— И я не знаю… В дверях, Николай Дмитриевич протянул для рукопожатия руку, Полубесок пожал её без энтузиазма, гуляя взглядом по сторонам, будто расстроился. Тогда Николай Дмитриевич, чувствуя этот холодок, осторожно попросил: — Ты это… не держи зла… я ж не хотел обидеть. — Ступай с миром. — Ещё один вопрос… самый последний. Кто знал, что ты билет надписал? В смысле, таблицу? — Все знали, — Полубесок удивился. — Я ж не скрывал. И Федька видел, и Пахель… а Павлик просто догадался… у него работа такая обо всём догадываться. — Он на автомойке работает, верно? — В химчистке, — поправил Полубесок. — Ему пять лет светит, как нам с тобой солнце. Под следствием он, и подписку давал… ан, живёт себе, припеваючи… что значит, позитивный человечек. Учись, дядя. А Афине не верь. Не верь. Ты же пойдёшь к ней, верно я разумею? Она тебя в дугу согнёт в два счёта. Станет про ум говорить — не верь. И про правое сердце — брехня! Я видел её рентгеновские снимки — обычная баба… *** Надвинулись сумерки, городской народец потихоньку засуетился. Троллейбусы и автобусы не казались более пустыми спичечными коробками. Наступало время, которого Николай Дмитриевич категорически не любил: зима, истоптанный грязный снег… в небесах провисла серая половая тряпка… Справедливости ради, в районе бывают точно такие же дни… но там тряпка остаётся тряпкой, снежная жижа под ногами — всего лишь жижа… и "ничего подобного". И если бабка движется в магазин вдоль дороги, то это просто бабка… старуха без малейшего апломба. В городе в серый кисель сумерек всякий вечер опускают цветные лампочки — гирлянды, огоньки афиш, витрины магазинов. Машины начинают светиться фарами… Но всем этим ярким светлячкам требуется время… и неожиданная помощь ночи: ночь убивает серость, в её угольном контрасте гирлянды начинают смотреться нахально. Нахальство Николай Дмитриевич любил: "Нахальный человек живёт, и умирает", — говорил он. "И в чём разница? — уточняли коллеги. — Естественный путь". "Путь-то естественный, — откликался Николай Дмитриевич. — Качество разное: живёт энергично, умирает легко". Перед театром стояла ёлка. Николай Дмитриевич механически отметил её высоту — метров в шесть или восемь — подумал. Подумал, что директору она стоила ненужных хлопот. Ветви были наряжены персонажами из "Щелкунчика" — синеокими принцессами, слонами, мартышками в красных чепчиках, — всего этого богатства Николай Дмитриевич не заметил… равно, как не ухватил музыки Чайковского — она украшала собой пространство. Скользнул мимо ели, приблизился к парадному. Поискал глазами веник, чтобы стряхнуть с галош грязное — веника не обнаружил. Вместо него вдоль ступеней прохаживались кавалергарды в костюмах мышей. Зубастые переростки, с длинными неприятно-правдоподобными алебардами. "Ах, ты господи боже мой! — подумал Кока звонко. — За что напасть такая на нас грешных! И так много всякой дряни на свете, а ты еще и театров наплодил!" Кока (Кокою звала Николая Дмитриевича мама, мир её праху) вошел в двери, дивясь их дубовой мощи и высоте, осмотрелся… решил, что не так всё сумрачно вблизи: "Ну, театр, ну, юного зрителя… что тут удивительного?.. здесь может тоже люди работают… и тоже, небось, на окладах". Через вестибюль целенаправленно передвигался рабочий. Нёс лестницу и явственно к чему-то стремился — полы халата развевались, словно шарфик Айседоры Дункан. Кока привлёк внимание служки дружественным жестом, вполголоса попросил найти Афину Завьялову. — А чего её искать? — удивился рабочий, не поддержав интима вопроса. — Вон она, присутствует в непосредственной близости. Товарищ Завьялова! — окликнул на полных лёгких. — Вас здесь мужчина из района ожидает. Сможете подойти или отказать ему в аудиенции? Николай Дмитриевич покраснел до кончиков ушей, подумал: "Вот же скотина! Чудак на букву мэ! Обозначил помоями с ног до головы!" Цокая каблучками, подошла Завьялова. Застрекотала: — Слушаю вас. Что вы хотели? Вы из детского сада касательно утренника? — Нет… касательно… утренника…. — Николай Дмитриевич мотнул головою, отрицая свою причастность к детскому пастбищу, пятернёй стянул шапку, сконфузился, что седеет. — В принципе, я… — Вы только не мычите, товарищ. Не тратьте моего времени. Через полчаса у меня запись фонограммы, я должна отдохнуть. Интонация Завьяловой была проходной, серой, словно утоптанный снег. С таким выражением в магазине картошку выбирают, не слишком мелкую, но и не крупную — среднюю. Серость задела Николая Дмитриевича. Придавая словам достоинство, он выговорил: — Мне нужно задать вам несколько вопросов, касательно Аркадия Лакомова. — А что с ним? — Он пропал. — Пропал? — удивилась Завьялова. — Зачем? Куда? А вы ему кто? — Я из милиции, — соврал Николай Дмитриевич, моментально прикинув, что на запрос показать удостоверение, откликнется, будто оно в управлении, его продляют: "Можете позвонить и уточнить мои полномочия". Слово "полномочия" всегда успокаивало, Кока знал это по личному опыту. Завьялова подняла брови… замерла на половину такта… в глазах появились растерянность и чёрточка тревоги… тем не менее, взгляд задержался на собственном отражении — рядом висело зеркало от пола до бесконечного потолка. — Прекрасно! — проговорила она с неожиданным ударением. — Я знала, что этим закончится! Спрашивайте! — Мы не могли бы… — Николай Дмитриевич крутанул пальцем (жест приметил в кино), хотел сказать, что чашечка кофе будет к месту. — Как это скучно! — перебила Завьялова. — Кабинет, кофе. Давайте лучше я покажу вам театр. Вы ведь у нас впервые? — Впервые, — согласился Николай Дмитриевич. — Хотя в театрах бывал. Даже в Большом, представьте. "Снаружи", — добавил мысленно. — Тогда вам будет интересно. Завьялова повела от гардероба (вешалки, с которой начинается театр), через холл с колонами и бюстами, через вытянутый зал с "пятном" откидных кресел — здесь разместились два концертных рояля, едва касаясь друг дружки "носами": "На них играют Штрауса и ноктюрны Шопена. А сидячих мест специально немного, чтобы сохранить пространство — публика здесь вальсирует", далее через галерею с фотографиями, вдоль бесконечных коридоров, по всей топографии театра. Временами Афина вскидывала красивую руку в красивом жесте и красивым поставленным голосом сообщала: — Вот посмотрите, фотография Немировича-Данченко… он ставил в нашем театре пьесу Шекспира… вы ведь знаете, кто такой Немирович-Данченко? Да? Удивительно… — Поддевала умело, отточено-женски. Обижала, но повода обидеться не давала, ведь невозможно было утверждать наверняка, чему именно мадам удивлялась… вашему ли скудоумию, ли, что Владимир Иванович посетил губернский театр и даже поставил в нём "Шекспира". — А это Марлен Хуциев, ни боже мой, он приезжал к нам в театр адресно, набирал артистов для своего нового фильма… вы не могли не видеть этого кино. Видели? Едва ли… а жаль… Николай Дмитриевич подумывал, что хорошо бы осадить дамочку резко… посадить её в лужу, со всеми её театральными пафистосами. Как зарвавшегося водителя-дальнобойщика. Что-то мешало. "Краля хороша! — признавал Кока. — Вне сомнений. Недаром Аркашка на неё запал… он всегда был падок на пёстрое и яркое… фу ты чорт! подумал о человеке в прошедшем времени! Да жив он! Жив! С чего бы ему сгинуть?!" И далее: "Но ты возьми вот что: она тебя ошеломила, не нужно отрицать очевидное. Заметь, ошеломила походя, не добиваясь цели и не прикладывая усилий… ты ей не нужен, но подцепила… а это стыдно… тебе без малого полтинник, а дрогнул, как сопляк. Она заметила, что ошеломила, усмехнулась… а ты, дурак, нет, чтобы скрыть промашку, так распахнул хлебало. Теперь и она знает… и ты знаешь, и она знает. И она знает, что ты знаешь". — Послушайте! — Николай Дмитриевич решился на хитрость, придумал пойти на уступки, чтобы не проиграть сражения. — Я очарован вашим театром, вашей эрудицией и вашими гостями — они великолепны. Но случилось худое, пропал мой племя… пропал гражданин Лакомов. И данные, извините, весьма нехорошие. — Он убит? — резко спросила Завьялова. — Почему убит? — опешил Николай Дмитриевич. — Жив он… чего ему сделается? Завьялова пожала плечами: — Вы сказали, пропал… — Пропал и убит — не одно и то же. Не путайте меня, гражданка. Вы когда видели Аркадия в последний раз? Она задумалась. Николай Дмитриевич имел возможность рассмотреть Завьялову ближе. Среднего роста, стройная: "Нижний мост неплох, и бюст имеется… ничего сверхъестественного, хотя…" Жизнь учила Николая Дмитриевича, что женщины встречаются двух типов. Бывают красивые… привлекательные… умные и домовитые, но — чего-то им не хватает. С такими уютно бывает провести ночь и прожить неделю… даже месяц — такое случается в практике. Потом с ними устаёшь. Почему? Кажется странным, меж тем, изнашиваешься от недостатка. Парадокс? Парадокс… Жизнь полна парадоксов. Второй тип, это женщины обыкновенные. Они не слишком хорошо готовят, Привычно-Как-Все одеваются (хотя стараются отличиться), исправно посещают косметические салоны (зачем? непонятно, видимо, чтобы не отставать). Женщины этого типа не навевают подспудных мыслей о Софи Лорен… Они никогда не прыгнут выше головы, и даже не пытаются прыгать. Но что-то в них есть. Изюминка. С ними бывает интересно… в том смысле, что покуда выколупываешь эту "изюминку", проходят годы… привыкаешь. А привычка… про привычку лучше всего сказал Александр Сергеевич: Привычка свыше нам дана, замена счастию она!