Тетя Рут стояла на коленях на полу в гостиной, подбирая хвою, иголку за иголкой, со старинной кружевной дорожки, которую так любила мама. Руки Рут двигались так, словно она собирала чернику: каждая иголка, подхваченная правой рукой, аккуратно перекладывалась в сложенную лодочкой левую. Ее светлые кудри, в которые она каждое утро подолгу втирала специальное средство, прежде чем уложить их феном, закрывали ей лицо, и от этого она выглядела совсем юной, похожей на златовласого ангелочка. – Зачем ты мучаешься? – спросила я. – Мы всегда просто выносим коврик во двор и там его и вытряхиваем… Рут не ответила мне, продолжая собирать иголки. Потом спросила: – В твоей школе, Кэмми, должно быть, много кто ходит в эту церковь? Теперь промолчала я. Настоящая, живая елка, которую мы купили в магазинчике у «Ветеранов зарубежных войн»[5], стала уступкой со стороны Рут. Мама предпочитала живые елки. Каждый год она наряжала несколько для своего музея (украшения, разумеется, всегда были тематическими) и непременно ставила одну дома. Обычно мы с ней ездили за ними вдвоем, выбирали, грузили их в отцовский пикап и иногда заезжали в магазинчик «У Кипа» поесть мороженого на обратном пути. Мама была также любительницей поесть зимой мороженого. – Ну, зато можно не волноваться, что оно растает, – говаривала она, держа рожок в руке, элегантно затянутой в кожаную перчатку; когда она кусала мороженое, теплое дыхание белым облачком вырывалось у нее изо рта. Вопрос о елке возник на День благодарения. Рут упомянула, что на глаза ей попались рекламные проспекты, предлагающие очень милые искусственные ели, а я закатила истерику прямо за столом. Бабуля Пост приняла мою сторону. «Это ее первое Рождество без них, Рут. Пусть соблюдает свои традиции». И Рут позволила мне их соблюсти. Надо сказать, она старалась изо всех сил, спрашивала, как и что приготовить к рождественскому ужину и какие украшения куда повесить. А еще мы вместе пошли в центр города, когда там открылся рождественский базар. Рут без конца пекла печенье с сахарной пудрой и шоколадными каплями и подготовилась к празднику так хорошо, как моим родителям никогда бы, пожалуй, и не удалось. Но от этой безупречной имитации Рождества в семействе Пост мне становилось только хуже. Недели напролет я вела себя, по словам бабули Пост, словно мне шлея под хвост попала, и теперь я едва не заскрежетала зубами при виде Рут, так старательно собиравшей опавшую хвою. – Елка все равно вся облетит, когда мы начнем выносить ее из комнаты, Рут, – сказала я. Кажется, в декабре я стала все чаще называть ее просто Рут, не добавляя «тетя», главным образом потому, что знала, как это ее бесит. – Глупо собирать иголки руками. Потому люди и изобрели пылесос. При этих словах она остановилась, выпрямилась и откинула волосы с лица свободной рукой. – Да и искусственные ели тоже, – заговорила она своим привычным приторно-медовым голоском, – поэтому на следующий год у нас тоже будет искусственная. Заставить ее сменить нарочитую сладость на открытое раздражение было практически невозможно, но я все равно пыталась. – Как скажешь. – Я плюхнулась на диван рядом с бабушкой, намеренно смахнув ногой коробку с мишурой и гирляндами с журнального столика. – Зачем нам вообще елка? Почему бы просто не перестать праздновать Рождество? Бабуля заложила пальцем журнал, чтобы не потерять страницу, на которой остановилась, и шлепнула меня им по руке – сильно, словно пыталась прихлопнуть здоровенного паука. – Кэмерон, подбери с пола то, что уронила, – велела она мне. И тут же, повернувшись к Рут, добавила: – Не уверена, что она доросла до этих твоих молодежных групп. Пусть сначала научится вести себя не как двухлетка. Она была, конечно, права, но меня все равно передернуло от того, что они с Рут вдруг оказались заодно. – Простите, – извинилась я, расправляя мишуру и не поднимая взгляда. – В общем, думаю, в следующее воскресенье мы поедем в «Ворота славы», – сказала Рут. – Попробуем что-то новенькое. Уверена, нам там понравится. * * * «Ворота славы» («ВС») была одной из тех монументальных церквей, которые напоминают скорее гигантский амбар, чем молитвенный дом. Это одноэтажное здание, сооруженное из металла, возвышалось на холме сразу за городом. С трех сторон его окружала парковка, а с четвертой находилась крошечная квадратная лужайка. После витражей и вытертых от времени скамей из красного дерева Первой пресвитерианской церкви «Ворота славы» можно было принять за офисное здание или даже фабрику. В своем роде так оно и было. Особенно это чувствовалось в главном приделе, таком вместительном, что туда с легкостью поместилось бы четыреста человек, а то и больше. Тут и там висели громоздкие колонки, разносившие эхо по залу, из-под потолка свисали флуоресцентные лампы, а пол покрывал необъятный синий офисный ковролин. Службы всегда длились минимум два часа, с десяти до двенадцати. Мы с тетей Рут начали ездить туда каждое воскресенье. Сначала она присоединилась к хору, а чуть позже и к женскому кружку по изучению Библии. Меня же она, как и обещала, заставила вступить в молодежную группу «Сила духа». Из занятий в воскресной школе в Первой пресвитерианской я помню не так уж много; помню, как добрая миссис Несс, всегда убиравшая свои седые волосы в пучок, учила нас петь «Иисус любит меня», аккомпанируя нам на гитаре; помню детскую Библию с яркими картинками, на которых животные парами всходили на борт ковчега, Моисей разделял красные волны, а длинноволосый Иисус, чем-то напоминавший мне Шэгги из «Скуби-Ду», шагал по воде, широко раскинув руки. Еще я помню стариков, повторяющих псалмы, органную музыку, от которой болели уши, и такие длинные службы, что мне трудно было сосредоточиться. В «Воротах славы» с самого начала все было совершенно иначе. Тут было недостаточно просто принять, что Иисус умер за мои грехи, стараться не нарушать десять заповедей и быть доброй к людям. В «ВС» от тебя требовалось куда больше. Как я вскоре узнала, зло окружало меня повсюду, и с ним нужно было неустанно бороться. Истинно верующий должен был помочь другим обрести такую же веру, как его собственная. И чем большему числу, тем лучше. Ему нужно было стать апостолом, несущим благую весть миру. Но вместо того чтобы принять эту веру, удостовериться в ее истинности, я все больше в ней сомневалась. Я знала, что взгляды моих родителей на устройство мира, на Бога были иными. Нет, специально мы эти вопросы никогда не обсуждали, но я точно знала, что на сей счет они имели другое мнение. Во время первой встречи молодежной группы наша руководительница, Морин Бикон, которая сильно смахивала на Кэти Бейтс[6], вручила мне мой личный экземпляр «Библии для подростков». Мы сидели в большой комнате для собраний в задней части церкви, где мои ровесники и ребята постарше разливали апельсиновый сок по пластиковым стаканчикам, суетились вокруг столов с угощениями и, общипывая виноградные гроздья, перекидывались ягодами. У каждого здесь была собственная «Библия для подростков» с черной обложкой, ярко-синим заголовком и вся в неоновых молниях, похожих на лазерные лучи и непонятно что символизирующих. Не помню, чему была посвящена та первая встреча – то ли отношению подростков-христиан к анорексии, то ли к телевидению, – но, какой бы ни была тема, в «Библии для подростков» находился ответ на любой вопрос: от прыщей до свиданий. Я никогда раньше не знала, что говорится в Библии о чувствах, которые я испытывала к Ирен и которые, судя по всему, вполне могли возникнуть у меня и к другим девочкам. Я догадывалась, что все это, наверное, не очень хорошо, но никогда не искала подтверждения своим домыслам. Вернувшись домой вечером после первого собрания «Силы духа», я поднялась к себе, включила для фона «Роковое влечение» и, найдя в тематическом указателе, удобно расположенном в самом начале книги, раздел про гомосексуальность, принялась читать. Я подчеркнула отрывки из Послания к Римлянам и Послания к Коринфянам, прочла все о Содоме и Гоморре и задумалась о том, как Господу удалось полить эти города серой. Строки из Левита (глава 18, стих 22) произвели на меня самое удручающее впечатление, и, хотя говорилось там только о мужеложестве («не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость»), лучше мне не стало: на полях Библии было написано, что речь здесь идет о любой форме однополой любви. Я перечитала эти строчки раз десять, не меньше. Теперь все было предельно ясно. Я распласталась на животе, положив ноги на подушку; экран телевизора был так близко от моего лица, что заряд статического электричества тянул мои волосы к себе. Закрыв Библию, я дала ей сползти с матраса и шмякнуться на пол. Моя двенадцатилетняя мама, как обычно, смотрела на меня с фотографии, сделанной на озере Квейк. «Я не позволю себя игнорировать», – говорила Гленн Клоуз Майклу Дугласу, и спутанная грива ее волос намекала на то, каким диким зверем она обернется. Я подобрала руки под себя и засунула их в карманы джинсов. И вдруг мои пальцы нащупали в правом кармане то, о чем я совсем забыла: кусок пурпурного флюорита, который я стянула в кабинете геологии во время лабораторной. Я вынула его и принялась перекатывать между пальцами. В кармане камень нагрелся; кое-где он был гладкий и блестящий, кое-где – шершавый, словно наждак. Я сунула его за щеку, хотела ощутить его вес на языке, послушать, как он стучит о мои зубы. На вкус он был точь-в-точь то, чем пахло в кабинете геологии: землистый и металлический. Я так и держала камешек во рту, прижимая к нёбу, и поглядывала на экран телевизора, как вдруг на глаза мне попался кукольный домик, который стоял, словно затаившись и поджидая своего часа. Я решила, что флюорит будет неплохо смотреться над камином в комнатке, которую я считала библиотекой. Если подумать, ему там самое место. А потому я не стала ждать и ничего обдумывать или планировать, а решительно встала, обшарила ящики стола, нашла маленький тюбик суперклея и закрепила камень, где и хотела, над камином, пока Гленн Клоуз на экране варила кролика. У меня была привычка таскать отовсюду разные вещицы, и со временем их набралось на небольшую коллекцию, которую я держала в одном из ящиков стола. Высыпав их все на покрывало, я уселась рядом на коленях, изучая свою добычу. Ничего особенного здесь не было, всего лишь сувениры: настоящий агитационный значок, призывавший голосовать за Никсона (его я стянула с пробковой доски в классе мистера Хаттона); магнитик с термометром, изображавший молящегося Иисуса (раньше он украшал дверцу холодильника в «Воротах славы»); крошечная стеклянная лягушка (когда-то она стояла на столе в кабинете Нэнси Хантли, моего психолога); дешевая одноразовая алюминиевая пепельница из боулинг-клуба с красной надписью «Мир боулинга»; миниатюрный швейцарский армейский нож-брелок, висевший на рюкзаке одного мальчишки с уроков всеобщей истории; очень красивый разноцветный цветок из оригами, сложенный японцем, учившимся у нас по обмену; коллаж-портрет из газетных вырезок, сделанный ребенком, с которым я нянчилась раз или два, пока его родителей не было дома; та фотография Марго с шампанским, украденная у нее, пока она ходила освежиться в das Bad; крошечная бутылка водки (из тех, что дают в самолетах); и, наконец, пачка клубничной жвачки, позаимствованная из магазинчика «У Кипа» просто потому, что она напоминала мне об Ирен. Я принялась украшать кукольный дом своими маленькими сокровищами: сделала коврик на кухню из обертки для жвачки, прикрепила значок с Никсоном на стену той комнаты, которая, по моей задумке, предназначалась старшему мальчику в семье. Лягушку я посадила в саду; из водочной бутылки и абажура, снятого с игрушечной лампы, получился отличный торшер для гостиной. Кино закончилось, на экране замелькали титры, потом все почернело, раздался щелчок, включилась перемотка, а после фильм начался сначала. Я сосредоточенно клеила. Было приятно занять себя чем-то совершенно бессмысленным. Часть II Старшая школа 1991–1992 Глава 5 На каникулах перед девятым классом, как-то раз, вернувшись домой с плавания, я застала тетю Рут посреди гостиной. Она стояла спиной ко мне и что-то мурлыкала себе под нос, то ли Лесли Гор, то ли еще какую-то песенку времен своей молодости, а вокруг все было розовым: розовые коробки на полу, на столе, вся комната усыпана розовыми шариками пенопласта. Я с шумом бросила рюкзак на пол, так как знала, что это ее напугает. До старшей школы оставалось всего-то пятьдесят дней с небольшим, а я еще дурачилась, словно ребенок. Тетя Рут не подвела: подскочила с видом «ну-нельзя-же-так-пугать», а потом повернулась ко мне. В руке у нее был молоток с розовой рукояткой. – Кэмерон, ты меня до смерти напугала, – сказала она. Вид у нее был как у героини мыльной оперы, которую только что застукали копающейся в чужом столе. Я кивком указала на инструмент: – Это что, розовый молоток? В ее глазах блеснул огонь – так бывает, когда подожжешь дымовую бомбу. Сначала все заволочет туманом, а потом ка-а-ак полыхнет. – Это молоток из набора инструментов «Салли-Кью: активная домохозяйка». Познакомься с первым официальным представителем «Инструментов Салли-Кью» в Майлс-сити. Рут игриво улыбнулась этой своей улыбочкой подиумной красотки, точно она была ведущей «магазина на диване», а я – ее зрительницей. Она подлетела к ближайшей коробке и, роняя розовые шарики пенопласта на пол, извлекла из нее маленькую розовую дрель на батарейках. Тетя Рут нажала на кнопку «Вкл», и дрель зажужжала, как ей и полагалось. Ни дать ни взять механический пересмешник: совсем крошка, а шуму-то… – По правде говоря, я единственный торговый представитель «Салли-Кью» во всей восточной Монтане. База, так сказать. – Дрель пожужжала еще несколько секунд, и тетя Рут ее выключила. Я тут же представила себе встречи «Салли-Кью» в нашей гостиной: пирог со шпинатом, лимонад с веточками мяты и рекламный слоган – «Два в одном: практичный и симпатичный. Теперь и у женщин есть свой инструмент». Она протянула мне дрель, чтобы я могла ею полюбоваться. – Сделано в Огайо, – сказала она, – все по науке: сначала проводились исследования, потом испытания опытных образцов. Эти инструменты созданы специально для женщин. – Рут, видимо, заметила, что я поморщилась с видом «а-я-и-не-знала-что-другие-инструменты-предназначены-исключительно-для-мужчин», потому что тут же быстро добавила: – У них рукоятки короче и кнопка переключения ближе. Даже у тебя маленькие руки, Кэмми. Пальцы длинные, но руки изящные. – Скорее костлявые, – заметила я и вернула дрель. – Точно такие же, как у меня, – сказала Рут. Я даже не успела ухмыльнуться, глядя на ее безупречный маникюр, как она добавила: – И у твоей мамы. Я вспомнила, что с мамой у нас и впрямь были одинаковые руки. Раньше я прижимала свои ладошки к ее, гадая, когда же мои пальцы вырастут и догонят ее, а она обеими руками втирала мне в кожу вишнево-миндальный лосьон, который казался совсем холодным по сравнению с теплотой ее прикосновений. – Да, – согласилась я. Было приятно разделить это воспоминание о маме с ее сестрой, однако вокруг нас повсюду валялись розовые коробки и дурацкое конфетти из розового пенопласта, а потому я не позволила себе грустить слишком долго. Я пошла на кухню за батончиком мюслей. Рут продолжила распаковывать и сверять товар с накладной, напевая себе под нос ту же песню, что и раньше (или очень похожую). Я стояла в дверях, жевала свой батончик и разглядывала инструменты, все это розовое море. Дурацкие? Ну и пусть. Меня радовало, что тетя нашла себе занятие, – по крайней мере, теперь ей будет не до меня, а это мне только на руку. У меня свои планы на каникулы (во всяком случае, так я тогда думала), так что, если Рут будет работать, я только за – мои намерения она определенно не одобрила бы. * * * В мае на бывшем пастбище построили огромный медицинский центр, а здание старой больницы в центре города так и осталось стоять заброшенным. Почти все дети Майлс-сити там родились и лечились у педиатра доктора Дэвиса (каждому второму доводилось ставить здесь розовый или зеленый гипс на сломанную конечность, лечить простуженное ухо или накладывать швы), но несмотря на это опустевшая больница Святого Розария очень быстро приобрела обычную славу «дома с привидениями». В здании были девять этажей бесхозных смотровых, операционных, физиотерапевтических кабинетов и приемных, а также кафетерий и кухня, где до сих пор блестела и переливалась безупречная сталь столов и полок. Все это соединялось лабиринтом бесконечных коридоров – что может быть лучше для компании подростков, не лишенных духа авантюризма? Но конечной целью, настоящей миссией для храбрых духом, была старая часть больницы – постройка 1800-х годов, к которой позже, в 1920-х и в 1950-х, присоединили два крыла. Снаружи здание выглядело довольно жутко: темная кирпичная кладка фасада в испанском стиле осыпалась от времени, окна выбиты, а наверху – видавший виды каменный крест. Ну, знаете, такой черный-пречерный дом на черной-пречерной улице. Однако любой подросток вам скажет, что внутри все наверняка еще хуже, чем снаружи. В первый раз попасть внутрь оказалось проще простого: Джейми Лори умудрился стащить болторез у школьного уборщика. Кроме того, он захватил с собой большую бутылку мятного шнапса «Доктор Макгилликади» и пальчиковый фонарик, которые закинул в свою спортивную сумку под пропитанные потом шорты и паховую ракушку. Поскольку, как обычно, других девчонок не позвали, я не стала говорить, что мятный шнапс и без того отвратителен и не стоит ему болтаться в чьих-то вонючих штанах. Мы впятером (все бегуны) смылись с вечеринки по случаю окончания учебного года еще до того, как Хоббс проделал свой коронный трюк: сожрал остатки пиццы до последней крошки, включая недоеденные корочки, – в общем все, что грустило в лужицах оранжевого жира. Он запихивал в себя ломти и корки, заливая это «Маунтин Дью», а потом прыгал вразножку, пока его не затошнило. В любом случае я уже все это видела год назад. Джейми как-то раз уже забирался в больницу Святого Розария вместе со старшим братом, так что это, плюс болторез, придавало ему некий вес в наших глазах, что ему очень нравилось. – Далеко мы не заходили, – сказал он по дороге. – Там внутри мрак – хоть глаза выколи, а мы пришли почти затемно, солнце уже село. Но то, что мы успели увидеть, – просто улёт. – И что там? – спросил его кто-то. Скорее всего, Майкл – он не горел желанием идти, но то и дело соглашался на подобные вылазки, лишь бы его не перестали звать совсем.