— Из запоя меня вывели! Откапали, понимаешь? Алкоголик я, осознай! Запойный! — А доктор где? — Доктор будет после третьего! Сейчас у него отгул, — запойный проговорил с акцентом на первое "о" — Отгул. — А потом до третьего января официальный выходной! Ситуация неприятным образом усугублялась. Николай Дмитриевич спросил, кто теперь за главного? Запойный доктор ответил, что сейчас все вопросы решает фельдшер, Данила Яковлевич Сухобродский, но его нет на месте, он поехал за ёлкой. — Куда? — опешил Николай Дмитриевич. — В леспромхоз, понятное дело! Не в дом же престарелых! Там его брат работает, обещал ёлочку устроить дарма! — В доме престарелых? — В леспромхозе! — А ты чего? — Ну ты, критиникус обыкновенус! Я тебе уже объяснил, что я здесь на птичьих правах! Тяжелое наследие царского режима! Помогаю по хозяйству по мере возможностей! Больных утром покормил, категорию "примус спокойникус" вывел на прогулку — всё! С меня взятки гладки, а ты жди фельдшера, лишенец! — Не обзывайся! — пригрозил Николай Дмитриевич. — А ты не ори! У Лобзиковой может каталептический приступ случиться! Кто её потом будет откачивать? Пушкин будет? Или ты? — запойный показал на девушку в полосатом ватнике. Вместо цветка к лацкану ватника была приколота яркая ленточка… искусно завязанная бантом. Кабы Николаю Дмитриевичу сказали, что всё вокруг это розыгрыш, новогодняя шутка, он бы охотно поверил и рассмеялся. Но взгляд опустился на ноги врача-алкоголика… на ногах были больничные видавшие виды тапочки… и шерстяные гольфы зияли дырами. Как водится, действительность оказалась проще и жёстче выдумки. — Пойми, — сбавил тон Николай Дмитриевич, ибо надежда договориться ещё сохранялась. — Я не могу ждать до вечера. Я не могу ждать до января. Я не могу ждать вообще. Мне надо увидеть, здесь ли Аркаша или его нет… в том смысле, это он здесь или не он? — Сбивчивые даёте показания, дядя! — ухмыльнулся доктор. — Что если тебя посадить на галоперидол? Курс проколют, будешь, как новенький! Договориться миром не получалось. Доктор был моложе, и, очевидно, подвижнее. Кроме того, "он тут отдохнул, мерзавец, — хмурился Николай Дмитриевич, — на казённых харчах… под капельницами-витаминами!" Николай Дмитриевич злился. Сейчас злость работала в плюс. Вдохновляла. Чуть отступив, он вскинул левую руку… далеко отставляя её от себя, но как бы имитируя жест обращения к часам. Доктор клюнул, повернул голову в сторону приманки… Кока саданул с правой. Со всей силы, надеясь попасть в челюсть. Удар получился неточным и смазанным. И только собачья шапка ускакала по снегу. — Ах ты, сволочь! — взвизгнул док, хватаясь за лицо. — Ну я тебя сейчас уделаю! Из рукава мгновенно появилась дубинка — длинная, каучуковая, ухватистая. "Подарочек! — обомлел Николай Дмитриевич, предвкушая во рту вкус железа. — Вот чем они тут чокнутых охаживают! Надо было сообразить!" Кока махнул левой, правой и снова левой. Ни разу не ударил соперника — тот отскочил назад, создавая дистанцию, пританцовывал. Между тем, суть вопроса залегала не в драке — нет. И даже не желание поставить на место зарвавшегося лже-врача руководило Кокою. Цели не изменились: нужно было установить, попал ли в психушку Аркадий Лакомов? или здесь заточён другой какой-то несчастливец? Исходя из поставленных задач, Николай Дмитриевич решил не отвлекаться на мордобой сверх необходимого, а прорываться к больничному корпусу. Док приплясывал, размахивал дубинкой. Надо признать, оружие добавляло тактической мощи — дважды он достал Коку по плечам, один раз досконально съездил по скуле. На счастье, тулуп сковывал движения, а тапочки ограничивали подвижность. Тогда Кока решился провести форхэнд: не обращая внимания на град весьма болезненных ударов, он бросился вперёд, прикрываясь руками, и, "въехав" всей массой тела, сбил доктора с ног. Док рухнул на спину, охнул, выплеснул порцию проклятий. Заёрзал ногами, пытаясь отползти и перекрутиться на живот. Он напоминал перевёрнутую черепаху. Не теряя мгновений и не дожидаясь, покуда доктор поднимется, Кока бросился по дорожке к больничному корпусу. "Там палаты… — размышлял на бегу. — Скорее всего, они заперты… но окошки должны быть… я смогу опознать Аркашку… это без сомнений, но прежде нужно обезопасить себя!" Прежде следовало нейтрализовать доктора. Он преследовал. …Кока ворвался в корпус, умышленно грохнув дверью — "Чуть задержит!" Метнулся вдоль коридора, отыскивая пожарный выход, чёрную лестницу, кастелянскую незапертую комнату или нечто подобное — место для засады. Из подходящего обнаружил только округлый зал с обилием зарешёченных окон — здесь стоял телевизор, висел плакат "Мойте руки тщательно! Как перед едой, так и после принятия пищи!", в деревянных кадках из-под рыбы гнездились нездоровые худые пальмы. Кока заскочил за угол и прижался спиной к стене. Замер, ожидая, что док не заметит его манёвра и пробежит мимо… и это было бы хорошо. Или пойдёт по коридору медленно… опрометчиво подставив под удар ухо — и такой вариант тоже хорош. Или побежит по коридору в противоположную сторону — "Тоже приемлемо, мне бы только подобрать себе в руку палку… например, черенок от швабры… чтобы уравновесить шансы". Существовала угроза, что лже-доктор позвонит в милицию, но в такое верилось слабо… слабо верилось, что милиция откликнется на призыв из умалишенного дома… в канун Нового года. …Мимо пролетела зелёная сытая муха. Стало тихо… неестественно тихо, как будто все звуки выключили. Кока почувствовал, как из-под шапки ползёт капля пота — от беготни его бросило в жар… а ещё это значило, что он провёл в засаде уже несколько минут… и что-то пошло не так. Пошло не так. Кока выглянул в коридор и в тоже мгновение ослеп — удар дубинки пришелся ему точнёхонько над переносицей. Николай Дмитриевич не учёл, что в тапочках можно было подобраться совершенно беззвучно. "Ах, ты господи боже мой! Ангелы небесные! — Кока завертел руками не понимая, защищается ли он от ударов дубинки, ли разгоняет стаю огненных ласточек, что шныряла молниеносно во всех сторонах и по всем направлениям. — Теперь держись, сукин сын! Теперь ты меня разозлил! Урою!" *** Первое устойчивое воспоминание… Николаю Дмитриевичу было лет пять или шесть… может четыре (уточнять не хотелось, хотя по метрикам была такая возможность). В ту пору его устойчиво звали Кокой, он был первым ребёнком в семье; и вместе с родителями поехал в соседнюю деревню на свадьбу. От свадьбы остались лишь самые общие впечатления: толкотня, суета и раскрасневшееся лицо незнакомой приторной женщины — она сюсюкала, хотела казаться милой и совала Коке в рот нечто съедобное. Кока вертел головой и сопротивлялся — от женщины неприятно пахло потом. Не то чтобы этот запах удивлял или казался новым — в деревне он встречается ежедневно и повсеместно. Более того, подросши и сформировавшись в мужчину, Кока понял, что нет аромата волнительнее, чем запах молодой разгорячённой девушки. Но тогда, в детстве… тогда Коке казалось, что, если он позволит леденцу вонзиться в рот, случится нечто непоправимое. "Какой отвратительный ребёнок!" — проговорила, утомившись своей любезностью, женщина. Отец ответил скупо: "Оставь его, кума!" Но не об этом вспоминал Николай Дмитриевич. Когда они возвращались домой и ехали вдоль реки, мать вдруг выгнулась всем телом, низко закричала и схватилась за живот. Мамаша была беременна, была на сносях. Подол платья моментально сделался мокрым, и мать ещё раз завыла, и Кока, перепугавшись, поддержал её вопль своим детским дискантом. Мать рожала, её требовалось срочно отвезти в больницу. До больницы было недалече, вёрст что-то около шести, может семи. Однако в бричку… Бричкой отец называл коротенькую телегу, заказанную кузнецу специально под Орлика. Орлика давно следовало отправить на живодёрню, он устарел и не умел более работать в поле… и вообще не мог работать. Мог только жевать травку и радоваться незаслуженному овсу… мог "целоваться" ласковыми губами с малышом Кокой… мог возить бричку — на большее сил не хватало. …в бричку, как на грех, отец запряг Орлика. Кока прекрасно помнил, как отец вскочил на ноги, левой рукой прибрал вожжи, как занёс кнут, но… Орлик не выдержал бы гонки, отец понимал это явственно, и не ударил, только прикрикнул. Будто поняв важность происходящего, коняга прибавил ходу… понёсся во весь опор (наверное, так ему казалось). Отец хлестал себя по голенищу, и, не замечая боли, просил: "Давай, родной! Прибавь! Скорее! Прошу тебя, скорее!" Сейчас, пересекая городское пространство и впрыгивая в перекладной "номер" автобуса, Николай Дмитриевич шептал себе: "Прибавь, миленький! Скорее! Прошу тебя, скорее!" По здравому размышлению, следовало взять такси, и Николай Дмитриевич проделал шаг в этом направлении, однако первый же притормозивший "мотор" дал газу, лишь только рассмотрел физиономию потенциального пассажира. "Надо заскочить в универмаг, — сообразил Кока. — Иначе народ шарахается". Универмаг не отнял много времени, однако тоже отметился стычкой. Втянув голову в воротник, Николай Дмитриевич прошел в галантерейный отдел, наткнулся там на сонную продавщицу. Продавщица несла на лице большой крючковатый нос (запомнилось) и грустные глаза. Неприятностей ничто не предвещало, одначе, лишь только завидев Николая Дмитриевича, мадам прыснула ядом: — С женой подрался? — С парикмахершей, — парировал Кока. Он не привык оставаться внакладе. — Задавала лишние вопросы. Пришлось приварить разок. Не меняя интонации, продавщица высказала мнение, что приварили именно, что Коке: — Судя по твоей многострадальной физиономии. Теперь на таком лице можно только сидеть. Проигрывать пикировку не хотелось, Николай Дмитриевич сдавил голос до змеиного и пригрозил кляузой. На что продавщица ответила, что жизнь её кончена. Ещё месяц назад она заведовала этим универмагом, а теперь её понизили: