Харри вошел в спальню. Лебье без особого энтузиазма копался в белье и бумагах. – Нашел что-нибудь? – спросил Харри. – Ничего особенного, а ты? – Ничего. Они посмотрели друг на друга. – Пошли отсюда, – сказал Харри. Начальник охраны театра Сент-Джордж сидел в столовой. Даже можно было поверить, что он спокоен. Харри он запомнил с прошлого вечера. – Н-наконец-то меня перестали спрашивать и д-докапываться, как все это было. Тут ц-целый день вертелись журналисты, – сказал он. – И еще ваши эксперты. Н-но они просто работали и нас не т-трогали. – Да, работа у них еще та. – Д-да уж. Ночью не мог заснуть. Потом жена д-дала мне снотворного. Никому такого не пожелаешь. Но вы-то люди привычные, а мы… – Ну, то, что случилось здесь, и мы видим не каждый день. – Н-не знаю, смогу ли я теперь войти в ту комнату. – Ничего, оклемаешься. – Д-да нет. Я уже д-даже реквизиторской ее не называю. Просто «т-та комната». – Время лечит, – утешил его Харри. – Уж я-то знаю. – Н-надеюсь, констебль. – Зови меня Харри. – Кофе, Харри? Харри кивнул и положил на стол связку ключей. – Вижу, – сказал охранник. – Эту связку брал Рехтнагель. Я п-подумал, что это до до-добра не до-доведет, надо будет заменить все замки. Где вы их нашли? – Дома у Отто Рехтнагеля. – Как? Он же вчера открывал ими гардеробную… – Я полагаю, за сценой были не только актеры. – А-а. Сейчас посмотрим. Осветитель, двое рабочих сцены и звукооператор. Н-ни гримеров, н-ни костюмеров – на это нет средств. Да, это все. Во время представления т-тут были только рабочие сцены и актеры. Ну и я. – И больше никого? – Никого, – серьезно ответил охранник. – Сюда можно пройти другим путем, кроме как через заднюю или боковую дверь? – Ну, есть обходной путь через галерею. Вчера галерея была закрыта, но д-дверь оставили открытой, потому что там сидел осветитель. Поговори с ним. Огромные глаза осветителя были выпучены, как у глубоководной рыбы, которую вытащили из воды. – Погодите. До перерыва там сидел парень. Если мы знаем, что аншлага не будет, то билеты продаем только в партер. Но он мог там сидеть – галерею же не запирают, хотя билет у него в партер. Он сидел один в заднем ряду. Помню, я еще удивился, что он сел так далеко от сцены. Света было мало, но я его видел. А когда я вернулся, он, как я сказал, уже ушел. – Мог он попасть за сцену через ту же дверь, что и вы? – Хм… – почесал затылок осветитель. – Думаю, да. Если он прошел прямо в реквизиторскую, его могли и не заметить. Сейчас мне кажется, что-то с ним было не так. М-да. Да, что-то не сходилось, я заметил… – Значит, так, – сказал Харри. – Все это хорошо. Сейчас я покажу вам фотографию… – Я помню, что тот человек… – …но сначала, – прервал его Харри, – мне хочется показать вам того, кого вы могли видеть вчера. Когда вы увидите фотографию, не раздумывайте, говорите первое, что придет в голову. Потом можете передумать. Я просто хочу увидеть вашу первую реакцию. Хорошо? – Хорошо. – Осветитель еще сильнее вытаращил глаза и стал похож на лягушку. – Я готов. Харри показал ему фотографию. – Это он, – быстро квакнул человек-лягушка. – Подумайте теперь хорошенько, – попросил Харри. – Все верно. Ведь я это и хотел сказать, констебль. Тот человек был черный. Абориген. Это он! Харри устал. День был долгим, и Харри старался не думать о том, как он закончится. Когда он вошел в прозекторскую, то в свете больших ламп увидел плотную коренастую фигуру доктора Энгельзона, склонившегося над столом, на котором лежало тело толстой женщины. Харри больше не мог смотреть на толстых женщин и попросил помощника сообщить доктору, что пришел Хоули, который ему звонил. Недовольная физиономия Энгельзона наводила на мысли о «чокнутом профессоре». Редкие волосы торчали во все стороны, а светлые кустики бороды росли как придется на розовом поросячьем лице. – Да? Харри понял, что доктор забыл про телефонный разговор, хотя прошло не больше двух часов. – Меня зовут Харри Хоули, я звонил вам – узнать о предварительных результатах вскрытия Эндрю Кенсингтона. Хотя в комнате было полно других запахов, Харри безошибочно выделил запах джина. – Ах да. Конечно. Кенсингтон. Печально. Мы с ним славно болтали. Когда он был жив, естественно. А сейчас лежит в шкафу – и не поговоришь. Энгельзон показал большим пальцем за спину. – Да уж, доктор. Что вы выяснили? – Послушайте, мистер… как вас там?.. да, Хоули. У нас тут куча трупов, и всем хочется поскорее. Не трупам, естественно, а полицейским. Но есть очередь. Таков порядок, исключений мы не делаем, понимаете? Но сегодня позвонил Маккормак, большая шишка, и сказал, что это самоубийство надо изучить в первую очередь. Я не успел у него спросить, но может, вы мне ответите, мистер Хоган, что это в Кенсингтоне такого особенного? Он презрительно вскинул голову и обдал Харри ароматом джина. – Это вы лучше скажите, доктор. Есть в нем что-то особенное? – Особенное! Что вы имеете в виду? У него нет ни деревянной ноги, ни запасной пары легких, ни сосков на спине. Усталость. Меньше всего Харри хотел сейчас препираться с пьяным патологоанатомом, который вздумал качать права, потому что задето его самолюбие. А у специалистов самолюбие особенно уязвимо. – Есть ли что-нибудь… необычное? – уточнил Харри. Энгельзон посмотрел на него мутноватыми глазами. – Нет, – сказал он. – Ничего необычного. Все обычное. Доктор продолжал смотреть на него, покачивая головой. Харри понял, что это еще не все. Просто сценическая пауза, которая пьяному казалась не такой затянутой, как трезвому. – У нас тут обычно, – наконец заговорил доктор, – трупы напичканы наркотиками. В данном случае – героином. Необычно, что он полицейский. Но насколько необычно – не знаю. Полицейские к нам на стол попадают редко. – Причина смерти? – Разве не вы его обнаружили? Отчего, по-вашему, умирают, вися в петле под потолком? От коклюша? Внутри уже все бурлило, но Харри пока сдерживался. – То есть умер он от недостатка кислорода, а не от передозировки? – Пять баллов, Хоган. – Хорошо. Следующий вопрос: время смерти? – Предположительно между полуночью и двумя ночи.