Рут вернулась в сопровождении грузовика. Нужно было куда-то пристраивать ее вещички. Это значило, что придется разгребать гараж, стенные шкафы и даже сарай на заднем дворе. Однажды под кучей барахла нам попался кукольный домик, который папа смастерил на мой пятый день рождения. Он был прекрасен, как и полагается кукольному дому. Папа сказал, что это уменьшенная копия какого-то знаменитого викторианского дома в Сан-Франциско. Знаменитого дома на знаменитой улице[4]. Мой домик был метр в высоту и метр в ширину, так что нам с Рут не сразу удалось извлечь его на свет божий через узкую дверцу сарая. – Ну что, отнесем его в машину и отвезем в Сент-Винсент? – спросила меня Рут после того, как мы, порядком взмокнув, все-таки сумели протолкнуть его сквозь затянутый паутиной дверной проем. – Вот будет радости какой-нибудь малышке! Мы просто грузовиками вывозили разный хлам в этот благотворительный магазин. – Нет, это мое, – ответила я, хотя до той самой минуты у меня и в мыслях не было оставить домик себе. – Папа сделал его для меня, и я не собираюсь отдавать его другой девчонке. – С этими словами я ухватила дом за остроконечную крышу, подняла вверх по лестнице в спальню и захлопнула за собой дверь. Папа выкрасил домик голубой краской – «лазоревой», как он ее называл. И мне так понравилось это слово, что первая хозяйка этого жилища, кукла Сара, получила фамилию Лазорева. На обрамленных окнах, сделанных из настоящего стекла, были белые наличники, а под ними располагались цветочные ящики с пластмассовыми растениями. У домика была и нарядная кованая ограда, выполненная очень искусно. Она окружала крошечный дворик, сделанный из остатков искусственного покрытия крытого футбольного поля в Биллингсе, наклеенных на твердую основу. Понятия не имею, где папа умудрился их найти. Он даже крышу перекрыл настоящей кровельной дранкой. Снаружи домик был просто картинка, все было сделано в лучшем виде, но вот внутри… Вся конструкция была собрана на петлях, так что можно было закрыть дом и любоваться им со всех сторон или открыть любую его часть, так что получалась своего рода диорама. Комнаты были готовы, папа сделал лестницу и установил камин, но больше ничего, никакой отделки. Ему хотелось успеть все закончить к моему дню рождения, и он обещал, что после мы вместе все украсим, чего мы так никогда и не сделали. Но я не держала обиды. Даже в таком виде это был лучший кукольный домик, который я видела в своей жизни. Мы с мамой подобрали для него кое-какую мебель в «Бене Франклине». Вместе с Ирен я часами играла с домиком, пока вскоре после десятого дня рождения вдруг не решила, что уже слишком взрослая для кукол, а значит, и для кукольных домов. Оставив Рут в одиночестве избавляться от хлама, я перетащила домик в угол и без того забитой вещами комнаты и водрузила на стол. Стол был гигантский; его тоже специально для меня соорудил папа, снабдив всевозможными ящичками, полочками, секретными отделениями и широкой столешницей для школьных поделок. Однако кукольный дом был под стать столу – такой же громоздкий, а потому занял собой почти всю поверхность, оставив мне лишь небольшой свободный уголок. Тем не менее мне нравилось видеть его у себя. Так он и простоял там несколько следующих недель, спящий великан, ждавший своего часа. * * * Дела Клоусонов шли в гору. Динозавры явно несли золотые яйца. «Динозавров копать – это вам не хвосты коровам крутить», – повторял мистер Клоусон. Несмотря на осень, он купил себе новехонькую синюю машину с откидным верхом. На Ирен было все с иголочки, когда она пришла в школу, а к Хеллоуину стало известно, что ее переводят в Академию Мейбрук в Коннектикуте. В частную школу-пансион. Я видела такое в кино: плиссированные юбки, ровные зеленые лужайки, поездки на побережье по выходным. – И где же мальчики, Ирен? – спросила Стеффи Шлет, когда мы набились в кабинку в «Бене Франклине» и кое-кто из девчонок начал ахать и охать, разглядывая глянцевые фотографии в брошюре. – Мейбрук – женская школа. – Ирен медленно сделала глоток «Перье». В буфете «Бена Франклина» «Перье» не продавали, ее вообще не продавали нигде в Майлс-сити, но миссис Клоусон завела привычку закупать эту воду в Биллингсе, так что Ирен теперь повсюду таскала с собой бутылку. – Скукота! – Стеффи визгливо захихикала. Она прямо-таки прославилась этим своим хихиканьем. – Да нет, – ответила ей Ирен, стараясь не встречаться со мной взглядом. – Наша школа-побратим, Ривер-Вейл, находится на другом берегу озера, и мы постоянно устраиваем танцы и другие совместные мероприятия. Почти каждые выходные. Я наблюдала за тем, как Стеффи, прежде чем отправить ломтик картошки фри в рот, водит им по лужице кетчупа, как потом обмакивает его в миску с деревенским соусом, которого в «Бене Франклине» всегда готовили от души, как тут же тянется за следующей порцией. – Но почему ты уезжаешь сейчас? – спросила она. Скобки на ее зубах были все в картофельной кашице. – Почему не подождешь до следующей осени или хотя бы до начала второго полугодия? Я сама думала спросить о том же и обрадовалась, что Стеффи сделала это за меня. Мне не хотелось, чтобы Ирен заметила, как я ей завидую. Со своего места я могла разглядеть кое-что из этой брошюры: румяных девушек, играющих в лакросс или кутающихся в теплые шерстяные кофты у себя в комнатах, уставленных книгами в кожаных переплетах. Разумеется, с чашками какао в руках. Точь-в-точь как в кино. Ирен сделала еще глоток «Перье», а потом стала медленно и сосредоточенно заворачивать крышку, хмуря лоб, как будто вопрос Стеффи требовал от нее серьезных раздумий. В конце концов она сказала: – Мои родители считают, что лучше всего для меня будет начать обучение в Мейбруке как можно скорее. Только без обид, девочки, – при этих словах она посмотрела прямо на меня, – но школа в Майлс-сити – не то место, которое может похвалиться академическими достижениями учащихся. Большинство девочек согласно закивали, как будто это не им самим предстояло еще пять лет провести в заведении для неудачников. – В Академии посмотрели на мои результаты и решили позволить мне самостоятельно заниматься теми предметами, которые я изучала здесь, чтобы я смогла закончить осенний семестр. – Она подчеркнула слово «семестр», и оно почему-то прозвучало на удивление высокомерно. У нас так никогда не говорили. В Майлс-сити никому и в голову не пришло бы назвать первое полугодие осенним семестром. Во всяком случае, раньше. * * * На следующие выходные Ирен пригласила меня на ранчо. В понедельник она уезжала. Для Монтаны погода стояла на редкость теплая. Наступил ноябрь, и, несмотря на холодные ночи, температура днем по-прежнему поднималась чуть ли не до двадцати градусов. Мы вышли без пальто. Я вдыхала привычный запах сосновой хвои и земли, но ранчо стало чужим. Всюду были натыканы белые палатки; куча ученых и какие-то грязные длинноволосые типы копошились в гигантских раскопах, с такой осторожностью перебирая комья земли, словно это была невесть какая драгоценность и будто не мы с Ирен сотни раз ее пинали, оплевывали и мочились на нее, заскочив за сарай. Ирен теперь и разговаривала словно героиня какого-то фильма. – В этой местности никогда ранее не находили останков гадрозавра, – сказала она. – Во всяком случае, такой сохранности. – Ого! – воскликнула я. Я хотела сказать ей, что много всего передумала о том разговоре на колесе обозрения, что, возможно, я тогда была неправа, – но все-таки промолчала. – Родители строят музейный центр. Там будет экспозиция, отдел для работы с посетителями и сувенирный магазин. – Она вдруг погладила землю рукой. – Только представь! Возможно, моими именем даже назовут какой-нибудь вид. – Иренозавр? – предположила я. Она закатила глаза. – Как-нибудь посолиднее, ясное дело. Ничего ты в этом не смыслишь. – Моя мама работала в музее, – возразила я. – Так что смыслю. – Ну, это разные вещи, – не отступала Ирен. – Краеведческому музею уже сто лет, а этот строят с нуля. Даже не пытайся ставить их на одну доску. – Она развернулась и пошла в сторону сарая. Я решила, что, возможно, она позовет меня с собой на сеновал. Если бы она стала подниматься по лестнице, я бы отправилась следом. Но она не позвала. Просто остановилась перед входом. Там располагались столы, на которых лежали комья ржавой жирной глины с торчащими из нее там и тут костями. Ирен сделала вид, что поглощена их изучением, но я-то понимала, что это все притворство. – Уже знаешь, кто будет твоей соседкой по комнате? – спросила я. – Элисон Колдуэлл, – сказала Ирен, не отрывая глаз от палеонтологических находок. – Из Бостона, – добавила она с этой своей новой интонацией. – О! Из тех самых бостонских Колдуэллов, полагаю. – Я тянула слова на манер карикатурных британских аристократов. – Великолепно, моя дорогая. Ирен улыбнулась, и на какую-то долю секунды с нее слетела напускная важность. – Я рада, что умею ездить верхом. По крайней мере, уж тут я буду не хуже других. – Возможно, даже лучше. – Я и правда так считала. – Только, наверное, по-другому. По-западному, а не по-английски. – Она отвлеклась от костей и теперь улыбалась, глядя прямо на меня. – Знаешь, в Мейбруке дают стипендии. Можешь попробовать на следующий год. Уверена, ты ее получишь, потому что… – начала было Ирен и замолчала. – Потому что я сиротка. – Получилось как-то слишком ядовито. Ирен шагнула ко мне и, дотронувшись до моей руки, невольно запачкала мою футболку жирной глиной. – Да, но не только. Еще потому, что ты умная и живешь в настоящей дыре под названием Монтана. – Настоящая дыра под названием Монтана – это мой дом, Ирен. И твой тоже. – Нет такого правила, что ты должен до смерти оставаться там, где родился, – возразила она. – Нет ничего плохого в том, чтобы попытать счастья в другом месте. – Я знаю. – Я попробовала представить себя на одной из тех фотографий в глянцевой брошюре – как я стою на еще недавно зеленой лужайке, покрытой пестрым ковром осенних листьев, как сижу в пижаме в общей комнате с книгой в кожаном переплете на коленях. Одна картинка сменяла другую, но на всех было одно и то же: мы вместе с Ирен в лодочном сарае, в часовне, валяемся на пледе посреди лужайки, в нашей комнате… Мы, она и я, вместе. Как в старые добрые времена, Ирен поняла, о чем я думаю, без слов. Она пробежала пальцами по моей руке и крепко сжала мою ладонь в своей. – Вот будет здорово, Кэм. Я поеду первой и все разведаю. А ты присоединишься на следующий год. – Ее голос звенел, как бывало, когда мы подначивали друг друга – в последний раз уже так давно, что и не вспомнить. – Возможно, – сказала я. Лучи почти уже зимнего солнца припекали нам головы, из раскопа доносились звуки лопаты, рука Ирен была в моей, и на секунду я поверила, что все может быть так просто. – Почему «возможно»? Так и будет. Пойдем скажем маме, чтобы запросила для тебя анкету. Ирен потащила меня к дому. Наш план вызвал у миссис Клоусон улыбку – все было просто, как обычно. Она обещала проследить, чтобы кто-нибудь в Мейбруке выслал мне бумаги, и вскоре после этого повезла нас обратно в город. Верх машины, разумеется, был опущен, и, пока нас обдувало ветром со всех сторон, мы ловили потоки воздуха, то поднимая, то опуская руки в такт. Ночные заморозки сделали свое дело: многие растения вдоль шоссе доживали последние дни. Сморщенные и сухие, в свой предсмертный час они сияли золотом. Другие же были по-прежнему зелеными и продолжали расти, изо всех сил цепляясь за жизнь. Если прищуриться, можно было увидеть, как среди них, словно змея, крадется ветер. Мы следили за ним, пока не въехали в город. А потом миссис Клоусон высадила меня перед домом. А потом Ирен уехала. Глава 4 Мои родители были из тех пресвитериан, кто ходит на службу только на Пасху и Рождество, ну и еще отдает детей в воскресную школу на год-другой, просто потому что так делают все. Бабуля Пост же любила повторять, что она слишком стара для молитв и спокойно попадет в рай и без них. Однако с тетей Рут все оказалось иначе. После похорон мы каждое воскресенье посещали службы в Первой пресвитерианской, потому что это «наша церковь», но каждый раз на пути домой Рут ясно давала понять, что ни паства (по большей части престарелая), ни суховатые проповеди ей не по вкусу. Меня же, напротив, все устраивало. По крайней мере, хорошо было уже то, что все люди на скамьях вокруг были мне знакомы и я знала, когда вставать и садиться и какие гимны петь. Я любила рассматривать витражи, хотя красные и пурпурные стеклышки с распятым Иисусом, пропускавшие сквозь себя солнечные лучи, казались мне уж слишком кровавыми. В церкви я не чувствовала себя ближе к Богу, но иногда служба пробуждала воспоминания о других похожих воскресеньях, проведенных здесь с родителями. И мне это нравилось. Рут продержалась все рождественские каникулы, но, когда мы разбирали елку, сообщила мне, что Первая пресвитерианская нам больше не подходит. Она обронила это вскользь, посреди совершенно другого разговора. Речь шла о том, что мое намерение отказаться от встреч с занудой Нэнси, моим психологом, вовсе не отменяет необходимости беседовать по душам с кем-то еще. – Знаешь, семья Грега Комстока посещает «Ворота славы». И Мартенсоны. И еще эти, Хоффстедерсы, – сказала Рут. – И все они вроде бы очень довольны. В Первой пресвитерианской нет того, что нам сейчас нужно. Сплоченности. Там даже молодежной группы нет. – Что еще за молодежная группа? – вклинилась бабуля, оторвавшись от своего журнала «Скандальный детектив», который она читала, сидя на диване. – Мне казалось, как только дети обучаются хорошо вести себя во время церковной службы, их забирают из воскресной школы. Кэмерон, ты что, разучилась? Рут осторожно хихикнула. Она всегда так смеялась, если не могла сразу понять, шутит бабуля Пост или говорит всерьез. – В «Воротах славы» есть специальный клуб для подростков, Элеонора, – пояснила она. – Грег Комсток говорит, они принимают участие во всех делах общины. Было бы здорово, если бы и Кэмми подружилась с кем-нибудь из христианской молодежи. Насколько мне было известно, всех, с кем я дружила, можно было отнести к «христианской молодежи». И, даже если они не были такими уж верующими, никто из них не выражал своих сомнений вслух. Чего хотела Рут на самом деле, было и так понятно: она мечтала, чтобы я начала водиться с теми, кто таскает свои Библии в школу, носить футболки с названиями христианских рок-групп, ездить в летние христианские лагеря, ходить на христианские собрания – в общем, подкрепляла слово делом.