— Вот невезуха! Для женщины — трагедия! — Напротив, смерть ребёночка… — Лида споткнулась. — И рождение, с смерть… она уснула во время кормления, и придавила девочку грудью… Афина всего этого как бы не заметила. И не горевала слишком. В этот период она боролась со своим мужем. — С лысиком? — Да, они поженились на седьмом месяце. — Но это же хорошо? Разве нет? — Хорошо-то хорошо, но он испортил её планы. Он должен был стать звездой, а он бросил столичный театр и устроился к нам! Сказал, что так будет проще. Ближе. Над ухом прожужжала ночная муха, Николай Дмитриевич цапнул её рукой, стараясь её поймать… но не поймал. Да и не муха это была вовсе. В воздухе мелькала подсказка/догадка. Её следовало ухватить. — Послушай, а этот лысик… он такой вялый, среднего роста… фамилию носит Алябьев, верно? — Откуда ты знаешь? — Так… встречались… но ты продолжай! Делается немыслимо интересно! — Афина закончила учёбу, какие-то дисциплины сдала экстерном, хотя такая форма не предусмотрена — она умеет добиваться своего. Муж Алябьев перевёлся к нам, в ТЮЗ. Туда же устроилась работать Афина. Долго не подпускала мужа к себе, бесилась, потом перегорела, но от мечты не отказалась. Надеялась взлететь из ТЮЗа. Рассчитывала на новые яркие постановки, ждала, что её вскорости пригласят в столицу. Но даже не в этом дело. Она ещё верила, что Алябьев станет великим. А он тихонечко опускался: подпивал портвейн… но так, как-то без задора, словно сизый алкоголик. На слово "сизый" в мозгу Николая Дмитриевича вспыхнула убиенная курица-несушка из магазина: "Я положил их в морозилку? Кажется, да". — Завёл любовницу, но не красавицу, а такую… широкую тихую еврейку с бровями и усиками. И обильными родственниками. Эта любовница оскорбила чувства Афины сильнее всего. Не может творческий человек сношаться с такой дамой! Афина поняла, что Алябьев бездарность. — Они развелись? — Зачем? — резонно ответила Лида. — Зачем плодить пересуды? Живут тихонько… как две параллельные линии — не пересекаясь. Николай Дмитриевич подумал, что история, конечно, казистая… в чём-то поучительная, но она не выдаётся за габариты типовой советской семьи слишком: "Муж бездарность… эка невидаль. Таких большинство в природе… как будто она гениальная актриса". — Но Афина не такой человек, чтобы сдаться. Она била копытом в итальянском своём сапоге, рыла землю наманикюренными когтями. Лидия говорила последовательно и чётко. Кока сообразил, что слышит эту историю не первым: "Или она частенько проговаривала её для себя самой… в подушку". — Афине повезло, настоящий гений нашелся поблизости. Степан Полубесок. — Стёпка? Лидия посмотрела на дядю серьёзно: — А ты знаешь, как его называют художественные критики? Шагал Нашего Города! — Шагал… — А Стёпа обижается, кичливо ворчит, что Шагал — мазила. Втайне считает себя Врубелем. — Он хорош, — проговорил Николай Дмитриевич. — Я видел, как он пишет. — Правда? — изумилась Лида. — Обычно он никого не допускает в мастерскую, когда работает. — Видел! — подтвердил Николай Дмитриевич. — Толковый художник. Но ты не ответила, была ли ты с ним. Он тебя изнасиловал? — Господи! Нет! — А как же? — Дядя, это сложно понять… — А ты объясни! В просвете между соседними домами (просвет смотрел точнёхонько на восток) забелел горизонт. Впрочем, не забелел, конечно, лишь только слегка подсветился… из "темноты беспросветной" переместился в категорию "нелепая надежда". Но ведь надежда и обязана быть нелепой! Глупой, босоногой, в ситцевом сарафане! Невозможно представить надежду в лимузине. В наряде от Валентино. На подиуме или в составе приёмной комиссии. Надежду Создатель посылает туда, где не остаётся сознательных шансов. Николай Дмитриевич вгляделся в кисельную полоску, подумал, что шанс отыскать Аркадия есть… клубок кажется тугим и спутанным, но кое-какие "кончики" показались. — В тот день Стёпа поругался с Мариной. Она его предала. Он писал её акварелью и маслом. Влюбился во время работы, притом, так… неистово. Это видели все, любовь сквозила из него, словно свет из иконы. А она хотела поехать в Ялту. Одна. В смысле, у Степана была начата работа, и он не мог её бросить, а Марине хотелось к морю. — Чушь какая-то. Как можно сравнивать? То картина, а то человек. — Не чушь, дядя! Ты прочувствуй! Он же любил её! Он ради неё даже выезд к реке организовал, мясо купил и вино… с музыкой договорился… в ледяную воду полез. Но живопись — это святое! — А ты здесь при чём? Лида терпеливо продолжала: — Когда Марина ускакала, Стёпа сник… будто она его зарезала, выпустила кровь. И он тихо напился с Аркашей и… как тебе сказать… я подумала, они мирно уснут, но вдруг в нём проснулись бесы. Степан прыгал по песку, нырял, рычал, хватал угли костра голыми руками. Потом ворвался в палатку и попытался взять меня. — А ты? — А мне ничего не пришлось делать. Он не смог… был слишком пьян. Потом заплакал. Николай Дмитриевич сел на диване, спустил ноги в тапочки. Посидел минуту, прислушиваясь к стуку сердца. Подумал: "Сколько любви! Сколько глупости! Какие мы дураки! Мы сами устраиваем себе неприятности!" Потом пошлёпал на кухню, включил чайник. Ночь можно было считать избывшей себя. — И всё же я не понимаю! Молви простыми русскими словами, что между вами произошло? Почему все считают, что Полубесок был с тобой? — Я так сказала. — Ты?! Зачем?! — Чтобы спасти его. От него же самого. Он метался. Он был душевно болен. Если бы я проговорилась и сказала бы правду, это разрушило бы его, как личность. Ты понимаешь? Да? Нет? Мужчина должен прятать своё сильное стальное жало в женское… в мягкое и мудрое, как в воду. Понимаешь? И я позволила ему спрятать свою боль во мне. Николай Дмитриевич засыпал в кружку чаю. Пока возился с кипятком, прикидывал так и эдак. Надумавшись вволю, проговорил: — Ты или дура полная, — сурово, — или святая. Я не знаю. Не мне решать. *** Утром позвонили с автобазы. Николай Дмитриевич долго "лаялся по обстоятельствам злодейства людского и запустения гнусного" — его определение. Затем "решал вопросы по динамическому исправлению Вселенной" с заместителем. В половине одиннадцатого оторвался от телефонного аппарата, распрямился во весь рост, закинул руки к потолку и сладостно потянулся, напоминая мартовского кота перед гулянкой. "Выпустил пар! — почувствовал облегчение. — Будто у колодца воды напился". А ещё подумал, что Новый год — такой волнующий, обещающий и цветастый — касается уже боком, щекочет варежками: "Сказка рядом, господа-товарищи! Надо бы девчонкам купить чего-нибудь эдакого… сверхъестественного". Кока наплодил на свет божий четырёх ребятишек женского пола (видимо, в назидание за свободомыслие). …хотя любил всех четверых девчонок безмерно, и был счастлив, как суслик. Первым делом, Николай Дмитриевич отправился в больницу. Там ему дали адрес — устаревшая и медлительная, словно черепаха, медсестра записала на клочке бумаги название улицы и номер строения. В мозгу стрельнула мыслишка, что над ним потешаются, однако, призадумавшись, Николай Дмитриевич понял, что очень даже может быть: "В схему вписывается. Как говорил Карл Маркс, из предпосылок вытекают следствия… и с датами сходится. И с тишиной… небось, ОТТУДА и позвонить-то невозможно". Кроме сходства чисел и дат, ещё один жизненный принцип толкал к действию: "Всякий вариант надо проверить. Ни один намёк не должен оставаться без внимания. Иначе придётся возвращаться, а это унизительно". Указанный адрес оказался далеко на периферии, почти за городом. Николай Дмитриевич вылез из рейсового автобуса, огляделся. Пейзаж окружал понятный, родной: двухэтажные дома на печном отоплении, школа электрического оттенка, частные домовладения… в пору было припоминать картины Кустодиева — ярко-зимние и необдуманно-радостные, — однако иные настроения занимали голову Николая Дмитриевича. Он значительно волновался и даже слегка нервничал перед грядущей встречей.