– Смотри на здоровье, – ответила она. – Заглядывай, как надумаешь, я тут все лето буду. Такого я допустить не могла – от ее слов внутри у меня все переворачивалось. – Я лучше все-таки заплачу сейчас, а потом возьму еще, – буркнула я себе под нос, бросила десятку на прилавок и рванула к двери, стараясь, чтобы мое отступление не выглядело совсем уж бегством. – Кэмерон, тут слишком много, – окликнула она меня, но я уже ретировалась на улицу, где меня не могли настигнуть ни ее щедрость, ни жалость, ни доброта. * * * Тетя Рут поджидала меня в моей комнате, повернувшись спиной к дверям. В руках у нее были дешевые вешалки с новехонькой одеждой для похорон. Когда я зашла, она стояла, таращась на телевизор, и даже не сразу ко мне обернулась. Я запихнула кассету за пояс шорт сзади и покраснела, вспоминая о жвачке и об Ирен. – У меня же есть что надеть, – сказала я. Тут она наконец посмотрела на меня и устало улыбнулась. – Я не знала, что тебе подойдет, милая, а ты не захотела пойти со мной. Вот, выбрала кое-что в «Пенниз». Вернем, если не понравится. Надеюсь, с размером я не ошиблась – брала наугад. Она уложила покупки на мою кровать с нежностью матери, собирающейся сменить подгузник своему младенцу. – Спасибо. – Я благодарила ее только потому, что так полагалось. – Примерю вечером, когда спадет жара. Я старалась не встречаться с ней глазами. Мой взгляд был прикован к темно-синему платью, к черному комплекту, ко всему тому вороху одежды, которую невозможно было представить в моей комнате, во всяком случае с тех пор, как я сама стала выбирать, что надеть. – Трудно, наверное, было принести все это сюда. – Она погладила телевизор, словно он был живой. – Я бы с радостью тебе помогла. – Да нет, вовсе не трудно, – сказала я. – Но все равно спасибо. – Я прижалась спиной к распахнутой двери. – Как ты, милая? – Тетя Рут шагнула ко мне и обняла своим фирменным объятием. Сопротивляться было бесполезно. – Может быть, помолишься со мной? Или хочешь, я прочту тебе несколько строк, о которых сама много размышляла в последнее время? Они могут немного тебя утешить. – Сейчас я бы хотела побыть одна, – остановила я ее. Будь у меня возможность, я бы записала эти слова на диктофон – бывают такие, совсем крошечные, – повесила его на шею и нажимала на кнопку по восемь-девять раз на дню. – Что ж, детка, не буду мешать. Поговорим, когда сама захочешь. Сколько бы времени ни понадобилось, я всегда буду рядом. – Она поцеловала меня в щеку и пошла было вниз, но вдруг вернулась. – Знаешь, Господь лучше слышит нас, когда мы остаемся с ним наедине. Закрой глаза, Кэмми, и побудь с ним, попроси его, о чем захочешь. Я кивнула, но только потому, что она, очевидно, ждала этого. – Кроме нашего, существует и лучший мир, – говорила она. – И иногда полезно вспоминать об этом. Мне, к примеру, очень помогает. Я стояла не оборачиваясь, пока она не спустилась пониже. Боялась, что она заметит кассету или та выскользнет из-под резинки шорт и с громким стуком упадет на широкие деревянные половицы. Ей я не хотела ничего объяснять про фильм. Я даже не уверена, что хотела объяснять что-то себе. Я закрыла дверь, вставила кассету в магнитофон и уселась на кровать, прямиком на обновки. Моя двенадцатилетняя мама широко улыбалась мне из другого мира, скрытого под сенью сосен и кедров, где ей было совсем невдомек, что лишь часы отделяют ее от смерти, которая, отступив в тот раз, однажды все-таки за ней вернется. Синее платье странно топорщилось у меня на груди. Я пробовала одернуть его так и сяк, но чувствовала себя в нем нелепо. Голос тети Рут, советовавшей поговорить с Господом, еще звучал у меня в голове. Я хотела бы не слышать его, но он все не замолкал. Нет, конечно, мне и раньше доводилось молиться: и в пресвитерианской церкви, и в тот раз, когда четыре мои золотые рыбки умерли одна за другой, и много раз еще. Но тогда я пыталась представить, что обращаюсь к чему-то огромному, чему-то, обитающему в нездешнем мире, превосходящему меня во всем. Однако все попытки, неважно, о чем я молилась, неизбежно заканчивались смутным разочарованием, словно я играла в молитву, как дети играют в магазин или в пожарных, и понимала, что все это понарошку. Я знала, что тут-то и должна появиться вера, настоящая вера, которая, как говорили, и превращает все это притворство в истину. Но у меня ее не было, и я не знала не только где и как ее обрести, но и хочу ли я сейчас уверовать. Иногда меня посещало чувство, что, возможно, это Господь сделал так, чтобы родители умерли, потому что я дурно жила и меня нужно было наказать, заставить измениться, и сделать это я должна была, приняв Иисуса, как и говорила тетя Рут. В то же время я допускала мысль, что никакого Бога вообще нет, а есть одна судьба и цепь событий, которые предопределены каждому из нас, и в смерти мамы в водах озера Квейк тридцать лет спустя заключен какой-то особый смысл. Но выходило так, что Господь тут ни при чем, скорее это была некая мозаика, собирая которую, жизнь лишь вернула кусочек на предназначенное ему место, и картинка сложилась. Мне не хотелось постоянно обо всем этом размышлять. Все, о чем я мечтала, – спрятаться, сделаться невидимой, крошечной и просто жить. Наверное, тете Рут становилось легче после молитв, но у меня от них перехватывало дыхание, как будто я тонула, погружалась на самое дно, спрыгнув с трамплина. Я взяла пульт, нажала на кнопку, и фильм начался. Наверное, именно вместе с ним началась и моя новая жизнь, жизнь Кэмерон-сироты. По-своему Рут была права: я научусь. Общение с высшими силами зачастую требует уединения. Мои духовные упражнения занимали полтора, иногда два часа и время от времени прерывались нажатием на паузу. Думаю, я не погрешу против истины, сказав, что вера, которую я выбрала, называлась кинематографом. Мой Господь являлся мне на пленке «Техниколор», его послания можно был узреть в монтажных склейках, в дрожании камеры, услышать в саундтреке; его голосом говорили легенды кино и никому не известные актеры из низкобюджетных фильмов; он был негодяем, вызывавшим сочувствие, и праведником, которого хотелось лишь возненавидеть. Однако кое в чем тетя Рут все же ошибалась: лучший мир существовал, но не один, их были сотни, если не тысячи, и за девяносто девять центов я могла оказаться в любом из них. Глава 3 Первое полугодие седьмого класса меня заставляли каждый день ходить в центр психологической помощи. Вообще-то в моем расписании значился читальный зал библиотеки, но тетя Рут, которая стала теперь моим законным представителем, поговорила с кем-то из школьного начальства, и, ко всеобщему удовольствию (меня, разумеется, никто не спрашивал), было решено, что я буду отсиживать этот час на кушетке в центре, беседуя с Нэнси, местным психологом, об одной из ее брошюр: «Подростки и горе», «Наедине с бедой», «Как принять и отпустить смерть». Большую часть этого времени я проводила за чтением или приготовлением домашней работы, иногда перекусывая тем, что секретарши приносили мне из учительской: кексами, завернутыми в салфетку, или крекерами с гуакамоле, приготовленным кем-то из учителей. Все это сопровождалось ободряющими улыбками и похлопыванием по плечу. И от угощения, от того, что секретарши присматривали за мной, я чувствовала себя еще более одинокой, чем если бы они совсем не обращали на меня внимания. * * * В видеопрокате я стала своим человеком. С началом учебного года миссис Карвелл вернулась к своим четвероклашкам, так что за прилавком почти всегда стоял Нейт Бови. Он разрешал мне брать все что угодно, не задавая вопросов, только подмигивал и надевал свою жуткую ухмылочку, вдруг выползавшую из-под его козлиной бородки, которую он никак не мог толком отрастить, сколько ни старался. Мне, правда, приходилось прятать кассеты от тети Рут, чтобы она не заметила масштабов моей киномании. – Нуте-с, чего берем сегодня, карамелечка? – спрашивал Нейт, а сам, пока я бродила по рядам, сверлил мне спину своими серыми глазами с косинкой. Я всегда сперва смотрела новинки, а потом уже возвращалась к полкам со старыми фильмами. – Не знаю пока, – отвечала я, стараясь укрыться от него за самыми дальними стеллажами, в чем не было особого смысла, так как он все равно видел меня в большом зеркале, висевшем над дверью в подсобку, – от любителей прихватить кассету-другую бесплатно. В те часы, когда я приходила, сразу после школы, в салоне редко бывали другие посетители. Здесь всегда пахло средством для чистки ковров, и постепенно этот химический розовый аромат стал ассоциироваться у меня с Нейтом, словно он сам его источал. Я старалась проникнуться к нему симпатией, ведь он позволял мне брать фильмы, которые детям до семнадцати разрешалось смотреть только в присутствии взрослых, и иногда угощал газировкой из холодильника, но мне не нравилось, что ему известен каждый взятый мною фильм, что он наблюдает за тем, как я их выбираю и ставлю обратно на полку. Мне чудилось, что так он обретает власть надо мной, узнавая куда больше, чем было известно Нэнси и даже тете Рут. * * * В конце сентября Ирен Клоусон пришла в школу с такой радостной улыбкой, какая бывает только у детей в рекламе арахисового масла. Они с отцом что-то сооружали на своих новых выгонах, и вдруг лопата подцепила кость. Окаменелую. И очень большую. Ирен потом клялась, что лопата была ее. – Папа уже звонил одному профессору из нашего университета, – рассказывала она девочкам, толпившимся у ее шкафчика. – К нам приедет целая экспедиция. За несколько недель ученые (Ирен непременно добавляла «палеонтологи» – словечко словно из долбаной книжки по биологии) наводнили ранчо Клоусонов. В газете его называли передовым краем в изучении доисторических видов. Золотым дном. Настоящей сокровищницей знаний. С тех пор как мы с Ирен обнялись на похоронах моих родителей в июне, виделись мы нечасто. Миссис Клоусон не оставляла попыток вытащить меня к ним на ферму с ночевкой или организовать поездку в Биллингс, по магазинам или на родео в Глендайв, но в последнюю минуту я всегда находила предлог остаться дома. – Мы все понимаем, Кэм, милая, – говорила она мне в трубку. Полагаю, это «мы» включало и Ирен, но, возможно, речь шла о мистере Клоусоне. – Попробуем как-нибудь в другой раз? В конце концов я поддалась на уговоры и согласилась поехать с ними на ярмарку в Кастере в конце августа, о чем начала жалеть еще накануне вечером. Мы с Ирен уже бывали на ярмарках и всегда отлично проводили время. Перво-наперво мы покупали специальные браслеты, которые позволяют кататься на всех аттракционах подряд. После лакомились «могильными холмиками» – фруктовым льдом-ассорти в картонных стаканчиках и пако из ларька «Кристал Пистол» – жареными коконами теста, в которых таилась сдобренная приправами мясная начинка. Стоило только их надкусить, и жирный, желтый от специй сок брызгал и выжигал внутренности. Мы тушили этот пожар лимонадом, который продавали за прилавком, густо облепленным осами. Потом участвовали в конкурсах с призами и под конец шли танцевать джиттербаг, даже если оркестр был совсем плох. В общем, раньше мы веселились на всю катушку. Но тогда в августе мы бродили посреди всего этого веселья как потерянные: постояли перед каруселями, посмотрели на игроков в «шляпу» – однако какая-то сила точно не давала нам пойти дальше: все казалось хорошо знакомым и скучным. Между нами не было ни слова сказано о моих родителях, об аварии. Мы вообще не очень-то разговаривали. Вокруг все звенело и переливалось огнями; то тут, то там кто-то вскрикивал, раздавались взрывы безумного хохота, малышня ревела, воздух пропитался запахами попкорна, жареных лепешек и сладкой ваты, но меня это нисколько не трогало. Ирен купила нам билеты на колесо обозрения, которое в прошлом году мы отвергли как слишком скучное развлечение, однако сейчас было уже все равно – мы чувствовали, что должны хоть чем-то себя занять. Мы сидели в металлической кабинке, слегка соприкасаясь голыми коленками. Даже если мы пытались отодвинуться подальше, коленки тотчас прилипали одна к другой, как будто намагниченные. Сейчас мы были ближе, чем в ту ночь, когда отец Ирен постучал в ее дверь. Поднимаясь, мы попадали в жаркие объятия темного неба Монтаны; яркие неоновые огни центральной аллеи заливали нас светом, откуда-то из недр колеса прорывались тихие звуки регтайма. Сверху ярмарка была как на ладони: трек для гонок на тракторах, танцплощадка, парковка, где ковбои обжимались со своими гибкими, тонкими подругами, расположившись прямо на капотах. В вышине почти не чувствовалось запахов жира и сахарной ваты, там можно было различить аромат свежескошенного сена и мутных вод Йеллоустоуна, лениво бежавших мимо нас. На самом верху было спокойно, вся суета осталась далеко внизу, иногда лишь ветер ударял в нашу кабинку, отчего вдруг громко скрипели болты. А потом мы опускались вниз, к шуму и сиянию ярмарки, и я задерживала дыхание, дожидаясь, когда мы снова взмоем ввысь. Мы сделали уже два круга, когда Ирен взяла меня за руку. Мы переплели пальцы и молча просидели так целый круг. Все это время я делала вид, что между нами все как раньше: вот я, вот Ирен, мы вместе на ярмарке. Когда наша кабинка вновь оказалась наверху, Ирен плакала. Сквозь слезы ей удалось проговорить: «Кэм, мне так тебя жаль. Очень жаль. Не знаю, что тут еще сказать». Лицо ее светлым пятном выделялось на фоне темного неба, слезы на глазах блестели, ветер играл ее волосами, собранными в хвостик. Настоящая красавица. Все во мне стремилось поцеловать ее, и в то же время я ощущала подступающую дурноту. Я высвободила руку и отвернулась – еще чуть-чуть, и меня стошнит. Пришлось закрыть глаза, чтобы как-то подавить рвотный рефлекс, но и тогда я чувствовала поднимавшийся к горлу ком. Голос Ирен, которая звала меня, звучал так, словно она где-то далеко внизу, под слоем песка. Колесо остановилось, далеко под нами люди выходили из кабинок, уступая места другим любителям каруселей. Наша кабинка покачивалась на ветру. Потом колесо повернулось, но вскоре опять остановилось. Как бы мне хотелось оказаться там, на центральной аллее среди всей этой сутолоки! Ирен все продолжала плакать подле меня. – Мы больше не можем быть друзьями, как раньше, Ирен, – сказала я, глядя на слившуюся в объятиях парочку на парковке. – Почему? – спросила она. Колесо зашевелилось, кабинка дернулась, мы опустились ниже и опять остановились. Теперь мы болтались где-то между небом и центральной аллеей на уровне полотняных крыш. Я молчала. Пусть музыка заполняет тишину. Мне вспомнился тот день на сеновале, вкус жвачки и рутбира на ее губах. День, когда она позволила себя поцеловать. И меньше чем через сутки родители вылетели через дорожное ограждение на машине и разбились. Я ничего не сказала. Если Ирен сама не может сложить два и два, не мне ей объяснять то, что знает любой: ничто на свете не происходит просто так. То ужасное, немыслимо ужасное, что случилось с мамой и папой, случилось из-за нас. Из-за того, что мы сделали. – Почему мы не можем быть друзьями, как раньше? – Потому что мы слишком большие для таких вещей. – Слова еще не успели сорваться с языка, как я сама почувствовала их фальшь, липкую паутину лжи, наподобие сахарной ваты, только вот отделаться от нее куда сложнее. Ирен не сдавалась: – Как это – слишком большие? – Слишком взрослые, – отвечала я. – Мы уже слишком взрослые, чтобы заниматься ерундой. Колесо медленно пошло вниз, и, так как в кабинке перед нами было пусто, мы без остановок доехали донизу. Все, что было сказано между нами, осталось там, в вышине. Вскоре мистер и миссис Клоусон отыскали нас у «Зиппера». Мы поели вареной кукурузы и пирога с толстой хрустящей коркой, потом они достали свой полароид и сфотографировали нас с медведем Смоки, причем мы обе надели шляпы из воздушных шариков. Должна сказать, свои роли мы знали назубок. Притворство продолжилось и в школе. Мы сидели вместе на истории. Время от времени заходили в буфет «Бена Франклина» – съесть жареного сыра, запивая его шоколадным молоком. Но теперь все было не так. Ирен все больше времени проводила со Стефани Шлетт и Эми Файно, а я – со своими кассетами. Однажды на стадионе я увидела, что Ирен целуется с Майклом Бозо Фитцем после рестлинга. А еще увидела, как Мариель Хемингуэй целуется с Патрис Доннелли в фильме «Личный рекорд». И не только целуется. Я столько раз перематывала пленку, чтобы посмотреть ту сцену, что боялась ее порвать. А отдавать сломанную кассету Нейту Бови, пытаясь объяснить, как это случилось, пока он глядит на тебя с этой своей ухмылочкой, было бы просто невыносимо. Он уже и так наговорил мне какой-то фигни, когда я ее брала. – Так вот что у нас сегодня, – хмыкнул он. – Ты знаешь, о чем это, сладкая? – Ну да. Она спортсменка. Бегунья. – Я не притворялась. В аннотации на коробке было написано: «Когда находишь себя, обнаруживаешь чувства, о которых не подозреваешь». А сзади виднелась картинка, на которой Мариэль и Патрис стояли, почти касаясь друг друга в полумраке. Там явно подразумевалось что-то большее обыкновенной дружбы. Вообще-то я выбрала этот фильм из-за бегунов – я как раз собиралась заняться легкой атлетикой. Но, видимо, некий голос внутри меня подсказывал, как находить скрытые намеки на истинное, гомосексуальное содержание фильма. Что это было? Я не знаю.