении полутора часов она бродила по городу и его колледжам и чувствовала себя просто счастливой. Для осмотра Кембриджа трудно выбрать более подходящее время. Из прозрачных глубин ослепительно голубого неба мягко сияло солнышко. Деревья в парках, у стен колледжей и на улицах, ведущих к реке, еще не тронутые настоящей летней жарой, оживляли нежно-зеленым узором камень, воду и небеса. Под мостами скользили туда-сюда плоскодонки, распугивая забывшихся уток, а под новым мостом Гаррет Хостел ивы задумчиво полоскали в темно-зеленой воде реки Кем свои длинные ветви. Корделия проложила себе маршрут так, чтобы ничего не упустить. Она сосредоточенно прошлась по библиотеке «Тринити», наведалась в «Олд скулз» и в восторге присела на заднюю скамейку в часовне Королевского колледжа, с замиранием сердца глядя на белые резные своды. Проникая сюда через огромные окна, солнечные лучи окрашивали неподвижный воздух в голубой, алый и зеленый цвета. Со стен на нее смотрели надменные звери, поддерживающие корону, в окружении тонких роз Тюдоров. Что бы ни говорили Мильтон и Вордсворт, часовня эта была призвана прославлять земных властелинов, а не Божье провидение. Однако от этого она не становилась менее прекрасной, оставаясь храмом веры. Разве мог бы неверующий человек замыслить и воздвигнуть такое великолепие? Существовало ли единство между замыслом и его воплощением? Среди товарищей один только Карл заинтересовался бы ответом на этот вопрос. Она представила себе, как он томится в греческой тюрьме, и отогнала от себя картины его страданий, жалея, что его нет с ней рядом. Гуляя по городу, она не отказывала себе в маленьких удовольствиях: купила в лавочке у ворот льняную чайную скатерть с изображением часовни, полежала на траве у Королевского моста, свесив руки в холодную зеленую воду, побродила среди книжных киосков на рыночной площади, где после долгих размышлений приобрела томик стихов Китса, отпечатанный на тонкой бумаге, и легонький цветастый сарафан на случай, если в джинсах и рубашке станет невмоготу из-за жары. Ее снова ждал Королевский колледж. Усевшись на скамью рядом с каменной стеной, обрывавшейся у реки, она, греясь на солнце, принялась за еду. По безупречно выкошенной лужайке прыгал откормленный воробей, косясь на нее наглым глазом. Она бросила ему корочку от пирога и улыбнулась, глядя, как жадно он ее клюет. С реки доносились людские голоса, деревянный скрип и утиное кряканье. Все вокруг – сверкающие, подобно драгоценным камням, булыжники, серебрящийся край лужайки, хрупкие лапки воробья – воспринималось ею сейчас с небывалой резкостью, как будто волна счастья промыла ее взор. Затем в ее мозгу зазвучали голоса. Первым заговорил ее отец: «Нашу маленькую фашистку воспитали паписты. Этим многое объясняется. Как это вышло, Делия?» «Разве ты не помнишь, папа? Они спутали меня с другой К. Грей, которая была католичкой. Мы в один и тот же год сдавали экзамены для одиннадцатилетних. Когда ошибка вскрылась, они отправили тебе письмо, спрашивая, не станешь ли ты возражать, если я останусь в монастыре, потому что я там прижилась». Он не ответил на письмо. Мать-настоятельница тактично утаила от нее, что ее отец так и не потрудился ответить, и Корделия провела в монастыре шесть самых счастливых месяцев своей жизни, огороженная церемонным порядком, как стеной, от сутолоки и бестолочи остального мира, так и оставшись протестанткой, вызывающей у обитательниц монастыря снисходительную жалость. Впервые в жизни ей не было нужды скрывать свой ум, который обычно вызывал протест у ее приемных матушек. Сестра Перпетуя сказала ей: «У тебя не будет проблем с экзаменом по программе средней школы, если ты останешься с нами. Это означает, что через два года, считая с октября, ты сможешь поступить в университет – думаю, в Кембридж. Почему бы не попробовать?» Сестра Перпетуя сама училась в Кембридже, прежде чем уйти в монастырь, и до сих пор вспоминала студенческую жизнь не то что с завистью или сожалением, но как нечто принесенное в жертву призванию. Даже пятнадцатилетняя Корделия признавала, что сестра Перпетуя создана для ученой стези, и была готова упрекнуть Бога за то, что он призывает к себе на службу тех, кто вполне счастливо идет своей дорогой, принося при этом пользу. Самой Корделии ее будущее впервые в жизни представлялось ясным и сулящим надежды. Она поступит в Кембридж, а сестра Перпетуя станет ее там навещать. У нее были романтические представления о широких лужайках и о том, как они будут ходить по ним вдвоем, греясь на солнце, совсем как в раю, описанном Лонном: «Там текут реки знаний, в которых переливаются искусства и науки; там за стенами цветут сады; там скрываются бездонные глубины неистощимой мудрости». Благодаря своим способностям и молитвам сестры она получит стипендию. Молитвы время от времени смущали ее. Но она ни минуты не сомневалась в их эффективности, ибо Бог обязательно должен услышать того, кто пожертвовал всем, чтобы слышать его. Что ж, если влияние сестры даст ей неоправданное преимущество перед остальными – значит, так и должно быть. Раз речь заходит о столь важных вещах, ни Корделия, ни сестра Перпетуя не намерены погружаться в теологические глубины. Но на этот раз отец ответил на письмо. Ему вдруг понадобилась дочь. Ни об экзаменах по программе средней школы на повышенном уровне, ни о стипендии речь уже не заходила. В шестнадцать лет учеба для Корделии закончилась, и наступило время кочевой жизни, в которой ей доставались роли кухарки, медсестры, курьера, последовательницы отца и его соратников. И только теперь извилистые дорожки привели-таки ее в Кембридж – и по какому необычному делу! Город не разочаровал ее. В своих скитаниях ей доводилось видеть и более красивые места, но нигде еще она не чувствовала такого покоя, такого счастья. Разве может сердце остаться безразличным к городу, где стены и витражи, вода и зеленые лужайки, деревья и цветы – все служит красоте и науке? Но, с сожалением поднимаясь со скамейки и отряхивая крошки с юбки, она вдруг вспомнила строчку, которую вовсе не старалась вспомнить. Она отпечаталась в ее мозгу до того отчетливо, будто ее произнес человеческий голос – голос юноши, не узнанный, но до загадочности знакомый: «Увидел я: дорога в ад идет от самых райских врат». Здание полиции было новым и удобным. Властность сочеталась здесь с необходимой скромностью. Оно внушало уважение, но не испуг. Кабинет сержанта Маскелла и сам сержант производили то же впечатление. Сержант оказался элегантно одетым молодым человеком со строгим квадратным лицом и довольно длинными, хотя и аккуратно причесанными волосами, длина которых, по мнению Корделии, шла вразрез с требованиями, предъявляемыми к полицейским, пусть даже и несущим службу в гражданской одежде. Он был безупречно вежлив, но без ненужной галантности, что приободрило Корделию. Разговор обещал быть не из легких, но это все равно лучше, чем снисходительное пренебрежение, с каким говорят с милым, но навязчивым младенцем. Иногда роль чувствительной и наивной девочки, сгорающей от любопытства, может оказаться кстати – именно эту роль Берни обычно и приберегал для нее, однако тут она почувствовала, что с сержантом Маскеллом лучше не флиртовать, а проявить компетентность. Ей хотелось оказаться на высоте, но не перебарщивать. Пусть ее секреты останутся при ней; она явилась сюда, чтобы раздобыть информацию, а не поделиться ей. Она коротко изложила цель своего визита и продемонстрировала письмо сэра Рональда. Он вернул его и заметил без тени обиды: – Сэр Рональд не говорил ничего такого, из чего можно предположить, что он не удовлетворен нашим заключением. – Речь не об этом. Ваша работа не вызывает вопросов, иначе он пришел бы прямо к вам. Я думаю, дело просто в любопытстве ученого, желающего узнать, что же заставило его сына покончить с собой, но стесняющегося сделать это за общественный счет. Ведь личные проблемы Марка – не ваша забота, верно? – Мы занялись бы ими, если бы за его смертью стояли преступные действия – шантаж, запугивание. Но на это ничто не указывало. – Вас лично удовлетворило заключение о самоубийстве? Сержант посмотрел на нее с проницательностью охотничьего пса, взявшего след. – Почему вы спрашиваете об этом, мисс Грей? – Из-за того, наверное, что вы потратили на это дело немало сил. Я беседовала с мисс Маркленд и изучала газетные сообщения. Вы привлекли патологоанатома; вы велели сфотографировать труп перед вскрытием; вы послали на анализ кофе, оставшийся в чашке. – Я работал, как в случае смерти, вызывающей подозрения. Так я поступаю всегда. На этот раз принятые меры оказались излишними, однако могло получиться иначе. – Но что-то беспокоило вас, что-то было не так? – не унималась Корделия. – О, все было как нельзя более ясно, – сказал он, словно погружаясь в воспоминания. – Почти все как обычно. Самоубийств у нас более чем достаточно. Молодой человек без видимых причин бросает университет и живет самостоятельно, невзирая на неудобства. Копающийся в себе, предпочитающий одиночество студент, не доверяющий ни родственникам, ни друзьям. Спустя три недели после ухода из колледжа его находят мертвым. Следов борьбы нет; в коттедже полный порядок. Для удобства читателей он оставляет в пишущей машинке предсмертную записку примерно того содержания, какого можно ожидать. Похоже, он постарался уничтожить все имевшиеся в коттедже бумаги, однако оставил вилы грязными, а работу – недоделанной, кроме того, приготовил себе ужин, который не стал есть. Однако все это ничего не доказывает. Люди нередко ведут себя нелогично, самоубийцы особенно. Нет, обеспокоило меня не это; дело в узле. Неожиданно он нагнулся и стал шарить в левом ящике стола. – Вот, – сказал он. – Как бы вы воспользовались этим, чтобы повеситься? Ремень имел футов пять в длину и немногим более дюйма в ширину. Он был сделан из мягкой, но прочной коричневой кожи, местами почерневшей от времени. На одном конце в ремне было пробито несколько дырочек со стальными вставками, на другом болталась тяжелая медная пряжка. Корделия взяла ремень в руки. Сержант Маскелл сказал: – Вот. Скорее эту вещь предполагалось использовать как лямку, но мисс Лиминг показала, что он носил ее как ремень, обернув два или три раза вокруг пояса. Так что же, мисс Грей, как бы вы повесились? Корделия потеребила ремень. – Первым делом я бы, конечно, продела заостренный конец в пряжку, чтобы получилась петля. Затем, надев петлю на шею, я бы встала на стул под крюком, вбитым в потолок, и привязала к крюку другой конец ремня. Я бы сильно затянула его и пару раз дернула, чтобы удостовериться, что узел не развяжется, а крюк останется в потолке. А потом отпихнула бы стул. Сержант открыл лежащую перед ним папку и пододвинул к ней. – Взгляните. Вот фотография узла. На черно-белой фотографии узел был виден с редкой отчетливостью. Это был морской узел, завершавший накинутую на крюк петлю примерно футом ниже. Сержант Маскелл сказал: – Сомневаюсь, что он смог бы завязать такой узел, подняв руки, над головой. Это невозможно. Значит, он сперва сделал петлю, как вы, а потом узел. Но и это невозможно. Между пряжкой и узлом оставалось всего несколько дюймов. Тогда ему не удалось бы просунуть голову в петлю. Остается единственная возможность: сначала он делает петлю, затягивает ее так, чтобы она обхватила его шею, как воротник, а потом завязывает свой морской узел. После этого встает на стул, вешает ремень на крюк и отпихивает стул. Смотрите, сейчас покажу вам, что я имею в виду. Он перевернул страницу и быстро поднес папку к глазам Корделии. Фотография не вызывала ни малейших вопросов: это был жестокий черно-белый сюрреализм, который можно было бы принять за что-то искусственное, за чью-то мрачную шутку, если бы не вопиющая реальность трупа. Корделия почувствовала удары своего сердца. По сравнению с этим ужасом смерть Берни можно считать легкой. Она низко опустила голову, так что ее волосы образовали заслон, не позволяющий сержанту видеть выражение ее лица, и заставила себя вглядеться в страшную фотографию. Шея трупа удлинилась, босые ноги с вытянутыми, как у балерины, пальцами не доставали всего около фута до пола. Над напряженными мышцами живота вздымалась по-птичьи хрупкая грудная клетка. На правом плече лежала неестественно откинутая голова, словно у куклы, над которой поиздевался жестокий ребенок. Глаза под полуоткрытыми веками закатились вверх. Изо рта торчал раздувшийся язык. – Я поняла, что вы имеете в виду, – спокойно произнесла Корделия. – Между шеей и узлом едва остается четыре дюйма. А где пряжка? – На шее, под левым ухом. В папке есть фотография впадины, оставшейся из-за нее на шее. Корделия не стала рассматривать эту фотографию. Зачем он показывает ей все это? Для подтверждения его доводов можно обойтись и без них. А не рассчитывал ли он вызвать у нее потрясение, чтобы она поняла, к чему прикоснулась? Наказать за то, что она пытается перейти ему дорогу? Показать, насколько отличается жестокая реальность, с которой приходится иметь дело людям его профессии, от ее любительского наскока? Или, возможно, он хочет ее предостеречь? Но от чего? Полиция не заподозрила никакого преступного замысла; дело закрыто. Может, он поступил так просто из злорадства, с садизмом человека, не способного противостоять побуждению сделать другому больно? Да знал ли он сам, для чего так поступает? Вслух она сказала: – И впрямь он мог сделать это только таким способом, как вы говорите, если он сделал это вообще. Предположим, кто-то другой затянул петлю на его шее, а затем подвесил тело. Мертвецы обычно тяжелы. Не легче ли было сначала завязать узел, а потом поставить его на стул? – Сначала одолжив у него ремень? – Зачем прибегать к ремню? Убийца мог задушить его веревкой или галстуком. Или это оставило бы под следом от ремня более глубокий и легко определяемый след? – Патологоанатом искал именно его. Но ничего не нашел. – Но есть и другие способы – скажем, полиэтиленовый мешок, в какие пакуют одежду: его можно надеть человеку на голову и прижать к лицу; тонкий шарф; женский чулок… – Я вижу, вы стали бы изобретательным убийцей, мисс Грей. Да, возможно, но для этого потребовался бы сильный мужчина и элемент неожиданности. Мы же не обнаружили никаких следов борьбы. – Но это возможно? – Конечно, правда нам не удалось отыскать никаких улик. – А если его для начала усыпили? – И эта мысль приходила мне в голову; поэтому я и послал на анализ кофе. Нет, его не усыпляли: это показало вскрытие. – Сколько кофе он выпил? – Согласно результатам вскрытия, всего полчашки. И сразу после этого умер. Между семью и девятью вечера – точнее патологоанатом не смог определить. – Не странно ли, что он принялся за кофе, еще не сев за еду? – Закон этого не запрещает. Мы не знаем, когда он собирался приняться за ужин. Как бы то ни было, мы не можем строить дело об убийстве, руководствуясь порядком, в котором человек предпочитает есть и пить. – А как насчет предсмертной записки? Полагаю, на клавишах пишущей машинки не остается отпечатков пальцев? – Во всяком случае, на клавишах машинки именно этого типа. Мы пытались, но ничего не добились. – Так что в конце концов пришли к выводу, что это самоубийство? – В конце концов я пришел к выводу – ничего иного доказать не удастся. – Но у вас были догадки? Бывший коллега моего партнера – старший инспектор Департамента уголовного розыска – всегда следовал своим догадкам. – Так можно найти оправдание любым заблуждениям. Если бы я шел на поводу у всех своих догадок, вся работа встала бы. Главное – не подозрение, а доказательство. – Могу ли я взять записку и ремень? – Почему бы и нет? Только распишитесь в получении. Кроме вас, они никому не нужны.