– Так, ты меня не заболтаешь больше. Игра. – Попробую. – Она очень простая, даже ты разберешься. Да это даже не игра, а форма организации твоего перескакивания с темы на тему. С какого-то момента мы с пацанами стали записывать за тобой темы, которые ты затронул, но не развил. Мы записали их на карточки разного цвета… – О боже. – Что? Тебе нужно просто вытянуть карточку из стопки, прочитать на ней тему – например, «ПШИК» или «ПУТЕШЕСТВИЯ»… – А что «ПУТЕШЕСТВИЯ», у меня не было ПУТЕШЕСТВИЙ. – …«ПШИК» или «СВАДЬБА» – СВАДЬБА-то у тебя была, не отвертишься? – и развить ее. Как на экзамене, всего лишь. – Экзамены еще сложнее, чем игры. Обычно ведь считается, что вспоминаешь то, чего не знал, а я, наоборот, на экзаменах всегда забывал именно то немногое, что помнил. – Для тебя есть что-то не сложное? – Олимпиады. – Какие? – Всероссийские. По литературе. – А если ты не можешь сдавать экзамены, как ты тогда МГУ закончил? – С одними тройками. – А как ты туда поступил?! – По олимпиаде. – О боже… – Да, действительно, как я уже начинаешь говорить. А это «о боже» я взял у Сони. После девятого класса в родной деревне я поступил в хороший лицей в Иркутске. Сестра меня туда отправила. Поступил, потому что экзамены туда тоже были как бы в форме олимпиады. Как я благодарен олимпиадам! Потому что если бы не они, я бы сейчас в самом лучшем случае работал учителем русского и литературы в родной школе. То есть, не работал, меня бы давно и сразу уволили. За опоздания, прогулы и пьянку, которая, собственно, и порождает опоздания, прогулы и… – Это ты сейчас о чем? – Подхожу к теме олимпиад. – А ты разве уже вытянул карточку, на которой крупно написано «ОЛИМПИАДЫ»? Что-то я не вижу такой карточки! Где она? Где?! – Ну спокойно. Ладно, давай сыграем в вашу непонятную игру. – Чем она непонятная? – Почему карточки разного цвета? – А тебе не все равно? – Цвет карточек в играх обычно что-то значит, даже я знаю. – Бумага только такая была, подарочная, оберточная, разная! Ее и нарезали. Белой бумаги нет в офисе. Просто нет! И цвет карточек ничего не значит. – А зачем ты тогда сказал, что они разного цвета? – Потому что они разного цвета! – Но если цвет ничего не значит… Тогда карточек одного цвета должно быть одинаковое количество. Какая-то симметрия, порядок… – Или ты берешь карточку. Или мы собираем технику, уходим, и ты продолжаешь давать это интервью самому себе. – Ты напугал, конечно… – Карточку. – Да. – Что? – «ПШИК». Ну вот я как чувствовал, не хотел играть в эту вашу непонятную игру. – Я аж вспотел… Дай коньяка. И рассказывай про пшик! – Кстати… Я прямо сейчас придумал, представь: олимпиада по даванию интервью?.. – Ты был бы всегда первым, потому что был бы там всегда один. Давай. Пшик. – Ну, что. Лет с двадцати до тридцати я бухал. А потом перестал. Сегодня – исключение в честь тебя. Все. – Пацаны, у меня сегодня что-то происходит не только с глазами, но и с ушами. Я почему-то не слышу получасовой истории с перескакиваниями, ответвлениями, возвращениями к теме, уходами от нее еще дальше и, наконец, с непонятным, но все же красиво звучащим закругляющим концом. Вы ее слышите? Откуда она звучит? Я не слышу ее! – Тяжелая тема потому что. А ты мог бы как настоящий журналист меня колоть, чтобы я рассказывал, а не карточки эти дебильные нарезать. – «Колоть» тебя – все равно что эксгибициониста заставлять раздеваться на пляже для женщин, которые боятся даже одетых мужчин… Ты меня опять запутал в этих метафорах! Пшик. – Тема непростая, можно сказать, это уже настоящий автофикшн. Кстати, я знаешь как придумал: если бы я писал такой сюжет, что двое близких друзей едут на машине и говорят об очень личном, я бы назвал это «Авто фикшн», именно через пробел написал бы. Специальная ошибка, как Соня этот мой прием называет. Новые смыслы иногда появляются от малейшего сдвига в… – Пацаны, собирайте аппаратуру. – Ну а что еще рассказать! Отец алкоголик. Я, что называется, творческая, нервная личность. Москва, филфак, общага, свобода – и понеслась. – В студенчестве же все бухают? – Да, но после обычно заканчивают. А у меня студенчество затянулось до тридцати. – Кем был твой отец? – Алкоголиком. – Что он был за человек? – Я его совсем не помню. Помню только разговоры, как он поехал с мужиками в тайгу за шишками и черникой, но в тайге начал пить и ничего не собрал, и мужики потом насыпали ему полкуля шишек, чтобы он вернулся домой не с пустыми руками. И глазами. Или как однажды деревенская шпана его пьяного палками пригнала домой. Разбили ему лицо, ну, ничего смертельного, но вот это «пригнали палками» помню. И надеюсь, что это я тоже себе придумал. Но хотя тогда уже непонятно – зачем я это придумал. – Как он умер? – Пьяный замерз ночью зимой. Вот когда палками не пригнали, видимо. – Сколько тебе было? – Семь лет, кажется, да, я в первый класс пошел. Да, похороны помню: мой класс привели к нам домой, типа прощаться. Помню, как молча они стояли с портфелями и испуганно смотрели на гроб. И как мне было стыдно после этого идти в школу. – Почему стыдно? – Ну потому что у всех все более-менее нормально, а я вот такой, не как все. И дома у нас было не очень. Ну, мне всю жизнь, когда кто-то, даже близкий, приходит ко мне домой, кажется, что у меня дома не очень. С тех пор вот и кажется. И мне казалось, что надо мной все будут смеяться за то, что у меня умер отец, еще и так нехорошо умер. Я, видимо, настолько его не знал, что его смерть считал не горем, а чем-то, чего нужно стыдиться. Да это даже не стыд, а обычное невротическое чувство вины за то, что от тебя никак не зависит. – Ты его ненавидел? – Нет, конечно, ты что. Я его просто не знал. Единственное чувство – чувство вины. Тоже такая классическая эмоция алкоголика. – Но над тобой ведь не смеялись? – Нет, конечно. Вообще все после этого как-то проще стало. – Ты помнишь скандалы, разборки? – Нет, вообще ничего не помню. Помню еще один разговор, ну вот я помню одни разговоры: отец был любимым ребенком в многодетной семье, они жили в Олонках, это где декабрист Раевский сосланный жил и построил там школу, тридцать километров от нас. И когда после обеда все дети, съев обычный суп, уходили, он оставался и доставал из-под тарелки заранее спрятанный ему туда матерью кружок колбасы. Вот этот кружок колбасы я откуда-то помню. Или, опять же, я его зачем-то придумал. Такая деталь для романа. – Ты не думал никогда о нем написать? – Нет, что ты. Все, что помню, я тебе уже рассказал. А, помню еще, на поминках дедушка, которого я тоже не помню, стучал вилкой по бутылке и приговаривал: «Она погубила, она!» И сам пил при этом. Да там, в общем-то, все мужики пили, сам понимаешь. Но только моего отца пригоняли палками, и только он замерз пьяный ночью зимой. После первого курса я приехал на зимние каникулы, и мы пошли в первый открывший у нас бар, дискобар. «Диско бар». Там был, как я говорю, минималистичный скандинавский дизайн, чурки вместо стульев и очень недорогая водка. Напились, конечно, а январь, мороз. Шли домой ночью, замерзли дико, и как-то так получилось, что я отстал от друзей на единственном нашем мосту. Остался один, устал, лег и стал засыпать и смотреть на звезды. А вокруг снега, красота вся эта наша сибирская. Лежу на снегу на мосту, и мне так тепло, уютно стало. Почти заснул. Потом вспомнил про отца, встал и пошел домой. Вот такая история для романа. – Почему ты пил, зная все это об отце? – Ну каждый ведь думает, что его это не коснется. – Почему ты пьешь сейчас? – Я завтра сниму похмелье и, соответственно, не продолжу пить. Вообще я, можно сказать, до сих пор снимаю похмелье бесконечной пьянки тех лет. Похмелье непонятной юности. Как писатель прямо говорю… И могу сидеть и разговаривать я как раз потому, что опыт большой. Ну слушай, я же говорил уже, до тридцати с лишним жизнь вообще не нравилась, было четкое ощущение, что терять, в общем-то, нечего. И, знаешь, было как-то спокойно. А сейчас мне много чего есть терять, я не хочу это терять, и я очень боюсь. Постоянно, каждый день теперь боюсь что-то потерять. Это, наверное, и есть взрослость?