Забавы ради, Николай Дмитриевич расставлял на столе брусничные ягодки в шахматном порядке. От алкоголя он как-бы приподнялся над столом и над собой… приключения последних дней казались выдумкой Жюля Верна… Вдруг вспыхнула мысль — как ушат ледяной воды: — Послушай! — встрепенулся. — А ты сказал Афине про билет? Про выигрыш? — Про билет? — Полубесок поднял руку, медленно запустил пальцы в волосы. — Какой билет? Ах, да… ты всё про эту чепуховину! Нет, про билет не вспоминали. Кой чорт он тебе дался, этот билет? Николай Дмитриевич погрозил художнику пальцем. — А ведь она приняла твою шутку за чистую монету. — Кто? Афина? Исключено. — Истинно так! Говорю тебе! Думаешь, чего ради она позвонила? Откуда возникла уверенность? Полубесок пожал плечами: — Не имею представления. Разве бабу поймёшь? — Эх, ты! Дурилка картонная! — Теперь уже Николай Дмитриевич наполнил оловянные стаканчики. — След мечтаешь оставить! Попасть в Третьяковскую галерею! А если хочешь знать, твои "восьмёрки" две жизни загубили. Дуплетом! Когда Аркашка про деньги узнал, ты думаешь, куда он потёк? Домой потёк? — А куда? Николай Дмитриевич сложил пальцы фигою: — К Афине он побежал! К Афине! Посулил жизнь райскую и предложил руку вместе с сердцем и десятью тысячами. Она, естественно, согласилась. Во всяком случае, не отказывалась. Заметь кульбит Фортуны, кабы он ей билет сразу отдал, то ничего бы не произошло. Но Аркашка оставил его при себе. — Ну, оставил. Ну, билет. Ты меня будто в чём-то обвиняешь, — проговорил художник. — Я не святой, но не лепи из меня демона. "Демона!" — слово вспыхнуло, будто лампочка гирлянды. "Демона! — Николай Дмитриевич даже улыбнулся. А кто в этой истории демон? Афина? Она борется за своё счастье. Нельзя женщину осуждать за такое стремление, это против биологических правил! Вялый её муж Алябьев? Его роль ещё предстоит разъяснить до деталей… однако, разрази меня гром, он не тянет на функцию "вселенского зла". Тогда кто? Сам Аркадий? Его жена Лидия? — Допустим! — проговорил Николай Дмитриевич. — Допустим, ты прав! — и вскинул ладони, будто отчаявшийся немец под Сталинградом. — Не станем никого судить… и даже упрекать мы не имеем права. Мне всего лишь хочется разобраться. Николай Дмитриевич попросил написать Афине записку: — Пойми! Это надо! — Зачем записку? — резонно возразил Полубесок. — Я могу позвонить. Не в деревне живём, наивный…телефония на проводе. "А ведь правда! можно позвонить!" Расследование приближалось к своему апогею. Николай Дмитриевич вскочил, обогнул два раза стол. Вариант с запиской казался ему выгоднее — текст можно было обдумать, исправить, отточить. Переписать с черновика набело, словно школьное сочинение. С другой стороны, возникали тактические хлопоты, как записку доставить? Неизбежно формировались вопросы, почему записка? Почему не приехал лично? Не позвонил? — А ты сумеешь? — усомнился Кока. Чача взвинтила ему нервы, натянула их до самых немыслимых пределов. Теперь он казался себе режиссёром пьесы… пьесы забавной, местами глупой — её написал начинающий автор, — и которая держится на одном лишь только монологе: "Быть или не быть?" — не меньше. — Сумеешь вытянуть драматургию? Одно неверное слово, и Афина догадается! — Согласен, она баба цепкая. Придётся постараться. — Звони! — выкрикнул Кока, решившись. — Но только звени! Звени своим звонком! Ошеломи её доверием! Сомни и смети лживыми чувствами! Ты художник, наконец, или фотограф? — Был художником… но под твоими воплями сомневаюсь. — Прочь сомнения! Сотри её с лица земли своей правдивой ложью! Распыли обманом, своих правдивых чувств! Николая Дмитриевича несло, он опьянел до корней волос. Полубесок поднял трубку телефонного аппарата, набрал номер… говорил не форсируя, но выказывая интерес, будто грамотный покупатель, что обходит весь рынок дозором, прежде чем что-то купить: — Я согласен, Афина… Верую… Давай попробуем вместе… любви до гроба не обещаю, но обещаю уважать твои чувства… Да, конечно. Всё, что я имею — твоё, включая талант. А ты?.. отлично, тогда я принимаю твои условия… Когда? Завтра?.. в двенадцать сорок? А ты успеешь купить билеты?.. Это неудобно, зачем, ты так утруждаешь себя?.. Хорошо, не станем спорить, я буду без опозданий… — и повесил трубку, не прощаясь… но как бы оставаясь на связи. Это был талантливый артист. А может ли добротный художник быть посредственным артистом? *** "Прибавь, миленький! Прибавь ходу!" За ночь Николай Дмитриевич даже глаз не сомкнул. Вертелся, скрипел пружинами, ходил на кухню пить воду. Долго стоял у окна, прислонившись горячечным лбом к прохладному стеклу. Поговаривал под нос фразы, стараясь подобрать сильные и убедительные. Утром предстояла встреча с лейтенантом милиции: представитель власти был необходим на финальной стадии, как воздух, иначе самому можно было попасть под статью о хулиганстве — Кока разумел положение вещей со всей очевидностью. Времени оставалось впритык. "Хорошо ещё, если лейтенант согласится… хорошо, если будет свободен… хорошо, если не опоздаем. Прибавь ходу, Орлик! Прибавь!" К восьми утра Николай Дмитриевич прискакал в отделение милиции. Угодил в те заветные минуты, когда территорией властвует уборщица — женщина сбитая, деловитая, убеждённая в своей правоте. Мадам хотела прикрикнуть на гостя Ты-Мне-Тут-Наследишь, однако не решилась повышать голоса, когда рассмотрела его физиономию. Лицо Николая Дмитриевича, отдавая достоинство, производило на зрителей впечатление. Лейтенанта искать не пришлось, он дежурил сегодня по графику. Только-только вернулся из санузла, в правой руке держал кружку с водой, левой раскручивал провод кипятильника. — Вы должны мне помочь. Послушайте… послушайте, пожалуйста! — Послушаем, — откликнулся милиционер, включил кипятильник в сеть. — Поможем. Николай Дмитриевич напомнил о пропаже племянника, о заявлении Лиды, наскоро пересказал итоги своих изысканий. — Теперь мы должны взять её с поличным! — выдохнул. — Не кипятитесь, гражданин. Всё сделаем, согласно букве закона. — Лейтенант зашелестел пакетом, в пакете у него лежали пряники. — Что у вас с лицом? Медлительность раздражала, Кока съязвил: — Лекцию читал. О вреде пьянства. — Вот это правильно. Однако аудитория, судя по приметам, попалась несговорчивая. — Так точно, пришлось перейти от слов к делу. — И это верно. Слова ценнее дел. То есть, наоборот, дела ценнее многократно. — Послушайте! — Николай Дмитриевич вскинул ладони. — В двенадцать сорок у них поезд. Она уедет, и поминай, как звали. — Ордер оформить всё равно не успеем. — Да какой там ордер! О чём ты говоришь? Ехать надо немедля и брать! Лотерейный билет при ней, это я гарантирую! — Билет-шмилет… — Лейтенант шумно и сочно потянул из кружки чаю, с видимым наслаждением. Не торопился он вовсе: ни мыслью, ни даже мизинцем. Милиционер привык жить среди людских неприятностей и боли, они не казались чем-то необычным, не волновали… во всяком случае, не будоражили, как Николая Дмитриевича. — Билет улика вялая, говорю на основании опыта. — Как же вялая?! Да ты пойми, он однозначно указывает, что Афина виновата! Собирайся и поехали! Возьмём её прямо на вокзале! — Не торопись. Что если она нашла билет? Так и заявит нам с тобой в лицо, мол, знать ничего не знаю… вела беседу с Аркадием Лакомовым, а потом нашла бумажку на полу. Может такое быть? Может. Что ты на это возразишь, Пинкертон? Между нами, Афина Леонидовна заслуженная артистка, положительно характеризуется коллегами по сцене. Участвует в общественной жизни. Вымпел недавно получила… и квартальную премию, не исключено. Касательно премии, лейтенант сочинял, — ясно, как божий день, — просто хотел показать Коке, что голыми руками Афины не взять. "Да уж, конечно, — думал Кока, желваки на его щеках перекатывались. — Что есть, то есть… характеристики писать мы умеем. Почитай, дак изумишься! каждый бездельник, что ангел небесный… не бесный… на небе не бывает бесов, поэтому — небесный". Вольно или невольно, лейтенант попал в "больное" место Кокиной теории. Ночью, у окна, вглядываясь в сутолоку городских бесполезных огней, Николай Дмитриевич подумал, что городской кошке не нужно зорких глаз: "Здесь лапы у елей дрожат навесу… и ночью всё видно… хоть иголки собирай". Ещё подумалось, что без Алябьева дело не обошлось. Однозначно, Афина притянула его. После премьеры была фуршетка — так заведено у актёров: они радостной толпой завалились в гримёрку прямо в костюмах и не умываясь… там была икра (меньшее Афина себе не позволяла) и шампанское. В бокал Аркашки она добавила димедрол — скорее всего… или нечто подобное. Парня повело. "Алябьев должен был его убить. — Николай Дмитриевич вертел в уме всевозможные варианты, оставлять свидетеля в живых было глупо. — Афина сжигала за собою мосты. Приказала Алябьеву добыть билет любой ценой. Но муж ослушался. Ослушался сметливо, эдак… как и жил — наполовину. Убивать не стал, а саданул Аркашку по затылку, и оставил в подворотне".