Однажды вечером, когда монастырские ворота были давно закрыты, к отцу наместнику прибежал перепуганный сторож и сообщил, что в монастырь ломятся пьяные военные. (Позже выяснилось, что это были выпускники Псковского десантного училища, бурно праздновавшие окончание родного учебного заведения.) Несмотря на поздний час, молодые лейтенанты требовали незамедлительно открыть им все храмы монастыря, устроить экскурсию и дать разобраться, где прячут своих монашек окопавшиеся здесь попы. Сторож с ужасом поведал, что пьяные офицеры уже раздобыли огромное бревно и в эти минуты, используя его как таран, выламывают ворота. Отец Алипий удалился в свои покои и вернулся в накинутом на рясу военном кителе с рядами боевых орденов и медалей. Закутавшись поверх мундира в монашескую мантию так, чтобы регалий не было видно, он направился вместе со сторожем к Святым воротам. Еще издалека наместник услышал, что монастырь штурмуют не на шутку. Подойдя, он велел сторожу открывать засовы. Через мгновение толпа разгоряченных лейтенантов, человек десять, влетела в обитель. Они угрожающе сгрудились вокруг закутанного в черную мантию старика-монаха, наперебой требуя показать монастырь, не устанавливать на советской земле свои церковные законы, и не скрывать от будущих героев общенародное музейное достояние. Отец Алипий, склонив голову, выслушал их. А потом поднял взор и скинул мантию… Лейтенанты вытянулись и онемели. Отец Алипий грозно оглядел всех и потребовал у близстоящего офицера его фуражку. Тот покорно отдал ее монаху. Отец Алипий убедился, что на внутренней стороне околыша, как и положено, нанесена чернилами фамилия офицера, и, развернувшись, направился к своим покоям. Протрезвевшие лейтенанты поплелись за ним. Они бормотали извинения и просили вернуть фуражку. Молодые люди уже начинали догадываться, что впереди у них серьезные неприятности. Но отец Алипий не отвечал. Так юные офицеры дошли до дома наместника и в нерешительности остановились. Наместник открыл дверь и жестом пригласил всех войти. В тот вечер он допоздна просидел с ними. Угостил так, как мог угощать только Великий Наместник. Сам провел лейтенантов по монастырю, показывая древние святыни и рассказывая о славном прошлом и удивительном настоящем обители. Напоследок он по-отцовски обнял каждого и щедрой рукой одарил молодых людей. Те смущенно отказывались. Но отец Алипий сказал, что именно эти деньги, собранные их бабками, дедами и матерями, пойдут им на пользу. Это был, конечно, особый случай, но отнюдь не единичный. Отец Алипий никогда не терял веру в силу Божию, преображающую людей, кем бы они ни были. По своему опыту он знал, как много вчерашних гонителей Церкви становились тайными, а то и открытыми христианами — может быть, именно благодаря грозным словам правды и обличения, которые им приходилось слышать от отца наместника. Спустя месяцы, а порой и годы вчерашние враги возвращались к отцу Алипию уже не ради притеснения монастыря, а чтобы увидеть в Великом Наместнике свидетеля иного мира, мудрого пастыря и духовника. Ведь без страха произнесенная правда, какой бы горькой и поначалу непонятной она ни казалась, навсегда остается в памяти человека. И будет обличать его до тех пор, пока он не примет ее или не отвергнет навсегда. То и другое — в полной власти каждого. * * * В своих письмах епископу Псковскому Иоанну архимандрит Алипий докладывал: «Газетные статьи переполнены незаслуженными оскорблениями и клеветой в адрес честных, добрых и хороших людей, оскорблениями матерей и вдов погибших воинов. Вот их "идеологическая борьба" — изгнание сотен и тысяч священников и клириков, причем самых хороших. Сколько их приходит к нам со слезами, что нигде не могут устроиться хотя бы на мирскую работу. У них жены и дети не имеют на что жить». Вот заголовки центральных и местных изданий того времени: «Псково-Печерский монастырь — очаг религиозного мракобесия», «Аллилуйя вприсядку», «Нахлебники в рясах», «Лицемеры в рясах». А вот еще одно послание к Псковскому епископу. В нем отец Алипий описывает очередное происшествие: «Во вторник 14 мая сего 1963 года эконом игумен Ириней организовал, как и во все прошлые годы монастырской жизни, поливку и опрыскивание монастырского сада дождевой и снеговой водой, которую мы собираем благодаря нами сделанной запруде около беседки за крепостной стеной. Когда наши люди работали к ним подошли шесть мужчин, а потом еще двое; у одного из них в руках была мерка, которой они разделяли бывшую монастырскую огородную землю. Он стал ругаться на работающих и запрещать качать воду, говорил, что это вода не ваша, приказывал прекратить качать. Наши люди пытались продолжить работать, но он подбежал к ним, схватил шланг и стал его вырывать, другой — с фотоаппаратом — стал фотографировать наших людей… Эконом сказал этим неизвестным людям, что пришел наместник, идите и объясните все ему. Подошел один из них. Остальные стояли поодаль, фотографируя нас; их осталось трое. — Кто вы и что от нас требуете? — спросил у них я. Этот человек в шляпе не назвал своего имени и чина, а сказал мне, что мы не имеем права на эту воду и на эту землю, на которой стоим. Я добавил: — Не смеете дышать воздухом и не смеете греться на солнце, потому что солнце и воздух и вода — все и вся ваше, а где же наше? — И переспросил его: — Кто ты и зачем пришел? Он не сказал своего имени. Я ему сказал: — Я, Воронов Иван Михайлович, гражданин Советского Союза, участник Великой Отечественной войны, и мои товарищи, которые живут за этой стеною, ветераны и инвалиды Отечественной войны, многие — потерявшие руки и ноги, получившие тяжелые ранения и контузии, поливали эту землю своей кровью, очищали этот воздух от фашистской нечисти; а также мои товарищи, живущие здесь, труженики заводов, фабрик и полей, старые инвалиды и пенсионеры, старые отцы, потерявшие своих сыновей в боях за освобождение этой земли и этой воды, и все мы, проливавшие свою кровь и отдававшие свои жизни, не имеем права пользоваться своей землей, водой, воздухом и солнцем — всем тем, что вырвали у фашистов для себя, для своего народа? Кто вы? — снова спросил я. — И от чьего имени вы действуете? Они стали лепетать, называя райкомы, обкомы и т. д. Уходя от нас боком, человек в шляпе сказал: "Эх… батюшка!" Я ответил, что батюшка я — для вон тех людей, а для вас я — русский Иван, который еще имеет силу давить клопов, блох, фашистов и вообще всякую нечисть». * * * «В начале 1975 года у отца Алипия был третий инфаркт, — рассказывал на проповеди в годовщину памяти Великого Наместника архимандрит Нафанаил. — Память смертную он имел заранее. Заранее был изготовлен ему гроб, по его благословению, и стоял у него в коридоре. И когда его спрашивали: "Где твоя келья?" — он показывал на гроб и говорил: "Вот моя келья". В последние дни его жизни при нем находился иеромонах отец Феодорит, он ежедневно причащал отца Алипия и как фельдшер оказывал ему медицинскую помощь. 12 марта 1975 года в два часа ночи отец Алипий сказал: "Матерь Божия пришла, Какая Она красивая, давайте краски, рисовать будем". Краски подали, но руки его уже не могли действовать, сколько тяжелых снарядов он этими руками перетаскал к линии фронта в Великую Отечественную войну. В четыре часа утра архимандрит Алипий тихо и мирно скончался». В те годы к отцу Алипию, советскому архимандриту, имевшему верных и преданных помощников и в военных кругах, и в высоких властных кабинетах, приезжало множество художников, ученых, политиков, писателей. В жизни некоторых из них он принял самое деятельное участие — и не только лишь материальное, а в первую очередь как священник, духовный пастырь. Но и они — люди самых разных, великих и обычных судеб — тоже духовно укрепляли его. В архиве архимандрита Алипия в Псково-Печерской обители хранится фрагмент рукописи А.И. Солженицына. Это небольшая молитва и принцип жизни, которому всегда следовал и сам Великий Наместник: Как легко мне жить с Тобой, Господи! Как легко мне верить в Тебя! Когда расступается в недоумении или сникает ум мой, когда умнейшие люди не видят дальше сегодняшнего вечера и не знают, что надо делать завтра, — Ты ниспосылаешь мне ясную уверенность, что Ты есть и Ты позаботишься, чтоб не все пути добра были закрыты. На хребте славы земной я с удивлением оглядываюсь на тот путь, который никогда не смог изобрести сам, — удивительный путь через безнадежность, откуда я смог послать человечеству отблеск лучей Твоих. И сколько мне надо будет, чтоб я их еще отразил, — Ты даешь мне. А сколько не успею — значит, Ты определил это другим. Августин Эта история произошла в 1986 году. Меня буквально месяц назад перевели из Псково-Печерского монастыря в Москву. Архиепископу Питириму, руководителю Издательского отдела Московского Патриархата, рассказали, что в Псково-Печерском монастыре, на коровнике, есть послушник с высшим кинематографическим образованием. Как раз в этот год государственные власти наконец разрешили Церкви подготовку к празднованию Тысячелетия Крещения Руси. Срочно понадобились специалисты: впервые предстояло показывать жизнь Церкви по телевидению, снимать фильмы о Православии. Вот я и попался под руку. Для меня переезд обратно в город, откуда я несколько лет назад уехал в Псково-Печерский монастырь, был настоящей трагедией, но мой духовник отец Иоанн сказал: «Послушание превыше всего. Будь там, куда тебя поставило священноначалие». И все же, оказавшись в Москве, я пользовался любым случаем, чтобы хотя бы на денек вернуться в любимую обитель. И вот однажды мне позвонил игумен Зинон, монах-иконописец, живший тогда в Псково-Печерском монастыре, и очень взволнованно, ничего не объясняя по телефону, попросил, чтобы я срочно приехал в монастырь. Не помню уж, под каким предлогом отпросился я у Владыки Питирима, но на следующее утро был в Печорах, в келье отца Зинона. Что же рассказал отец Зинон? Под большим секретом он поведал мне, что несколько недель назад с гор в Абхазии, из тех мест, где на нелегальном положении вот уже несколько десятилетий тайно жили монахи, вынужден был спуститься в мир один инок. И он находится в серьезной опасности. Монахи нелегально жили в горах под Сухуми давно, еще с первых лет советской власти. Они навсегда уходили от мира в труднодоступные горные районы, укрываясь от властей мирских, а иногда и церковных. Среди них было немало настоящих подвижников, искавших уединения ради общения с Богом, непрестанной молитвы и созерцания. Другие уходили, протестуя против государственной и церковной неправды, рвали свои советские паспорта, боролись против экуменизма, соглашательства, словом — против всего того, о чем глухо роптал тогдашний церковный народ. Года три назад мне довелось побывать в этих горах. По благословению духовника Троице-Сергиевой лавры архимандрита Кирилла и лаврского благочинного архимандрита Онуфрия мы с друзьями тайно перевозили туда на нелегальное положение одного монаха из Троице-Сергиевой лавры. Это особая история, но, во всяком случае, я хорошо знал и дом дьякона Григория в Сухуми на улице Казбеги, с которого начиналось почти всякое путешествие к кавказским вершинам от легальной жизни в нелегальную, и два-три пристанища, где по дороге в горы христиане укрывали монахов. По крутым горным тропам, от одной кельи к другой, путники продвигались в труднодоступные и необычайно красивые места, где жили подвижники. Власти, конечно, нещадно монахов преследовали. Их вылавливали, сажали в тюрьмы, но они все же продолжали жить здесь и были для многих одним из образов непокорившейся Церкви. Так вот, отец Зинон рассказал, что один из этих монахов вынужден был спуститься с гор, а затем оказался в Печорах. Это был еще совсем молодой человек — двадцати двух лет. Звали его Августин. Я слышал о нем от монахов в Сухуми, но сам никогда не видел. Когда ему было четыре года, его мать стала монахиней. Она ушла в горы и взяла ребенка с собой. Мальчик был воспитан среди подвижников и в восемнадцать лет пострижен в монашество. Жил он в келье вместе с матерью, воспитывался под руководством горных старцев и не помышлял о том, чтобы оставить свое пустынное уединение. Но вот однажды, когда он работал где-то на горных террасах в огороде, а мать хлопотала по хозяйству, на их келью набрели абхазские охотники. Они были пьяны и бесцеремонно потребовали от матери Августина приготовить им еду. Женщина, которая понимала свое бесправное положение (вернувшись в деревню, охотники могли донести о ней и сыне властям), собрала им на стол. Но незваные гости, наевшись и изрядно выпив, стали домогаться к этой женщине. Тогда она сказала им, что лучше пусть они ее сожгут, чем надругаются. И обезумевшие от вина и страсти охотники облили ее керосином и подожгли… Августин издалека услышал страшный крик своей матери. Он бросился к келье и увидел ужасающую картину: его мать, охваченная пламенем, мечется по их убогой хижине, а охотники, протрезвев, в панике гоняются за ней, пытаясь сбить огонь. Увидев вбежавшего в дом человека, охотники еще больше перепугались и бросились прочь. Августин наконец потушил горящую мать. Она была уже при смерти. Августин перенес мать в ближайшую деревню, в дом их друзей, но ей уже ничем нельзя было помочь. Монахиня умерла, причастившись Святых Христовых Тайн и завещав сыну не мстить за себя, а молиться за ее несчастных убийц.