— Допустим, — согласился лейтенант. — Допустим, ты прав. Но зачем Алябьев рассказал тебе про спектакль? Про участие Аркадия и про грим? Ведь он, фактически, вывел тебя на след. — В том-то и дело… — Коке почудилось, что злость, а с нею и силы вытекают из него… словно воздух уходит из пробитой покрышки. — Подлость человеческая. Алябьев поступил, как гениально мудрая сволочь. Прошел вдоль стеночки, по привычке. Улик против него нет никаких. Димедрол добавлял не он. Как он Аркашку саданул никто не видел. Если всё обойдётся миром, ну… хорошо. Он свободен от Афины. А если мы… в смысле, милиция, заберёт её — тот же положительный результат. Лейтенант колебался. Николай Дмитриевич ощущал его сомнения кожей, а потому пустил в ход последний аргумент: — Поехали! Тебе будет раскрытое дело. Очередное звание получишь вне срока. Плюс от себя гарантирую благодарность… коллективную, от имени автобазы. С грамотой и занесением в личное дело. Поехали! Лейтенант встал, начал собираться. Отметил, что Полубесок ему не нравится: — Он сомнителен. Будь с ним осторожен. Накинул на плечи портупею (к великой радости Николая Дмитриевича). Кликнул какого-то Шмидта, сказал, что выезжает на задержание. Шмидт выпалил стандартное "Ни пуха, ни пера, ни пули, ни ножа!" и обещал содействие: "Я на связи. Звони, если что". К вокзалу подъехали на милицейском "уазике". Было двенадцать с четвертью. Николай Дмитриевич ёрзал, словно уж на сковородке, лейтенант растолковал план задержания: — Главным делом, не суетись. Действовать будем чётко. Подождём, пока поезд тронется, это нужно, чтобы она вошла в вагон. Беготня по перрону меня не устраивает. В вагоне возьмём её… без шума и пыли. — А если она спрыгнет? — Афина? Никогда. Если ты верно описал её психологический портрет, она уедет. С любовником или без. Я проконтролирую машиниста, он тронется по моему сигналу. — Лейтенант вдруг сделался жёстким и несговорчивым. — Твоё дело подготовить Полубеска, чтобы он не выкинул фортель. Контролируй его. Когда поезд дёрнет и медленно поедет, вы должны показаться на платформе. Афина вас увидит, и… — Понимаю. Мы с ней войдём в вагон. — Именно. Дальше дело техники. Однако Полубесок выкинул фортель. Притом такой, коего невозможно было предвидеть. Всё же он был талантливым художником. *** Пошел снежок. Николай Дмитриевич подставил руку, удивился какие снежинки колючие и… серые. Серое небо. Серый снег. Оглянулся вокруг: серые улицы, серые дома. Серые мысли спешащих сумеречных людей. И одно только алое пятно — инопланетные дурацкие гвоздики, по трояку за букет… Но они появятся позже. В голове состава, уперевшись рукою в тепловоз стоял лейтенант — Николай Дмитриевич видел его прекрасно. Видел, как милиционер, задрав голову, переговорил с машинистом, тот кивнул и шмыгнул вглубь своей машинерии. Полубесок дотянул до последнего, явился по третьему звонку, как самый невежливый зритель, всего за пару минут до отправления. Кока едва узнал художника. На серую льняную рубаху он накинул коричневую болоньевую куртку, молнию не застегнул. На голове не было шапки, поверх чёрных кучерявых волос уже скопился снежок. Правую руку Полубесок держал в кармане куртки, карман оттопыривался, будто туда засунули апельсин. В левой руке — дипломат. Чёрная прямоугольная коробочка с никелированными замочками и рукоятью. "Зачем дипломат? — мелькнуло в мозгу Николая Дмитриевича. — Какой дипломат? Что за глупость?" Вокзальные часы показали без двадцати — качнулась стрелка. Николай Дмитриевич выступил из-за киоска, направился точно к цели, надеясь, что Полубесок подхватит его движение. Так и получилось, Полубесок кивнул, давая понять, что видит Коку, и чуть подправил свой курс. Восемь минут назад Афина ещё стояла у вагона (Кока подглядывал из-за киоска), пять минут назад поднялась по ступенькам. Время от времени она показывалась, шила глазами по сторонам, заметно нервничала. Лейтенант дал машинисту сигнал — состав истерично дёрнулся и замер на бесконечное мгновение. Затем дёрнулся ещё раз и медленно задвигался — равнодушная стальная змея. Николай Дмитриевич побледнел и удивился, что не издох прямо здесь и прямо сейчас от разрыва сердца — оно затрепетало где-то в глотке, у корня языка. Афина опять выглянула, увидела Полубеска, лицо её просветлело. Она радостно взмахнула платком. "Платок… зачем платок?" Полубесок вдруг встрепенулся, всплеснул руками, словно курица-наседка. Прибавил шагу, поднял дипломат и на ходу (почти на бегу) начал открывать замочки, поскользнулся, едва не упал, комично отпрыгнул. Наконец, выдернул из дипломата букет гвоздик, и замахал ими над головой… наверное, так последний живой солдат из полка, поднимал истерзанный красный флаг… Алое пятно распороло дневную серость. Афина мгновенно всё поняла. Исчезла внутри вагона. — Ну, ты и сволочь! — выкрикнул, пробегая, Николай Дмитриевич. Полубесок остановился, достал из кармана "апельсин" — вязанную серую шапочку, натянул её на голову. Она смотрелась нелепо на гриве его волос. Художник напоминал теперь клоуна. Меж тем, план лейтенанта работал. Николай Дмитриевич сиганул по ступеням, оттеснил проводницу воплем: "Посторонись, милиция!" Впереди в глубине вагона мелькал знакомый женский силуэт — Афина бежала к голове поезда. "Инстинктивно, преступник всегда бежит вперёд", — пророчил лейтенант. Кока побежал вослед. Поезд жил своею жизнью. Пассажиры устраивались по местам. Радостные слышались разговоры, знакомства. Звенели детские голоса и хлопали двери. В тамбуре меж вагонами Николай Дмитриевич подобрал спортивную сумку — Афина её бросила. Она уезжала налегке, взяв с собою минимум вещей, однако и этот минимум оказался теперь в тягость. Николай Дмитриевич подхватил сумку, закинул на плечо. У туалета следующего вагона он подобрал женский кожаный саквояж — Афина избавлялась от любого балласта. "Только бы билет не выбросила!" Расстояние сокращалось. Кабы притормозить погоню и втянуть ноздрями воздух, легко можно было приметить французские Афинины духи. Ещё один тамбур. Не сбавляя темпа, Николай Дмитриевич врубился плечом в дверь, она откинулась, лупанула рукоятью в стену. Кока инстинктивно зажмурился, не дробя эмоций на мысли, но вспышкой припоминая, как получил дубинкой по роже. Прикрылся рукой… Однако, женщина не умела устроить засады. Она умела бежать. Общий вагон. Радостный гомон. Шуршанье пакетов. Предвкушение курицы и счастье отварных яиц. Афина запнулась за чью-то сумку, некрасиво взмахнула руками, припала на колено. Поднялась, сделала два неуклюжих шага — правый каблук сломался. Сдаваться эта женщина не умела, она сдёрнула правый ботильон, затем левый. Побежала, прижимая обувку к груди… как будто ботильоны составляли ценность или были идейно ей дороги. Из ниоткуда возник лейтенант, преградил путь, словно стена. — Куда торопимся, гражданка? Николая Дмитриевича покоробил вопрос. Ещё более ошеломил пистолет — табельный "макаров" лейтенанта смотрел Афине в грудь. Аккурат в яремную впадину. Подбежал Николай Дмитриевич. Дышал тяжело, отплёвывался. Выговорил: — Не надо, лейтенант!.. Давайте… успокоимся! Прошу! — Конечно, успокоимся, — поддержал милиционер. — Ведь вы не будете делать глупостей, гражданка Завьялова? — По матери я Потёмкина, — исправила Афина. Откинула со лба локон, царственным жестом прощая нелепое обращение. Преображение женщины удивило. Мгновение назад она была беглой каторжанкой, готовой бежать босиком по грязному снегу… а теперь она превратилась в королеву. Проигравшую партию, поникшую и расстроенную, но… огорчало её не поражение (королева не может проиграть), а дыра на колготках и сломанный каблук. *** Втроём они сошли на следующей станции. Лейтенант оттеснил Коку, шепнул ему: "Не раскисай! Она актриса, проведёт любого!" И цепко удерживал Афину под локоть, проговаривал: "Позвольте я вам помогу, мадам! Здесь ступенька… а здесь скользко… держитесь за меня, пожалуйста!" Афина казалась покорной, во всяком случае, не сопротивлялась и не делала бесперспективных попыток. Николай Дмитриевич передвигался рядом и чувствовал себя преотвратно, как будто он проглотил клубок шерсти — лохматый ком застрял где-то меж горлом и желудком ни туда, ни сюда. На станции их ждал "уазик"… вероятно, лейтенант предвидел развитие событий, и отправил машину загодя. Практицизм процедуры — унылая промежуточная станция, душащий своим теплом "уазик", вонючие сапоги водителя, беготня по составу… и даже деловитая самоуверенность лейтенанта — угнетали теперь Николая Дмитриевича. Он отходил от наркоза погони. В своих ночных фантазиях, он воображал нечто иное… благородное… хотя бы в стиле Эркюля Пуаро, когда в финале интеллигентные красивые люди рассядутся в гостиной, а профессор Серебряков станет рассказывать, что дело нужно делать… и как он рассчитал продажу имения выгодной. "Финал должен был быть иным… зачем беготня?.. зачем пистолет?"