был уравновешиваться объективностью, а вот этого Дэниелу Клэю, боюсь, как раз и недоставало для того, чтобы его суждения воспринимались серьезно.— Я слышал, у вас с ним были столкновения, — сказал я. — Потому я, собственно, и здесь. Меня наняла его дочь. Кто-то преследует ее с расспросами об отце. Ее это беспокоит.— И вот вы снова проходитесь по всей этой кривой и пытаетесь уяснить, с чего бы это вдруг кому-то, после стольких лет с его исчезновения, стукнуло в голову повторно им заинтересоваться?— Что-то вроде этого.— Я под подозрением? — спросил он с улыбкой.— А вы чувствуете для этого основания?— Определенно бывали случаи, когда я с радостью готов был его придушить. Он умел залезть так, знаете, под кожу, и в личном плане, и профессионально.— Не потрудитесь ли объяснить?— Гм. Ну, для того чтобы понять это и вникнуть, как все обстояло до его исчезновения, надо иметь некоторое представление о том, чем мы здесь занимаемся. А занимаемся мы медицинскими обследованиями и психологической оценкой в случаях, когда поступают заявления о жестоком обращении с детьми, идет ли речь о насилии физическом, сексуальном или эмоциональном, или же это результат небрежения и запущенности. Соответствующий сигнал направляется в Центральный накопитель Огасты. Там он поступает к надзирающему инспектору, рассматривается, исследуется, после чего выносится решение, высылать ли на место социального работника. Иногда сигнал может исходить из местных правоохранительных органов или из детской опеки. Может исходить и из школы, от родителя, соседа или даже от самого ребенка. Тогда этот ребенок направляется к нам на оценку. Эту услугу по штату оказываем в основном мы. Когда оценки начинал выносить Дэниел Клэй, мы еще, можно сказать, ходили под стол пешком. Как, в общем-то, и все, черт возьми. Теперь это организационно поставлено на более широкую ногу. Все можно провести в одном месте: обследование, оценку, первоначальную консультацию, опрос ребенка и заявленного правонарушителя. Все можно проделать здесь, в этом самом здании.— А до того как открылся центр?— А до того ребенка должен был осмотреть доктор и затем переправить дальше на интервью и оценку.— То есть туда, где за дело брался Дэниел Клэй.— Да, но опять же я не считаю, что Клэй действовал достаточно взвешенно. Наше дело крайне деликатное, легких ответов на вопросы здесь нет. Все добиваются от нас конкретики, «да» или «нет», — обвинители, судьи, заинтересованные лица вроде родителей или опекунов, — и, когда мы подчас не можем дать однозначного ответа, бурно негодуют.— Что-то я не вполне понимаю, — признался я. — А разве вы не для этого здесь сидите?На это Кристиан придвинулся в кресле и раскрыл ладони — безукоризненно чистые, с ногтями такими короткими, что над ними виднелись мягкие розоватые полоски.— Вы вдумайтесь: ежегодно через нас проходит от восьмисот до девятисот детей. Возьмем в качестве примера сексуальное насилие. Его прямые физические следы обнаруживаются в среднем лишь у пяти процентов таких детей — скажем, мелкие разрывы девственной плевы или прямой кишки. Из этих детей многие находятся в подростковом возрасте, так что даже если налицо признаки половой активности, то не так-то просто установить, совершался акт по обоюдному согласию или нет. Многие половозрелые девочки — уже девушки — даже после проникновения в них на обследовании демонстрируют неразорванную девственную плеву. Если даже устанавливается факт несогласованного секса, то и тогда зачастую нельзя сказать, кто именно совершил насилие и когда. Можно лишь констатировать, что половой контакт действительно имел место. Даже у сравнительно маленького ребенка свидетельств может оказаться или очень мало, или вовсе никаких, тем более учитывая обычные для развивающегося детского организма анатомические изменения. Физические признаки, раньше считавшиеся аномальными, теперь расцениваются как неспецифические.Единственно надежный способ установить факт изнасилования — это протестировать на половую инфекцию, что подразумевает наличие у правонарушителя того или иного венерического заболевания. Если результат положительный, значит, налицо изнасилование, но и это еще не ответ на то, кто именно его совершил, пока нет в наличии анализа ДНК. И если у насильника не обнаружено венерического заболевания, то у вас на руках нет аргументов.— А что с поведением такого ребенка? После насилия оно же наверняка меняется?— Не все так однозначно. Эффекты разнятся, и нет каких-либо шаблонных поведенческих признаков, указывающих на насилие. Бывает, мы видим взволнованность, трудности при засыпании; иногда наблюдаются ночные кошмары, когда ребенок с криком просыпается и не может успокоиться, а наутро об этом и не вспоминает. Есть такие, кто грызет ногти и заусенцы, выдергивает волосы, отказывается идти на уроки, настаивает, чтобы на ночь его клали с тем из родителей, к кому он больше привязан. У мальчиков, как правило, усиливается моторика, агрессивность, а у девочек, наоборот, наступает замкнутость, уход в себя, депрессивность. Хотя сходные поведенческие реакции наблюдаются, скажем, при разводе родителей, когда ребенок переживает стресс. Сами по себе эти типы поведения не служат доказательством к тому или иному виду насилия. Кстати, как минимум у трети подвергшихся жестокому обращению детей никаких симптомов не выявлено вообще.Я снял куртку, после чего продолжил записывать. Кристиан разулыбался:— Что, не все так просто, как казалось?— Не все.— Вот почему процесс оценки и разработанная под него техника интервьюирования так важны. Профессионал здесь не может вести ребенка, как в ряде случаев, я полагаю, поступал Клэй.— Как в случае с Муллером?Кристиан с легкой торопливостью кивнул:— Случай Муллера вообще следует рассматривать как хрестоматийный пример всего, что может произойти не так в деле о жестоком обращении с детьми. Мы здесь видим ребенка, который манипулируется родителем; профессионала, что поступается своей объективностью в угоду пристрастному, неверно ориентированному импульсу; наконец, судью, предпочитающего контрастные тона оттенкам серого. Есть такие, кто считает: обвинения в изнасиловании, выдвигаемые в ходе споров об опеке при бракоразводных процессах, в подавляющем своем большинстве сфабрикованы. Есть даже термин, характеризующий в подобных случаях поведение ребенка: «синдром родительского отчуждения». Ребенок как бы ассоциирует себя с одним из родителей, тем самым отчуждая второго. Негативное поведение к отчужденному родителю — это на самом деле отражение чувств и восприятия обвиняющего родителя, а не ребенка. Это гипотеза, и не все ее принимают, но в случае с Муллером — понятно, что в ретроспективе, — Клэю следовало уяснить, что мать ребенка настроена крайне враждебно. А потому задай он чуть больше вопросов о ее анамнезе, на медицинском фоне он бы обнаружил, что у женщины проявляются симптомы изменения личности. Но вместо этого он откровенно взял ее сторону и безоговорочно принял версию событий, изложенную ребенком. Это стало катастрофой для всех участников процесса и нанесло ущерб репутации тех, от кого зависело рассмотрение дела. Но, безусловно, хуже всего то, что человек в итоге лишился не только семьи, но и жизни!От резкости собственного тона Кристиан будто опомнился. Он потянулся, затем нарочито мягко развалился в кресле и уже спокойным голосом сказал:— Прошу прощения, завел вас немножко не туда.— Вовсе нет, — ответил я, — как раз насчет Муллеров я вас и спрашивал. А еще вы говорили о приемах интервьюирования.— Ах да. Ну, на первый взгляд это довольно просто. Вы задаете вопросы типа «делалось ли с тобой что-то нехорошее, стыдное?» или «касался ли тебя такой-то и такой-то дядя там, где нельзя, в каком-нибудь твоем тайном местечке?». Это конкретно в случае, если разговор идет с малолетним ребенком. При этом ребенок из желания угодить оценщику правильным ответом, чтоб потом побыстрей уйти, может сказать не то, что на самом деле было. Есть и случаи того, что именуется «неверным присвоением источника», когда ребенок где-то что-то такое слышал и, так сказать, примерил услышанное к себе, быть может, с целью добиться больше внимания. Иногда поначалу ребенок, особенно младшего возраста, чуть ли не с упоением выдает информацию, а затем под давлением, скажем, членов семьи начинает отказываться от своих слов. Происходит такое и с подростками: допустим, мамин новый бойфренд начинает «заниматься гадостями» с ее дочерью, а мама не желает этому верить, потому что не хочет терять парня, который ее содержит, и вместо этого начинает обвинять своего ребенка во лжи. У тинейджеров в целом свои соображения. Они могут лгать об изнасиловании с целью извлечь для себя какую-то выгоду; подсказкам же и внушению они обычно не поддаются. С ними проблема в том, что в случае того же изнасилования уходит не меньше пары собеседований, чтобы они наконец начали по чайной ложке выдавать детали. Они предпочитают отмалчиваться, быть может, из чувства вины или стыда; самое же последнее, насчет чего они захотят распространяться посторонним, это оральное или анальное изнасилование.Так что интервьюирование приходится проводить, держа в уме все эти условности и нюансы. Моя позиция такова: я не верю никому, а верю только собранным данным. Вот что я предоставляю и полиции, и обвинителям, и судьям, если дело доходит до суда. И думаете что? Все, как один, они оказываются мной разочарованы. Как я уже сказал, они хотят четких ответов, а как раз их-то, однозначных, мы во многих случаях дать им не можем.Вот здесь мы с Дэниелом Клэем и расходились. Есть некоторые оценщики, у которых по делам о насилии позиция едва ли не политическая. Предполагаемых виновников они с ходу безудержно клеймят и детей интервьюируют с презумпцией того, что налицо жестокое обращение. Придают соответствующую окраску, а дальше все уже идет по нарастающей, как снежный ком. Клэй в этих делах постепенно стал эдаким арбитром, который подсуживает кому надо, будь то вышеупомянутый пример или повторная попытка судьи переломить ход процесса о жестоком обращении. Вот это до беды его и довело.— Ладно. Мы можем на минуту вернуться к случаю Муллера?— Само собой. Эрик Муллер. Все значится в протоколе. Да еще и газеты подробно в свое время освещали. Шел довольно гнусный бракоразводный процесс, и жена требовала единоличное опекунство. Видимо, она поднажала на сына, которому тогда было всего двенадцать, чтобы тот оговорил своего отца. Отец обвинения отрицал, но Клэй выдал против него резко осуждающую оценку. Так как у окружного прокурора по-прежнему не было достаточно улик для вынесения обвинительного вердикта, дело перешло в семейный суд, где бремя доказывания ниже, чем в уголовном. Процесс об опекунстве отец проиграл и через месяц покончил с собой. Затем ребенок перед священником отрекся от своих показаний, и все вышло наружу. Клэй предстал перед Бюро лицензий. Действий там против него не предприняли, но дело пахло достаточно скверно, и он вскоре перестал давать оценки для слушаний.— Это было его решение или оно было кем-то навязано?— И то и это. Оценок он решил больше не проводить, но ему их и так не предлагалось, даже если бы он решил продолжить. Да и мы к той поре уже встали на ноги и какое-то время успешно работали, так что бремя оценки в большинстве случаев теперь ложилось на нас. Я говорю «бремя», но на самом-то деле мы с радостью готовы были его на себя принять. О благе детей мы печемся ничуть не меньше, чем это делал Дэниел Клэй. Только мы никогда не теряем из виду свою ответственность перед всеми, кто имеет отношение к тому или иному делу, а главное — перед истиной.— Вы не знаете, где сейчас тот Муллер-младший?— Умер.— Как?— Занаркоманил и умер от передозировки. Героин. Это случилось где-то, э-э… года четыре назад, в Форт-Кенте. Что стало с его матерью, я не знаю. Последнее, что я слышал, это что она живет где-то в Орегоне. Снова вышла замуж; кажется, и ребенком обзавелась. Надеюсь, с ним у нее обстоит лучше, чем с тем, прежним.Вектор Муллера, похоже, оканчивался тупиком. Я перешел к теме плохого обращения с кем-нибудь из пациентов Клэя. Кристиан с деталями был тут как тут: может, пробежался по ним перед моим приходом, или же какое-то дело выглядело настолько памятным, что о нем было просто сложно забыть.— Помнится, однажды нам в пределах трех месяцев поступило два дела о предполагаемом жестоком обращении, — стал рассказывать он. — И оба с удивительно схожими элементами: предполагаемое насилие от посторонних лиц или же насилие от лица, неизвестного ребенку; причем с использованием масок.— Чего? Масок?— Птичьих масок. Насильники — в одном случае трое, в другом четверо, — скрывали лица за птичьими масками. Дети — в первом случае двенадцатилетняя девочка, во втором мальчик четырнадцати лет, — оказались похищены — одна на пути из школы, другой у заброшенной узкоколейки, где пил пиво, — и увезены в неизвестную местность. Там их на протяжении нескольких часов периодически насиловали, после чего отвезли и бросили невдалеке от того места, откуда забрали. Все это, разумеется, происходило не вчера, а годы назад: первый случай в середине восьмидесятых, второй в начале девяностых. Первый получил огласку после попытки самоубийства той девушки, когда она в нежном возрасте восемнадцати лет засобиралась замуж. Второй — когда тот мальчик пошел по судам по целому ряду мелких правонарушений и его защитник решил использовать предполагаемое изнасилование в качестве смягчающего обстоятельства. Судью он не убедил, но, когда оба дела поступили к нам, игнорировать сходство оказалось невозможным. Начать с того, что те дети не были меж собой знакомы, а их городки отстояли друг от друга на сотни миль. Тем не менее детали их показаний сходились один в один, вплоть до того, как выглядели те маски.И знаете, что у них еще было общего? Обоими детьми в прошлом занимался Дэниел Клэй. Девочка заявляла о домогательстве со стороны учителя, которое тогда не подтвердилось: сочли, что тот учитель тайком посягал на одну из ее подруг. Это был один из тех редких случаев, когда оценка Клэя оказалась не на стороне заявителя, то есть заявительницы. Мальчика направили к Клэю после того, как он оказался уличен в скороспелой сексуальной связи со своей одноклассницей (возраст десять лет). Оценка Клэя указала на вероятные признаки жестокого обращения в прошлом мальчика, но дальше дело не двинулось. С той поры мы выявили еще шесть случаев с «птичьим элементом»; трое из фигурантов оказались бывшими пациентами Дэниела Клэя, причем ни одного из тех случаев не произошло после его исчезновения. Иными словами, никаких новых сообщений о подобных происшествиях начиная с конца девяносто девятого года не поступало. Это не значит, что их не происходило, но во всяком случае мы о них не слышали. Большинство вовлеченных в них детей были, как бы это сказать… в некотором смысле бедовыми, потому-то заявления и проявились не сразу, а с такой задержкой.— Что значит «бедовыми»?— Понимаете, поведение у них было предосудительное. Некоторые уже и до того заявляли о домогательстве, подчас бездоказательно; кто знает, а может, это вранье? Другие успели отличиться противоправными действиями или же на них просто махнули рукой свои или приемные родители: дескать, пускай себе творят что хотят. Власти на таких в совокупности смотрят косо и не особо верят, даже если те сами идут с заявлениями о происшедшем. А полиция, особенно мужского пола, утверждения о насилии принимает с большой неохотой, во всяком случае, от девчонок-подростков. Потому-то дети, о которых идет речь, оказываются иной раз уязвимыми, потому что никто их толком не ограждает.— И вот, прежде чем к Клэю кто-то подступается с детальными расспросами обо всем этом, он вдруг берет и исчезает?— Гм. О большинстве случаев стало известно уже после его исчезновения, — сказал Кристиан. — А так вы правы. Проблема в том, что мы вынуждены сами дожидаться поступления подобных случаев, а не разыскивать этих детей своими силами. Есть еще такие важные нюансы, как конфиденциальность пациента, опечатанные архивы, да что там, даже естественное рассредоточение семей и детей, которое происходит со временем. Все те дети, о которых я вам рассказал, выросли; самым юным сейчас лет, наверное, под двадцать — с учетом того, что на момент заявленного насилия им было от девяти до пятнадцати. Иными словами, нельзя вот так взять и дать объявление в газету: «Лица, пострадавшие от насильников в птичьих масках, просим вас собраться там-то и там-то». Так не делается, да и не бывает.— А нет подозрений, что одним из насильников мог быть непосредственно Клэй?Кристиан протяжно вздохнул.— Большой вопрос, не так ли? Слухи, разумеется, ходили, но вы когда-нибудь видели Дэниела Клэя?— Нет.— В нем росту было два метра, никак не меньше. И худоба. Такого сложно спутать. Когда мы повторно рассматривали те дела, ни один из ребят не описал своих предполагаемых насильников хотя бы приблизительно как Дэниела Клэя.— Ну так, может, это просто совпадение, что некоторые из тех ребят были его пациентами?— Конечно, все может быть. Он был известен именно тем, что занимался детьми, прошедшими предположительно через сексуальное насилие. При соответствующей убежденности можно упирать как раз на то, что те дети потому и оказались мишенями надругательства, что были его пациентами. Может, кто-то из смежных профессий, тоже связанных с детьми, мог случайно или нарочно проронить какие-то детали, хотя, по нашим собственным данным, таких утечек не было. Все это, впрочем, предположение.— У вас нет никаких мыслей, где эти дети могут быть сейчас?— Ну, может, некоторые. Подробностей сообщить я не могу, извините. Могу разве что дать детали их заявлений без указания имен, но это вам ничего особо не даст помимо того, что вы уже знаете.— Был бы признателен.Доктор отвел меня обратно в приемный зал, а сам возвратился к себе в кабинет. Минут через двадцать он вернулся с небольшой стопкой распечатанных листов.— Боюсь, это все, что я могу вам дать.Я поблагодарил его и за распечатки, и за потраченное время. Он сказал, что при необходимости ему можно звонить, и дал свой домашний телефон.— Доктор Кристиан, — спросил я напоследок, — как вы думаете, Дэниел Клэй мертв?— Если он в чем-то был замешан — а мне на этот счет сказать нечего, — то ему вряд ли хотелось бы лицезреть позор, крах своей карьеры и тюремное заключение. Пусть мы с ним во многом не сходились, но он был гордым, в прямом смысле слова культурным человеком. В тогдашних обстоятельствах он вполне мог наложить на себя руки. С другой стороны, если он не был ни к чему причастен, то зачем вообще бежать? Возможно, те два события — внезапно всплывшие откровения насчет предполагаемых изнасилований и исчезновение Клэя — совершенно меж собой не связаны, и мы почем зря порочим репутацию безвинного человека. Я просто не знаю. Странно все-таки, что никаких следов исчезновения Дэниела Клэя до сих пор не нашлось. Я работаю лишь с доступной мне информацией, не более, и из того, чем я располагаю, напрашивается вывод, что Клэй все-таки мертв. Тогда вопрос в том, ушел ли он из жизни сам или кто-то его ее лишил?Я оставил «Мидлейк центр» и поехал домой. У себя за кухонным столом я прочел выдержки из дел, которые дал мне доктор Кристиан. Как он и говорил, к его рассказу они мало что добавляли, кроме глухого отчаяния от мысли, что взрослые способны проделывать с детьми. Описания тел насильников были нечеткие, особенно учитывая то, что в ряде случаев детям во время развратных действий завязывали глаза или травмировали так, что своих мучителей они, когда приходили в себя, не могли и припомнить. Но в одном Кристиан был прав: ни одно из описаний не соответствовало внешности Дэниела Клэя.Управившись с этим, я пошел гулять с Уолтером. За истекший год он очень окреп и вырос, даже по меркам своего собачьего возраста. Игривости в нем поубавилось, он стал степеннее и пусть немного, но все же напоминал своих предков, больших охотничьих собак первых фермеров и поселенцев Скарборо. Дед однажды рассказывал мне, как в доме у местного охотника остановился на ночлег бродячий циркач, который вез с собой на восток льва в клетке. Мужчины подвыпили, и охотник предложил стравить одну из своих собак с этим самым львом; ставка для зрителей была бочонок рома. Циркач согласился, и назавтра на глазах у собравшихся горожан пса запустили в клетку со львом. После первого же взгляда на льва пес, прыгнув, вцепился ему в горло, повалил на спину и начал драть. Циркач тогда вмешался и смог, заплатив охотнику за бочонок рома и дав еще полсотни долларов, пристрелить в клетке собаку, пока та не разорвала льва в клочья. Уолтер, может, со львом бы и не справился, но он был моим псом, и я его любил. Когда я по нескольку дней кряду бывал в отъезде, за ним присматривали мои соседи Джонсоны, Боб и Шерли. Уолтер против этого не возражал. Он по-прежнему мог разгуливать по своей территории, а они его всячески баловали. Оба были на пенсии, своей собаки у них не было, и Боб с удовольствием брал Уолтера с собой на прогулку. Таким образом, в выигрыше были все.Вот мы добрались до Ферри-Бич. Уже стемнело, но я хотел подышать воздухом. На моих глазах Уолтер, осмотрительно сунув лапу в воду, тут же ее выдернул. Укоризненно гавкнув, он посмотрел на меня, будто я мог что-нибудь сделать — скажем, нагреть море до такой температуры, чтобы он мог искупнуться. Уолтер завилял хвостом… и тут шерсть у него на загривке вздыбилась. Застыв, он смотрел куда-то мимо меня. Губы его топорщились, обнажая острые белые зубы. Из горла шел низкий утробный рык.Я обернулся. Среди деревьев стоял человек. Смотри я на него прямо, со своего места я бы, пожалуй, различил лишь ветви и гуляющую рябь лунного света; более отчетливо он проступал, если смотреть на него боковым зрением или вообще чуть в сторону. Тем не менее он там стоял. Свидетельством тому была реакция Уолтера, к тому же я все еще помнил события прошлой ночи: что-то невнятно увиденное мной на краю леса и тут же исчезнувшее; призрачно шепчущий из теней детский голос; слова, начертанные на пыльном оконном полотне.Полые Люди.Оружия со мной не было. «Кольт» после поездки к доктору Кристиану остался в машине, а перед прогулкой с Уолтером я его оттуда не вытащил; «смит-вессон» лежал у меня в спальне. Сейчас мне хотя бы один из тех стволов, а еще лучше сразу два.— Как дела? — окликнул я, приветственно подняв руку.Человек не двинулся. Пальто у него было грязно-рыжего цвета, так что смешивалось с тенями и песчаной почвой. Лицо проглядывало лишь местами: призрачно-бледная щека, белые лоб и подбородок. Рот и глаза — черные округлые впадины с морщинами вокруг губ и глазниц, как будто кожа в этих местах пожухла и ссохлась. Я сделал осторожный шаг в его сторону; Уолтер двигался рядом. При этом я пытался разглядеть человека, который с каждым моим шагом отступал в деревья, облекаясь темнотой.И вот он исчез окончательно. Рык Уолтера прекратился. Он приблизился к месту, где недавно стояла фигура, и обнюхал там землю. Запах ему определенно не понравился, судя по тому, как он сморщил нос и провел языком по губам, словно пытаясь избавиться от чего-то неприятного. Я шаг за шагом прошел пролесок до самой его границы, но так никого и не заметил. И мотора никто не заводил. Тишина и покой.От берега мы направились к дому, при этом Уолтер всю дорогу жался ко мне, приостанавливаясь лишь с тем, чтобы вглядеться в деревья слева от нас. Зубы его были чуть оскалены, как будто он выжидал приближения какой-то покуда еще неведомой угрозы.Глава 8Утром я поехал в Линн. Синее чистое небо смотрелось совсем по-летнему, только лиственные деревья стояли голые, а рабочие, занятые нескончаемой прокладкой скоростной магистрали, были сплошь в свитерах с капюшонами и толстых перчатках, чтобы как-то отгонять холод. Дорогой я пил кофе и слушал альбом североафриканских песен протеста. За это на меня неодобрительно покосились на заправке в Нью-Гемпшире: песни «Клэш», гремящие на арабском языке, там явно сочли чем-то непатриотичным. Между тем песни как-то отвлекали меня от мыслей насчет фигуры, маячившей накануне в пролеске Ферри-Бич. Припоминание о ней вызывало странный отклик, как будто бы я